Текст книги "Сага о Форсайтах"

VIII
Закушенные удила

Знать, что ты идешь в одиночку против всех, – для некоторых натур это означает испытывать чувство морального раскрепощения. Флер покинула дом Джун без угрызений совести. Прочитав в голубых глазах своей миниатюрной родственницы осуждение и негодование, она была рада, что сумела одурачить эту пожилую идеалистку, на которую смотрела с презрением, поскольку та не разгадала ее истинных намерений.

Положить всему конец? Как бы не так! Скоро она покажет, что все только начинается. И она улыбнулась себе, сидя на империале автобуса, везущего ее назад в Мэйфер. Однако улыбка умерла в спазмах тревоги. Получится ли уладить дело с Джоном? Сама-то Флер закусила удила, но вот захочет ли он сделать то же? Она знала правду и понимала, как опасно промедление, а он не знал ничего – здесь их разделяло огромное расстояние.

«Может, рассказать ему? – подумала она. – Не будет ли это надежнее?» Гадкое стечение обстоятельств не имело права препятствовать их любви! Джон должен с этим согласиться! Они такого не допустят! Со временем люди всегда принимают свершившиеся факты. От этих размышлений, довольно глубоких для ее возраста, Флер перешла к соображениям менее философским. Вдруг сначала она уговорит Джона быстро заключить с нею тайный брак, а потом он выяснит, что она знала правду? Как быть тогда? Джон терпеть не мог неискренности. Наверное, все-таки следовало сказать ему. Но воспоминание о лице его матери противодействовало этому побуждению. Флер боялась. Мать влияла на Джона очень сильно – вероятно, сильнее, чем она сама. Риск был слишком велик.

Глубоко погруженная в инстинктивные расчеты, Флер проехала Грин-стрит и вышла из автобуса только возле отеля «Ритц», а оттуда направилась пешком по стороне Грин-парка. Гроза умыла деревья, и с них по-прежнему стекала вода. Чтобы тяжелые капли не падали на оборки платья, Флер пересекла Пиккадилли и оказалась под окнами клуба «Айсиум». Случайно подняв глаза, она увидела в эркере мсье Профона с каким-то высоким толстым господином, а, свернув на Грин-стрит, услыхала свое имя: «этот кот» спустился и шел за нею. Он снял шляпу – блестящий котелок (она такие терпеть не могла).

– Добрый вечер, мисс Форсайд! Могу ли я сделать для вас какую-нибудь маленькую вещь?

– Да, идите по другой стороне улицы.

– Отчего же вы так меня не любите?

– А я вас не люблю?

– На то похоже.

– Вы внушаете мне такое чувство, будто жить – напрасный труд.

Мсье Профон улыбнулся.

– Не беспокойтесь, мисс Форсайд, все будет хорошо. Ничто не длится вечно.

– Но многое длится долго! – вскричала Флер. – По крайней мере у меня. Особенно симпатии и антипатии.

– Я несколько огорчен.

– А я думала, вас ничто никогда не огорчает и не радует.

– Мне не нравится, когда я раздражаю других людей. Поэтому я уплываю на моей яхте.

Флер посмотрела на него, вздрогнув от удивления.

– Куда?

– В маленький вояж по южным морям или куда-нибудь еще.

Флер испытала облегчение и вместе с тем почувствовала себя оскорбленной. Профон, очевидно, давал ей понять, что расстается с ее матерью. Как смел он, во-первых, вступить в эту связь, во-вторых – порвать ее?

– Доброй ночи, мисс Форсайд! Передавайте от меня привет миссис Дарти. На самом деле я не так уж и плох. Доброй ночи!

Флер зашагала прочь, оставив Профона стоять с поднятой шляпой. Когда она осторожно оглянулась, он неторопливо направился, тяжелый и безупречно аккуратный, обратно в клуб. «Даже в любви не может быть твердым, – подумала она. – Что будет делать мама?»

