Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

Генри и Бейч обнаружили одно огромное препятствие на пути к своим целям: они называли его шарлатанством. Издательства и лекционные залы, получавшие прибыль от таких диверсий, как «Лунная мистификация» или шахматиста Мельцеля, также освобождали место для патентованных лекарств, вечных двигателей, астрологической метеорологии и безумных теорий от археологии до зоологии.

Генри и Бейч были убеждены, что диковинные, непроверенные, часто намеренно провокационные заявления шарлатанов – фальсификаторов и мошенников – вытесняют работу серьезных ученых. Как писал Генри Уитстону: «В этой стране мы перегружены шарлатанством. Наши газеты пестрят фальсификацией, и каждый, кто может жечь фосфор и демонстрировать несколько экспериментов классу молодых леди, называется человеком науки». Вспоминая их европейское турне, он сказал Бейчу: «Шарлатанство нашей страны поразило меня гораздо больше, когда я только вернулся, чем раньше или даже сейчас. Я часто думал о вашем замечании, которое вы имели обыкновение высказывать, что мы должны подавить шарлатанство, иначе шарлатанство подавит науку».

Однако инструментов, необходимых для «подавления шарлатанства», остро не хватало. Американские публикации требовались для обеспечения приоритета: для того, чтобы открытия попали в печать и стало ясно, кто сделал их первым. Не меньший ущерб американским научным интересам наносило «отсутствие международного права копирования». Издатели могли «безнаказанно воровать» работы иностранных авторов, лишая американских писателей «надлежащей компенсации в деньгах и признании». Генри жаловался: «Я не могу написать для моего класса и классов других колледжей учебник, где бы я смог изложить собственные теории». Однако Генри считал, что Соединенные Штаты еще не готовы к такой общественной организации, как БНА: беспорядочное собрание «тех, кто называет себя учеными, закончится лишь нашим позором», говорил он.

Более того, выявление отличий между истинной наукой и беспорядочным «шарлатанством», представляло сложную задачу. Науку в основном доносили до публики – обычно за небольшую плату – популярные писатели и лекторы в библиотеках и других общественных залах. Некоторые из них действительно были обманщиками-шарлатанами, которых презирали Генри и Бейч. Но другие получили признание коллег как «настоящие рабочие люди на пути науки». В отличие от Бейча и Генри, эти ученые были готовы использовать возвышенную риторику, яркие и тактильные демонстрации, а также моральные и политические призывы, чтобы заинтересовать свою аудиторию. Они также не отказывались вызывать общественные споры и даже скандалы своими взглядами.

В конце декабря 1838 года – сразу после приезда Эдгара По – в город прибыла научная суперзвезда из Эдинбурга, Джордж Комб, чтобы прочитать лекции в Филадельфийском музее Пилса для сотен слушателей. Он занимался френологией[32]32
  Илл. 25


[Закрыть], систематизированной в его книге-бестселлере «Строение человека». Этот уверенный в себе пресвитерианец, ученик Галла и Спарцхайма, являлся ведущим в англоязычном мире сторонником науки о шишках на голове. Он утверждал, что, анализируя свой характер и характер других людей, а также культивируя положительные эмоции, можно развить органы мозга, чтобы стать еще более добродетельным, разумным и продуктивным. Его лекции несли послание о самосовершенствовании, идеально подходящее для целеустремленной аудитории Филадельфии.

В Филадельфии Комб жаловался на американский обычай аплодировать ногами – гораздо более многочисленные зрители в зале над ним топали в знак признательности во время выступления афроамериканского композитора Фрэнка Джонсона и его группы. Еще одним неудобством стала задержка с прибытием его коллекции образцов голов и черепов, отправленных из Нью-Йорка. Комбу пришлось обходиться теми, что нашлись у филадельфийских коллег, включая краниолога Сэмюэла Мортона, который одолжил ему несколько черепов, и Николаса Бидла, одолжившего френологическую голову, купленную во время турне Франца Галла в 1802 году.