В ту ночь Флер бесконечно снились тревожные сны. Проснулась она уставшая, с тяжелой головой и сразу взялась за справочник Уитекера. Как все Форсайты, она инстинктивно понимала, что краеугольный камень любой ситуации – факты. Победить предубеждение Джона было возможно, но кроме их отчаянной решимости требовались сведения, точные, как машина. Из бесценного тома она узнала, что им обоим должно быть не менее двадцати одного года. Более молодым парам надлежало заручиться чьим-то согласием, о чем не могло быть и речи. Затем Флер долго плутала, читая о лицензиях, сертификатах, объявлениях и округах, пока наконец не добралась до слова «клятвопреступление». Какая чушь! Велико ли преступление – прибавить себе лет, чтобы выйти замуж по любви?! Едва притронувшись к завтраку, Флер вернулась к своим изысканиям, и чем дальше, тем слабее становилась ее уверенность. Так продолжалось до тех пор, пока, лениво перелистывая страницы, она не набрела на статью о Шотландии, где люди могли пожениться безо всей этой ерунды. Ей, Флер, нужно было только приехать, пробыть там двадцать один день, а потом приехал бы Джон, и в присутствии двоих свидетелей они объявляли бы себя мужем и женой! Вот оно – лучшее решение. Флер тотчас принялась вспоминать своих школьных подруг. Мэри Лэм жила в Эдинбурге, можно было остановиться у нее. Она сама и ее брат могли выступить свидетелями. Флер знала: многие девушки сочли бы все это излишним. Они сказали бы, что в подобных ситуациях влюбленным достаточно провести вместе уик-энд, а потом объявить родным: «Природа нас уже поженила, теперь мы должны пожениться по закону». Но Флер хватало форсайтизма, чтобы счесть такую схему сомнительной. Она содрогалась, представляя себе, какое лицо будет у отца, если он выслушает подобную новость. Кроме того, она не думала, что Джон на такое пойдет, и боялась потерять его уважение. Нет, лучше Мэри Лэм! К тому же для поездки в Шотландию настала самая подходящая пора. Немного успокоившись, Флер упаковала вещи и, не прощаясь с тетей, села на автобус, идущий в Чизик. Приехав слишком рано, она отправилась побродить в ботанический сад Кью-Гарденз, но не нашла умиротворения среди его клумб, деревьев с табличками и широких газонов. После обеда, состоявшего из кофе и сэндвичей с анчоусным паштетом, она вернулась в Чизик и позвонила в дверь Джун. Австрийка проводила посетительницу в «маленькую комнату для еды». Теперь, когда у Флер созрел план действий, она хотела видеть Джона в десять раз сильнее, чем прежде. Как будто он был игрушкой с острыми краями или какой-нибудь опасной краской, которую от нее прятали в детстве. Любой ценой она его получит!

Над очагом из розового кирпича висело очень старое мутное зеркало. Флер посмотрела на себя – бледную, с темными кругами под глазами, – и по нервам пробежала легкая дрожь. Потом она услышала звон колокольчика и, подкравшись к окну, увидела его: стоя на крыльце, он приглаживал волосы и облизывал губы, видимо, тоже устав сдерживать нервный трепет.

Флер сидела на одном из двух плетеных стульев спиной к двери, и, как только Джон вошел, сказала:

– Сядь. Я хочу с тобой серьезно поговорить.

Джон присел на стол рядом с ней, она, не глядя на него, продолжала:

– Если ты не хочешь меня потерять, мы должны пожениться.

Джон ахнул.

– Почему? Что-то случилось?

– Нет, я просто почувствовала это. И в Робин-Хилле, и дома, со своими.

– Но… – Джон запнулся, – В Робин-Хилле… все прошло гладко… Мне даже никто ничего не сказал.

– И все-таки они хотят нам помешать. Чтобы понять это, достаточно одного взгляда на лицо твоей матери. И моего отца.

– Ты виделась с ним после Робин-Хилла?

Флер кивнула. Одной маленькой ложью меньше, одной больше – не все ли равно?

– Не понимаю, – произнес Джон пылко, – как после стольких лет у них могли сохраниться такие чувства?

Флер подняла на него глаза.

– Может, ты недостаточно меня любишь?

– Я недостаточно тебя люблю?! Да как же?! Я…

– Тогда закрепи меня за собой.

– Не говоря им?

– До тех пор, пока не поженимся.

Джон молчал. С того дня, когда они впервые увиделись, прошло два месяца, а казалось, будто это было целых два года назад – настолько взрослее он выглядел!

– Это ужасно ранит маму, – сказал он наконец.

Флер отстранила руку.

– Придется выбирать.

Джон соскользнул со стола и опустился на колени:

– А почему бы просто не сказать им? Не могут же они в самом деле остановить нас, Флер!

– Могут. Уверяю тебя, могут.

– Как?

– Мы полностью от них зависим. Они прижмут нас деньгами или каким угодно другим способом. Я всего этого не вытерплю. Джон.

– А иначе получится, что мы их обманываем.

Флер встала.

– Нет, ты не любишь меня по-настоящему. Если бы любил, не колебался бы. «Или он слишком боится судьбы…»[78]78
  «Или он слишком боится судьбы, / Иль невелики заслуги…» – цитата из стихотворения Джеймса Грэма, маркиза Монтроза (1612–1650), «Моей дорогой и единственной возлюбленной» («My Dear and Only Love»).


[Закрыть]

Джон взял ее за талию и заставил сесть. Она торопливо продолжала:

– У меня уже готов план. Нам нужно только добраться до Шотландии. Там мы поженимся, и все с этим смирятся. С фактами люди мирятся всегда. Неужели ты не понимаешь. Джон?

– Но причинить родителям такую боль!

А причинить боль ей он, выходит, согласен!

– Хорошо. Тогда пусти меня!

Джон встал и прислонился спиной к двери.

– Может быть, ты и права, – сказал он медленно. – Но мне нужно все обдумать.

Флер увидела, что в нем кипят чувства, которые он хочет выразить, однако помогать ему не собиралась. В этот момент она ненавидела себя и почти ненавидела его. Почему всю работу, необходимую для того, чтобы защитить их любовь, приходилось делать ей? Это несправедливо!.. А потом она увидела его глаза, обожающие и страдающие.

– Не смотри на меня так! Я всего лишь не хочу потерять тебя, Джон.

– Ты не можешь потерять меня, пока я тебе нужен.

– О, еще как могу.

Джон положил руки ей на плечи.

– Флер, ты знаешь что-то, чего не знаю я?

Именно этого вопроса, бьющего прямо в цель, она и боялась. Она посмотрела Джону в глаза и сказала:

– Нет.

Она сожгла корабли, но много ли это значит, если взамен она получает его? Он ее простит. Она порывисто обняла Джона за шею и поцеловала в губы. Победа близилась! Флер понимала это по тому, как билось его сердце, прижатое к ее сердцу, и как закрылись его глаза.

– Я хочу быть уверена! – прошептала она. – Хочу быть уверена! Обещай мне!

Но Джон не отвечал. На его лице застыло выражение крайнего отчаяния. Наконец он произнес:

– Это все равно что ударить их. Я должен немного подумать, Флер. Я правда должен.

Она выскользнула из его рук.

– О! Прекрасно!

И тут она вдруг разразилась слезами разочарования, стыда и перенапряжения. Последовали пять горестных минут. Нежные сожаления Джона не знали границ, однако обещания он так и не дал. Флер хотелось закричать: «Ну и отлично! Если ты недостаточно сильно любишь меня, тогда прощай!» – но она не посмела. С рождения привыкшая всегда добиваться своего, она была обескуражена отпором, полученным от такого юного, нежного и преданного существа. Она хотела оттолкнуть его, хотела испытать на нем действие холодности и гнева, но опять не отважилась. Она знала, что пытается хитростью толкнуть его к непоправимому, и это умаляло все: искренность обиды, искренность страсти… Даже ее поцелуи оказались не так обольстительны, как ей хотелось. Короткая бурная встреча окончилась, ничего не решив.

– Будете немного чаю, gnädiges Fräulein?

– Нет! – вскричала Флер, отталкивая Джона. – Нет, спасибо, я ухожу!

И она ушла, прежде чем ее успели удержать. Ушла тихо, вытирая щеки, на которых выступили красные пятна. Ушла испуганная, рассерженная и очень несчастная. Она ужасно взволновала Джона, однако он ничего твердо не пообещал, и ни о чем они не условились! Как бы то ни было, чем более неопределенным и опасным рисовалось Флер их будущее, тем крепче «воля к обладанию» сжимала ее сердце своими щупальцами – как клещ, зарывающийся в плоть!