Во время своих лекций Комб умалчивал о том, что в опубликованном позже отчете о своем путешествии он назвал «раковой опухолью» рабства. Его поразило – как и «английских леди», которых Генри встретил в Лондоне, – что многие белые американцы из среднего класса воспринимали отмену рабства как опасную и экстремальную позицию. Например, в «респектабельной» прессе аболиционистов обвиняли в беспорядках 1838 года в Филадельфии, когда недавно открытый Пенсильванский зал Общества борьбы с рабством был сожжен сразу после открытия. В первые дни в зале проходили лекции по метеорологии Джеймса Эспи, хотя члены лектория «очень старались» дистанцироваться от любой позиции по рабству. После выступлений Уильяма Ллойда Гаррисона и Анджелины Гримке перед расово смешанной толпой, насчитывающей до трех тысяч человек, здание вспыхнуло. Прибывшие пожарные команды не дали пламени перекинуться на соседние здания, но при этом стояли в стороне, наблюдая, как рушится крыша.

Несмотря на возражения против рабства, Комб получил теплый прием у профессора медицины Сэмюэла Мортона. С помощью своего бывшего студента, врача из Алабамы Джосайи Нотта, а также международного расхитителя могил и самопровозглашенного «египтолога» Джорджа Глиддона, Мортон провел годы, собирая черепа со всего мира – с полей сражений, из гробниц и колониальных захватов. Он очищал и опорожнял их, наполнял картечью и семенами, чтобы измерить их объем, и составил рейтинг «вместимости черепа», который, по его мнению, мог соответствовать размеру мозга и интеллекту. Учитывая предубеждения Мортона, неудивительно, что черепа европейцев оказались на первом месте, а африканцев – на последнем. Отвратительная коллекция Мортона из сомнительных черепов и «этнологической науки» была позже использована в качестве эмпирического доказательства «естественной» основы рабства.

Во многих отношениях научные формы Комба и Мортона могли послужить основой для обвинений в шарлатанстве, поскольку они противоречили трезвому видению науки Бейча и Генри. Комб охотно добивался общественного признания и денег своими увлекательными лекциями. Френология, хотя и была принята многими (По считал, что она «обрела величие науки»), подвергалась многочисленным интерпретациям и преследовалась противниками. Фредерик Дуглас в конце концов воспользовался аргументами френологии, но упорно отделял эту науку от попыток Мортона и его коллег создать «этнологическую» теорию о существенных расовых различиях и иерархии.

И Комб, и Мортон с удовольствием брались за потенциально скандальные темы. Они стали известны не столько своей убежденностью в том, что характер и интеллект можно прочесть по черепам и произвольным расовым категориям (понятия, в значительной степени принятые за данность в эпоху «среднего расизма»), сколько своей защитой науки, свободной от чудес и божественного вмешательства. Оба отстаивали «униформистский» взгляд на природу, полагая, вместе с геологом Чарльзом Лайелем, что все природные явления – от подъема и спада уровня воды до движения планет и зачатков характера – управляются постоянными законами. Теологические доктрины могут помочь в решении моральных вопросов, но не нужны при работе с природными фактами.

Мортон использовал черепа для поддержки теории «полигенизма», основанной на мнении, будто различные расы являлись отдельными видами, созданными в разные моменты. Эта точка зрения прямо противоречила библейскому рассказу о едином акте творения. Исследователи, придерживающиеся Писания, сторонились теории Мортона, в то время как немецкий натуралист Фридрих Тидеман использовал те же краниологические методы для аргументации в пользу единства человеческого рода и против рабства. Полигенизм был напрямую оспорен в 1830-х и 1840-х годах в этнологических работах афроамериканских авторов Роберта Бенджамина Льюиса, Осии Истона и Джеймса У. К. Пеннингтона, которые основывали свои исторические оценки африканской цивилизации – и осуждение преступления рабства – на моногенетической версии сотворения мира.

Несмотря на намеки на теологическую погрешность, и Комб, и Мортон пользовались уважением исследователей всего мира как ученые мужи. Мортон был коллегой Бейча по университету и многолетним президентом Филадельфийской академии естественных наук. Потрясенный посещением «американской Голгофы» Мортона, швейцарский натуралист Луи Агассис высоко оценил «серию из шестисот черепов – в основном индейских – всех племен, которые сейчас населяют или ранее населяли Америку», как «стоящую путешествия в Америку». Впоследствии Агассис станет горячим сторонником полигенизма и науки о расах, а Бейч и Генри тепло примут его в свою клику элитных ученых. И несмотря на то, что Комб выступал против рабства, он напишет приложение к обзору расовой классификации Мортона «Crania Americana». В 1830-х и 40-х годах границы между легитимной наукой, политической провокацией и угодным толпе шарлатанством было очень трудно определить.