В доме на Грин-стрит никого не оказалось. Уинифрид отправилась вместе с Имоджин смотреть пьесу, про которую одни говорили: «Это аллегория», а другие: «Очень будоражит, вы не находите?» Уинифрид и Имоджин пошли в театр именно в надежде быть взбудораженными. Флер поехала на вокзал Паддингтон и села в поезд. Воздух с Уэст-Дрейтонских кирпичных заводов и с поздних покосов, проникая в открытое окно вагона, обдувал ее по-прежнему пылающие щеки. Время рвать цветы, по-видимому, уже прошло: теперь все они обросли шипами и колючками. Однако золотой цветок, вплетенный в терновый венец, казался Флер еще прекрасней и еще сильнее привлекал ее упорный дух.

IX
Масло в огне

Когда Флер вернулась, в доме царило настроение настолько ей непривычное, что оно проникло даже в тревожную ауру ее собственной личной жизни. Мать была в голубых чулках и черных думах, отец – в белой фетровой шляпе и в винограднике. Оба словно воды в рот набрали. «Это из-за меня? – подумала Флер. – Или из-за Профона?» У матери она спросила: «Что с папой?» Мать только пожала плечами. А отец на вопрос: «Что с мамой?» – сказал:

– С мамой? А с чего ты взяла, что с ней что-то не так? – и направил на дочь острый взгляд.

– Кстати, – пробормотала Флер, – мсье Профон уплывает на своей яхте в «маленький» вояж по южным морям.

Сомс принялся разглядывать ветку, на которой не было ни одной грозди.

– Эта лоза оказалась бесплодной… У меня был молодой Монт. Спрашивал кое-что про тебя.

– Правда? И как он тебе, папа?

– Продукт своего времени, как и все его сверстники.

– А ты кем был в его годы, мой дорогой?

Сомс мрачно улыбнулся.

– Мы работали, а нынешние молодые люди только развлекаются: летают, ездят на мотоциклах, крутят шашни.

– А ты никогда не крутил шашни?

Задавая этот вопрос, Флер не смотрела на отца прямо и все же видела его вполне хорошо: бледное лицо побагровело, брови, в которых седые волоски пока еще перемежались с темными, сомкнулись.

– Для флирта у меня не было ни времени, ни желания.

– Тогда, может, у тебя была большая страсть?

Сомс пристально на нее посмотрел.

– Да, если хочешь знать. Много добра мне это принесло!

Он зашагал вдоль трубы с горячей водой. Флер на цыпочках тихо последовала за ним.

– Расскажи, отец!

Сомс застыл.

– Для чего тебе в твоем возрасте знать о таких вещах?

– Она жива?

Он кивнул.

– Замужем?

– Да.

– Это мать Джона Форсайта, ведь так? И она была твоей первой женой.

Сказать это Флер побудила интуитивная догадка: отец намерен препятствовать ей, потому что не хочет, чтобы она узнала о ране, некогда нанесенной его самолюбию. И все-таки сейчас она вздрогнула, увидев, как такой зрелый и уравновешенный человек скорчился, словно от удара. Нота острой боли в его голосе испугала ее.

– Кто тебе рассказал? Если твоя тетка… Говорить об этом для меня невыносимо.

– Дорогой мой, – прошептала Флер, – это же было так давно…

– Давно или недавно, я…

Флер остановилась и погладила его руку.

– Я пытаюсь об этом забыть, – сказал он вдруг, – и не хочу, чтобы мне напоминали. – Затем, по видимости, выплескивая давно копившееся раздражение, прибавил: – Сейчас никто ничего не понимает. Большая страсть! Да кто теперь знает, что это такое?!

– Я знаю, – едва слышно промолвила Флер.

Сомс резко повернулся в ней.

– О чем ты говоришь! Ты еще ребенок!

– Может, я унаследовала это от тебя, отец.

– Что?

– Чувство к ее сыну.

Сомс побледнел, точно полотно, и сама Флер, как она догадывалась, была не румяней его. Они стояли и смотрели друг на друга, вдыхая знойный влажный воздух, пахнущий землей, геранью в горшках и быстро спеющим виноградом.

– Это безумие, – наконец произнес Сомс пересохшими губами.

Флер, почти не шевелясь, пробормотала:

– Не злись, отец, я ничего не могу поделать.

Но она видела: он не злится, он просто напуган, глубоко напуган.

– Я думал, эта глупость, – выдавил Сомс, запинаясь, – давно забыта.

– Нет, совсем напротив: чувство стало в десять раз сильней.

Сомс пнул трубу. Флер никогда не боялась отца – нисколько, – и это нелепое движение ее тронуло.