Эдгар А. По приехал в Филадельфию в 1838 году. Будучи всего на три года моложе Бейча, он тоже вырос среди элиты своего города и получил прекрасное образование. Теперь, однако, он стал обедневшим аутсайдером – как и Генри в юности – и искал признания и стабильности. Его деятельность в Филадельфии будет тесно связана с работой Бейча и Генри. Все трое стремились поставить американскую интеллектуальную жизнь на стабильную и единую основу, чтобы она могла конкурировать с европейской. Поразительно, но первой публикацией По в Филадельфии – и самой продаваемой за всю его жизнь – оказался научный учебник.

Когда По приехал в Филадельфию вместе с Вирджинией и Марией Клемм, они «буквально страдали от недостатка пищи», живя «на хлебе и патоке в течение нескольких недель». На помощь им пришел друг По Джеймс Педдер, занимавший хорошую должность на сахарном заводе, очищая сырье, доставляемое с карибских невольничьих островов – его дочери, Бесси и Энн, приехали с подарками для Сисси и Мадди. Педдер также работал редактором журнала The Farmers’ Cabinet, публиковавшего методы улучшения почвы и выращивания урожая – практичного, коммерчески ориентированного издания, где сообщалось и обсуждалось многое из естественных наук той эпохи. Педдер изучал свекловичную промышленность во Франции и планировал ввести свекловичный сахар в Штатах.

Педдер помог Эдгару По найти подработку: его старые друзья в Балтиморе, Натан Брукс и Джозеф Снодграсс, публиковали его статьи в «Американском музее науки, литературы и искусства». Надеясь получить государственную должность, в июле 1838 года По написал романисту Джеймсу Кирку Полдингу, который стал военно-морским министром Ван Бюрена. Он надеялся «получить самую неважную должность клерка в вашем распоряжении – любую, морскую или сухопутную». Увы, удача ему не улыбнулась.

К сентябрю 1838 года семья По переехала в небольшой дом на Локуст-стрит, с садом, подходящим для домашнего олененка, которого друг предложил в подарок Вирджинии: «Она хочет, чтобы я поблагодарил вас от всего сердца, – но, к несчастью, я не могу указать способ передачи». Ему пришлось довольствоваться тем, что он представил, как «малыш <…> щиплет траву перед нашими окнами». Педдер предложил более полезный подарок: знакомство с естествоиспытателем, нуждающимся в помощи писателя.

Томас Уайатт, лектор и школьный учитель из Делавэра, опубликовал в издательстве Harper & Brothers большой учебник по конхиологии – классификации раковин моллюсков. Учебник Уайатта опирался на предыдущие работы французских биологов Ламарка и Бленвиля. Ему также помогал Исаак Леа, издатель и натуралист из Филадельфии.

В 1830-х годах геология оставалась одной из самых популярных отраслей науки, и не в последнюю очередь из-за растущего промышленного значения угля. Геология и конхиология были тесно связаны: знание того, какие раковины и камни сочетаются друг с другом, позволяло выстраивать геологические пласты как последовательные главы долгой истории Земли. Исаак Леа, чья страсть к естественным наукам подогревалась дружбой с геологом Ларднером Вануксемом, писал, что геология и конхиология, «родственная ей наука», открывают «предметы наивысшей важности, доскональное знание нашей космогонии», или происхождения Вселенной. Более радикально настроенный поэт и натуралист Эразм Дарвин взял за символ своей семьи фразу econchis omnia – все из раковин.

У Леа открылись глаза на чудо творения, когда он впервые осмотрел ящик с раковинами из Китая и Огайо: он не знал, «как жили раньше на Божьей земле». Леа опубликовал «Описание шести новых видов рода Unio» – раковин пресноводных мидий – для Американского философского общества и стал, наряду с Сэмюэлом Мортоном, одним из ведущих деятелей Академии естественных наук Филадельфии, основанной в 1812 году как менее формальное и более инклюзивное научное общество, чем патрицианская АФО.

В 1832 году, как и многие американцы его поколения, углубленно изучавшие научные темы, Леа отправился в путешествие по Европе. Он присутствовал на втором заседании БНО. Как Бейч и Генри четыре года спустя, он встретился с Фарадеем, Брюстером и Бэббиджем. Геолог «Бриджуотерских трактатов» Уильям Бакленд сказал ему, что «процветание Англии основано на ее угольных шахтах» и «после их истощения она вернется к своему первоначальному варварству». Когда Бакленд насмехался над мизерными запасами угля в Америке, Леа развернул геологические карты, чтобы продемонстрировать «практически неограниченное количество антрацита и битуминозного угля в Северной Америке» – обещание превзойти англичан в богатстве и цивилизации (и угольном дыме).

В Париже Леа получил доступ к библиотеке легендарного натуралиста Кювье. Он приобрел часть коллекции раковин Ламарка и познакомился с анатомами Сада растений – Бленвилем, Жоффруа Сент-Илером, Феррусаком, – которые переклассифицировали раковины Unio в музее в соответствии с системой Леа. По возвращении Леа опубликовал большой фолиант с полноцветными гравюрами «Наблюдения за гением Unio».

Томас Уайатт использовал классификацию Леа в своем учебнике конхиологии, объединив ее с классификацией Бленвиля и Ламарка, чтобы составить более полный обзор всех известных раковин. Однако, когда Уайатт читал лекции, его книга оказалась слишком большой и дорогой для слушателей, среди которых присутствовало много женщин и детей. Он нуждался в более удобном и доступном томе, но не мог опубликовать подобную работу, не разозлив своего издателя, могущественную компанию Harper & Brothers. Ему нужно было новое издание: более короткое, дешевое и подписанное именем другого автора.

И вот тогда появился По, недавно прибывший и жаждущий работы. Благодаря «Пиму» и его рецензиям в Southern Literary Messenger, у Эдгара появился опыт работы с научными темами. Свободно владея французским языком, он мог работать с соответствующими томами Кювье, Ламарка, Бленвиля и Жоффруа Сент-Илера, доступными для ознакомления в Библиотечной компании на Локуст-стрит – благородном помещении, над которым возвышался гигантский бюст Афины.

Опубликованная в 1839 году «Первая книга конхиолога» Эдгара А. По[33]33
  Илл. 26, 27, 28


[Закрыть] стала тонкой, портативной и недорогой версией, с несколькими страницами гравированных раковин. Предисловие и введение были взяты из книги Уайатта и «Элементов конхиологии» Томаса Брауна, которые открыто признавали свои долги перед французскими предшественниками. Хотя позже острословы обвинили По в плагиате, все «новые» элементы естественной истории так или иначе зависели от более ранних систем, которые, в свою очередь, являлись продуктом огромного коллективного и в основном анонимного труда наблюдателей, коллекционеров и таксономистов по всему миру. В своем предисловии По поблагодарил Исаака Леа за его «ценные общественные труды» и за «личную помощь» в подготовке книги.

Эдгар По внес важные усовершенствования. Биолог Стивен Джей Гулд отметил в книге «прогрессивное, даже новаторское расположение материала»: труд Брауна следовал порядку описания Ламарка, представляя раковины по убыванию от тех, которые считались наиболее новыми к более низким, более «примитивным» типам, однако По принял более широко распространенную традицию, восходя от низших к высшим.

Подзаголовок книги «Система панцирной малакологии» возвестил о более значительном достижении. Малакология (взятая от греческого слова, означающего «мягкий») – это изучение маленьких, мягких существ. «Панцирный» означает «имеющий раковину». «Предыдущие работы по конхиологии, – писал По, – представляются любому ученому человеку весьма несовершенными, поскольку взаимоотношения животного и раковины, их зависимость друг от друга, являются принципиально важным моментом при изучении любого из них». Он не видел «никаких веских причин, почему книга по конхиологии, используя общепринятый термин, не может быть малакологической». Вместо изучения руин, оставленных мертвыми существами, По описывал как раковины, так и их склизких обитателей, поднимая конхиологию «от искусственного описания к интегративной биологии». Книга По оказалась не только короче и дешевле, но и более полной и включала новшества, превосходящие ее предшественников.

В отличие от Уайатта, По, как и Исаак Леа, также включал в свои произведения естественные богословские размышления: «Для правильного и хорошо настроенного ума не существует такой части творений Создателя, которая не предоставляла бы материал для внимательного и приятного исследования». Он цитировал немецкого натуралиста Карла Бергмана, который писал, что раковины – это «медали Творения», долговечные записи Божьего замысла.