– Дорогой папа, – сказала она, – что должно случиться, то случится, ты же знаешь.

– Должно?! – повторил Сомс. – Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Мальчишке тоже все известно?

К щекам Флер прихлынула кровь.

– Еще нет.

Сомс вновь от нее отвернулся и, чуть задрав одно плечо, неподвижно уставился на сочленение труб.

– Мне это противно, – сказал он неожиданно, – как ничто другое. Сын того субъекта… Это… это извращение!

Флер невольно отметила про себя, что отец не сказал «сын той женщины», и ее интуиция заработала опять. Может быть, где-нибудь в уголке его сердца еще сохранилась тень той большой страсти? Она взяла его под руку.

– Отец Джона совсем старый и больной, я его видела.

– Ты?

– Да, я ездила с Джоном к нему домой и видела обоих его родителей.

– И что же они тебе сказали?

– Ничего. Они были очень вежливы.

– Еще бы! – Сомс вернулся к созерцанию трубы, а потом внезапно добавил: – Я должен все обдумать. Вечером поговорим.

Поняв, что сейчас ей больше ничего не добиться, Флер незаметно удалилась, оставив отца все так же смотреть на сочленение труб. Она прошла во фруктовый сад и принялась бродить среди кустов малины и смородины, хотя ни рвать ягоды, ни есть их ей не хотелось. Какой беспечной была она два месяца назад! Даже два дня назад – до того, как Проспер Профон сказал ей. Сейчас она чувствовала себя так, будто запуталась в паутине страстей, законных прав, подавляемых стремлений и бунтарских порывов, любви и ненависти. В эту темную минуту упадка даже ее цепкая натура не видела выхода из положения. Что делать? Как раскачать и согнуть все так, чтобы действительность соответствовала ее воле и чтобы исполнилось желание ее сердца?

Завернув за угол высокой живой изгороди, она вдруг столкнулась с матерью, которая быстро шла, держа в руке распечатанное письмо. Ее грудь вздымалась, глаза были расширены, щеки пылали. Флер тотчас подумала: «Яхта! Бедная мама!» Удивленно поглядев на дочь, Аннет сказала:

– J’ai la migraine[79]79
  У меня мигрень (фр.).


[Закрыть].

– Мне ужасно жаль, мама.

– О да! Твоему отцу тоже жаль!

– Мама, я правда сочувствую тебе. Я понимаю, каково это.

Удивленные глаза Аннет раскрылись еще шире, так что над яблоками показались белки.

– Невинная ты душа! – воскликнула она.

Чтобы мать Флер, всегда сдержанная и трезвая, так выглядела и так говорила! Это было пугающе: отец, мать, она сама… А ведь каких-то два месяца назад казалось, будто у них есть все, чего только можно пожелать. Аннет скомкала письмо. Флер знала, что ей лучше не заметить этого.

– Может быть, мама, я тебе чем-то помогу, чтобы голова не болела?

Аннет мотнула этой самой головой и пошла дальше, покачивая бедрами. «Жестоко! – подумала Флер. – А ведь я радовалась! Тот мужчина… Зачем вообще такие мужчины бродят вокруг нас, все нарушая своим вторжением?! Думаю, он от нее просто устал. Какое право он имеет уставать от моей матери? Какое право?!» При этой мысли, довольно странной и притом совершенно естественной, Флер сдавленно усмехнулась.