Первое издание было распродано. Второе, опубликованное в том же году, включало «недавно открытые американские виды» с пометкой, что эта работа принята несколькими школами. За три издания книга разошлась бо́льшим тиражом, чем любая другая, опубликованная По за всю его жизнь. Она принесла ему не менее пятидесяти долларов, что позволило прокормиться. Кроме того, она помогла заключить важнейший контракт с Исааком Леа, чье издательство в Филадельфии напечатает первый сборник рассказов По. А успех «Первой книги конхиолога» послужил ему настоящим поводом для гордости.

Помимо трех поэтических сборников, в возрасте тридцати лет По стал автором двух совершенно разных книг: «Повести о приключениях Артура Гордона Пима», игривого, сенсационного, таинственного рассказа, полного эмпирических деталей и психологических прозрений, но осужденный как «попытка надуть публику», и «Первой книги конхиолога», широко читаемого научного учебника, дополняющего лучшие исследования того времени и распространяющего рациональную классификацию на значительную область природы.

В Филадельфии неимоверный общественный голод на развлекательные новинки сопровождался проектами по стандартизации знаний и запрету спекуляций шарлатанов. Находясь на пересечении этих двух выдающихся течений, По находился в своей стихии.

Глава 8
Гротески и Арабески

В мае 1839 года По нашел постоянную работу в журнале The Gentleman’s Magazine, модном периодическом издании, принадлежавшем Уильяму Бёртону, знаменитому английскому театральному актеру. Несмотря на отзыв о «Пиме», Бёртон предложил По работу за десять долларов в неделю, требующую всего «два часа в день, за исключением отдельных случаев», – переписку с авторами, написание рецензий и верстку текста. Эта работа давала меньше признания и самостоятельности, чем Messenger, но Вирджиния и Мадди не могли жить на патоке.

По приступил к написанию рецензий. Он сразу же вступил в конфликт с Бёртоном, который запретил ему печатать разгром поэта из Балтимора. Он покровительственно посоветовал По воздержаться от «неоправданной суровости» и заявил: «Мирские беды придали вашим чувствам болезненный оттенок, который вы обязаны подавить».

Будучи помощником Бёртона, совершавшим обход в нескольких кварталах от доков на реке Делавэр, По имел доступ к интеллектуальной сцене города. Однажды вечером он ужинал с городскими редакторами и журналистами в доме драматурга Ричарда Пенна Смита. В полночь Бёртон устроил торжественное прибытие вместе с актерами и писателями. По познакомился с авторами, которые стали его друзьями на всю жизнь (а некоторые из них – врагами): Томасом Данном Инглишем, выпускником медицинской школы, и Генри Хёрстом, юристом и любителем абсента, который продавал экзотических птиц. С изобретателем Джеймсом Херроном он обсуждал новые схемы железнодорожных шпал, а с художником Джоном Сартейном – технику гравирования. В редакции Burton’s на Док-стрит он работал гораздо больше обещанных двух часов в день, заполняя колонки более чем дюжиной рецензий в каждом номере. Он разбирал романы, пьесы, мемуары и рассказы о путешествиях: все, что нужно знать джентльмену, включая «Каноны хорошего воспитания» или «Справочник модного мужчины». Однако джентльмену, обладающему широким кругозором, требовалось и нечто более существенное.

По использовал должность в Burton’s, чтобы укрепить свою репутацию ученого. Он рецензировал новейшие научные труды: «Систему современной географии» С. Огастеса Митчелла, богато иллюстрированный «Синопсис естественной истории» Серана Лемонье, переведенный Томасом Уайаттом, давним партнером Эдгара по конхиологии, и «Священную философию времен года» Генри Дункана, учебник естественной теологии в стихах.

За обложкой Burton’s (на которой изображен Бенджамин Франклин в очках) По начал серию под названием Глава о науке и искусстве». Опираясь на периодические издания из США и Англии, он рассмотрел результаты эпохи бурных открытий и изобретений. Он рассказал о гальванике, гравировке офортом, плане создания национальной Центральной школы естественных наук и новой бумажной фабрике, которая превращала тряпье в книги, «самой удивительной машине из когда-либо изобретенных»: «бросаете рубашку в один конец и видите, как на другом конце выходит “Робинзон Крузо”»

Изобретения и открытия казались бесконечными. По доносил их до читателей со знанием дела, проницательностью и юмором, представляя себя экспертом в различных областях – с одинаковой легкостью рассуждая об атмосферном давлении, паровых двигателях, роликовых коньках и астрономических солнечных часах. Благодаря своей «Главе о науке и искусстве» По стал одним из первых научных репортеров Америки.