Конечно, ей следовало бы радоваться, но чему? Отец, по сути, был равнодушен к этой истории. Зато мать равнодушна не была. Флер села под вишневое дерево. В верхних ветвях вздыхал ветер, сквозь зеленую крону просвечивало очень голубое небо и очень белое облако – без таких тяжелых белых облаков почти никогда не обходится речной пейзаж. Пчелы, прячась от ветра, тихо гудели. На сочную траву ложились тени плодовых деревьев, посаженных отцом Флер двадцать пять лет назад. Кукушка не куковала, зато ворковали вяхири. Но дыхание, гудение и воркование июльского дня недолго успокаивали растревоженные нервы Флер. Прижав колени к груди, она принялась размышлять. Нужно было сделать так, чтобы отец ее поддержал. Чего ради станет он противиться ее счастью? На протяжении всех своих неполных девятнадцати лет она знала: ее будущее – единственное, что по-настоящему волнует его. Оставалось только ему внушить: ее будущее не может быть счастливым без Джона. Пока все это казалось отцу бредовой фантазией. Как глупы бывают старики, когда думают, что угадывают чувства молодых! Разве отец сам не признался ей, что в молодости страстно любил? Он должен бы понять. «Он копит для меня деньги, – подумала Флер, – но какая от них польза, если я все равно буду несчастна?» Счастье не в деньгах и не в том, что за них покупается. Приносить счастье может только любовь. Большеглазые маргаритки, благодаря которым этот сад приобретал иногда такой романтический вид, росли себе привольно и весело, и был у них свой час цветения. «Родителям не следовало так меня называть, – подумала Флер, – если они не хотели, чтобы я цвела, сколько мне отпущено природой, и радовалась этому». Ни бедность, ни болезнь, никакая другая действительно серьезная преграда не стояла на ее пути. Ей преграждали дорогу только сантименты – тень несчастливого прошлого! Правильно сказал Джон: старики не дают молодым жить. Делают ошибки, совершают преступления и хотят, чтобы дети расплачивались!

Ветер стих, налетела мошкара. Флер встала, сорвала веточку жимолости и вошла в дом.

Вечер выдался жаркий. И Флер, и ее мать надели легкие светлые открытые платья. На обеденном столе стояли бледные цветы. Флер была поражена тем, каким бледным казалось все: лицо отца, плечи матери, обшивка стен, серый бархатный ковер, абажур и даже суп. В комнате не осталось ни единого пятнышка цвета. Даже вина не налили в бледные бокалы – пить никто не хотел. А то, что не было бледным, было черным: отцовский костюм, костюм дворецкого, пес-ретривер, устало растянувшийся у окна, шторы с кремовым узором. Влетел мотылек – бледный. Полутраурный ужин прошел в духоте и тишине.

Когда Флер хотела вслед за матерью выйти из столовой, отец ее окликнул. Она села рядом с ним за стол и поднесла к носу бледную веточку жимолости, которую отколола от платья.

– Я подумал, – сказал он.

– И что же, папа?

– Говорить об этом очень болезненно для меня, тем не менее, придется. Не знаю, понимаешь ли ты, как много ты для меня значишь. Я никогда тебе этого не говорил, потому что не считал необходимым, но ты для меня все. Твоя мать…

Он замолчал, остановив взгляд на венецианском стекле своей чаши для споласкивания пальцев.

– Да?

– Меня волнуешь только ты. У меня никогда не было… Я ничего больше не хотел с тех пор, как ты родилась.

– Я знаю, – пробормотала Флер.

Сомс облизал губы.

– Ты думаешь, я могу тебе посодействовать, но ты ошибаешься. Здесь я… я бессилен.

Флер молчала.

– Оставим в стороне мои собственные чувства, – продолжил Сомс более решительно. – Что бы я ни сказал, те двое слушать не станут. Они… они ненавидят меня. Люди всегда ненавидят тех, кого ранили.

– Но он сам… Джон…

– Он их плоть и кровь. Единственный ребенок своей матери. Вероятно, для нее он значит то же, что ты для меня. Это тупик.

– Нет! – воскликнула Флер. – Нет, папа!

Сомс откинулся на спинку стула – живая картина бледного терпения, решившего ни в коем случае не выдавать своих чувств.

– Послушай, – сказал он. – Ты ставишь чувства двух месяцев – двух месяцев! – против чувств тридцати пяти лет! Думаешь, твои шансы высоки? Два месяца – первая влюбленность, полдюжины встреч, несколько прогулок со вздохами, несколько поцелуев. Против… ты даже не представляешь себе чего! Такого никто себе не представит, если не пережил сам. Флер, будь благоразумна! Это же просто летнее умопомрачение!

Флер медленно, одну за другой, обрывала ягодки с ветки жимолости.

– Умопомрачение – это позволять прошлому портить настоящее. Какое нам дело до того, что было раньше? Это наша жизнь, не ваша.

Сомс поднес руку ко лбу, на котором Флер вдруг заметила заблестевшую влагу.

– Чья ты дочь? Чей он сын? Настоящее связано с прошлым, будущее связано и с тем, и с другим. От этого никуда не денешься.

Флер никогда не слышала из уст отца философских рассуждений. Как ни взволнованна она была, его слова произвели на нее впечатление. Опустив локти на стол, а подбородок – на руки, она сказала:

– Но, папа, посмотри на это практически. Мы нужны друг другу. Денег у наших семей предостаточно, и ничто между нами не стоит, кроме чувств. Отец, давай похороним прошлое.

Сомс покачал головой.

– Это невозможно!

– А кроме того, – продолжала Флер мягко, – помешать нам ты все равно не можешь.

– Не думаю, – сказал Сомс, – что я захотел бы мешать вам, если бы все зависело только от меня. Ты знаешь: ради добрых отношений с тобой я готов со многим смириться. Но здесь я ничего не решаю и хочу, чтобы ты поняла это, пока не поздно. Если ты будешь по-прежнему верить, будто способна добиться своего, если будешь поощрять это чувство, то, когда у тебя ничего не выйдет, удар окажется гораздо тяжелей.

– О! – вскричала Флер. – Помоги мне, папа! Ты же знаешь, что можешь помочь мне!

Сомс, вздрогнув, сделал отрицательный жест и горько произнес:

– Я? Помочь? Да я-то и есть, как выразились бы юристы, имеющее законную силу препятствие к браку. Моя кровь течет в твоих жилах. – Он встал. – Что ж, масло уже подлито в огонь. Будешь продолжать упорствовать – придется пенять на себя. Не делай глупостей, дитя мое – единственное мое дитя!

Флер прижалась лбом к его плечу. Внутри у нее все бушевало, однако показывать чувства не имело смысла. Никакого смысла! Она встала и вышла в сумерки – смятенная, но оставшаяся при своем мнении. Все в ней было неясно и неопределенно, как тени и очертания деревьев в саду, кроме одного – воли к обладанию. Тополь, пронзая темно-синее небо, трогал белую звезду. Роса мочила туфли, прохлада касалась голых плеч. Спустившись к реке, Флер смотрела на лунную дорожку, которая пересекала темнеющую воду, и вдруг услышала запах табачного дыма. Возникла белая фигура, будто созданная луной. В лодке стоял молодой Монт во фланелевом костюме. Сигарета, брошенная в воду, тихо зашипела.

– Флер! – прозвучал голос Монта. – Сжальтесь над бедным чертякой! Я жду уже несколько часов.

– Чего вы ждете?

– Идемте ко мне в лодку.

– Ни за что.

– Почему?

– Я не речная нимфа.

– Неужели в вас нет ни капли романтизма? Не будьте настолько современной, Флер!

Он вышел на берег и остановился в ярде от нее.

– Уходите!

– Флер, я люблю вас, Флер!

Она слегка усмехнулась.

– Приходите, если я не получу того, чего желаю.

– А чего вы желаете?

– Спросите кого-нибудь другого.

– Флер, – сказал Монт, и его голос прозвучал странно, – не смейтесь надо мной! Даже подопытный пес имеет право на человеческое обращение, прежде чем его зарежут.

Флер покачала головой, ее губы дрожали.

– Вы напугали меня, не делайте так больше. Дайте сигарету.

Он дал, поднес ей огонь и тоже закурил.

– Вообще-то я не любитель нести чушь, но вы, пожалуйста, вообразите себе всю ту чушь, которую обычно говорят влюбленные, да еще прибавьте к ней всю особенную глупость, которая есть во мне.

– Спасибо, вообразила. Доброй ночи!

Несколько секунд они стояли друг против друга в тени цветущей акации, которую ярко освещала луна. В воздухе между ними клубился сигаретный дым.

– Итак, Майкл Монт – первый от конца? – сказал он.

Флер резко повернулась к дому. Ступив на газон, она посмотрела назад: Майкл Монт размахивал руками, ударяя по собственной голове и по залитым лунным светом цветкам акации.

– Прекрасно! Прекрасно! – донесся до Флер его голос.

Она только передернула плечами. Слишком много у нее было собственных забот, чтобы помогать ему! Дойдя до веранды, она внезапно остановилась. За письменным столом в гостиной сидела мать. В ее лице не было ничего примечательного, кроме абсолютной неподвижности. Но какой несчастной она казалась! Поднявшись по лестнице, Флер помешкала у двери своей комнаты. Было слышно, как отец снова и снова мерит шагами галерею. «Да, – подумала Флер, – прекрасно! Ах, Джон!»