Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

На своей первой постоянной работе в Нью-Йорке, в колонке «Хроники Готэма» для пенсильванской газеты The Columbia Spy, По освещал городские сплетни, политику, бизнес и новости. Он видел город, «переполненный незнакомцами, и все в нем носило отпечаток напряженной жизни». Улицы были «невыносимо грязными», а кэбы, омнибусы и визжащие кошки играли на нервах пешеходов. Он бродил по острову Маннахатта – под его туземным названием («Почему, – спрашивал он, – мы отрицаем благозвучие настоящих имен?»), – и был поражен «воздухом каменной стерильности» в некоторых его внутренних частях и лачугами, построенными ирландскими скваттерами. Путешествие на ялике вокруг острова Блэквелл (ныне Рузвельт) привело его к «великолепным скалам и величественным деревьям» в Ист-Сайде. Он предсказал, что «через двадцать лет, а то и через тридцать, мы не увидим здесь ничего более романтичного, чем судоходство, склады и пристани». И По оказался прав.

Он видел, как шла подготовка к президентским выборам 1844 года. Став президентом, Джон Тайлер сделал продвижение рабства своей главной задачей, нарушив тщательно выверенный баланс между сторонниками Севера и Юга в партии вигов. В поисках пути к переизбранию в 1844 году Тайлер разработал договор об аннексии с поселенцами Техаса, которые провозгласили независимость от Мексики еще в 1836 году. Он представил договор в Конгресс, и поначалу тот был отклонен, но при этом возникла возможность войны с Мексикой и присоединения еще одного рабовладельческого штата. Напряжение возросло. Конгрессмены, выступающие за рабство, пытались не допустить обсуждения вопроса о рабстве в Конгрессе, но Джон Куинси Адамс нашел способ обойти «правило кляпа» и зачитал петиции против рабства в Палате представителей.

Аболиционистов и других противников рабства возмущал план Тайлера в отношении Техаса. Он баллотировался как независимый кандидат, а Генри Клей, который выступал против аннексии, стал кандидатом от вигов. О выдвижении Клея было объявлено по первому телеграфу через границы штатов, который молниеносно связал съезд вигов в Балтиморе с Вашингтоном. С благословения Эндрю Джексона, Джеймс Полк из Теннесси стал кандидатом от Демократической партии, а Джордж Даллас, дядя Александра Далласа Бейча, был назначен его помощником. Полк намеревался заполучить Техас. Он также пообещал захватить Орегон, который в то время являлся британской территорией и частью Канады – уступка противникам рабства, чтобы сохранить баланс между свободными и рабовладельческими штатами. Тайлер сошел с дистанции и поддержал Полка.

К маю По увидел в Нью-Йорке «дома Полка», «устричные погреба Полка» и «шляпы, перчатки и трости Полка», которые «уже соперничали со своими конкурентами от Клея». По мере подготовки к выборам По опасался, что «беспорядки толпы, в последнее время охватившие Филадельфию», выльются в расовые распри, возглавляемые «коренными американцами» – так называли себя англоязычные поселенцы – против освобожденных африканцев и ирландцев.

По следил за интригами нью-йоркских периодических изданий, отметив запуск романистом Натаниэлем Уиллисом The New Mirror. В конце лета Мария Клемм явилась в редакцию, «упомянув, что По болен, а ее дочь – инвалид, и что их обстоятельства таковы, что вынуждают ее взять дело в свои руки».

Время было удачным: редакция расширялась до двух ежедневных изданий и запускала The Evening Mirror. По согласился на пятнадцать долларов в неделю в качестве «механического параграфиста», «объявляющего новости и сжимающего заявления». Среди его многочисленных заметок, как и в Ричмонде и Филадельфии, были научные события: он писал в защиту работы Джона У. Дрейпера, в которой использовалась фотография для изучения характеристик растений, и рассказывал о строительстве большого телескопа для обсерватории Ормсби Митчела в Цинциннати. Подобно «чудовищному инструменту, который сейчас почти закончил лорд Росс» – телескопу длиной пятьдесят четыре фута, строящемуся в Ирландии для изучения туманностей, – его наблюдения должны были принести «нечто вроде того захватывающего благоговения, с которым человек может рассматривать ангела».

Хотя работа и была постоянной, для По она «стала скорее шагом вниз, если учесть, что раньше он работал главным редактором нескольких ежемесячников». Теперь же он «сидел за столом в углу редакционной комнаты, готовый к любой разносторонней работе». Уиллис впечатлялся, «насколько абсолютно и с добрым юмором По готов к любому предложению, насколько пунктуален, трудолюбив и надежен». По, опустив голову, брался за любое задание.

Работая в центре нью-йоркского издательства, неистово трудясь над новыми рассказами по ночам, По приспосабливал чутье к сверхзаряженной медиасреде. Производственные циклы в Нью-Йорке оказались быстрее, громче и жестче, чем в Филадельфии. Темп и спрос на сенсационную новизну задавали грошовые газеты, которым, чтобы выжить, нужно было ежедневно продавать огромные объемы.

В нью-йоркских литературных журналах также укоренилась порочная культура литературной вражды, знаменитостей и личных нападок – отчасти вдохновленная столкновениями, которые сам По разжигал в Ричмонде и Филадельфии. Репутацию можно было раздуть не только с помощью перепечаток, но и с помощью оскорблений и нападок. Однажды Уиллис отказался отвечать критику, который преследовал По. «Мой ответ мистеру Бриггсу даст точное описание, – сказал он. – Дурная слава – это слава в нынешнем переходном состоянии нашей полуразвалившейся страны».

В Mirror По привлек внимание клики амбициозных авторов, называвших себя «Молодые американцы». Во главе с Эвертом Дайкинком, высокоумным журналистом с распущенными светлыми волосами и бородой, они обрушили свой гнев на авторов, подражавших британским романам, с особой неприязнью на The Knickerbocker и его редактора Льюиса Гейлорда Кларка, который баловал своих авторов роскошными обедами. Если Кларк и The Knickerbocker подражали европейской моде, то «Молодые американцы» призывали к использованию американских тем: «изображение сельской жизни, людей в городах». Индейская сказка Корнелиуса Мэтьюса «Ваконда» и «Большой и Маленький» Гарри Франко, изображающие жизнь Нью-Йорка в высшем и низшем свете, ответили на этот призыв.

Поначалу движение было связано с северной ветвью джексонианцев. Дайкинк являлся литературным редактором Democratic Review, которым руководил Джон О’Салливан, придумавший лозунг «Манифест судьбы» (По окрестил его «ослом»). Однако антиинтеллектуальная и милитаристская кампания Полка в 1844 году, а также осознание того, что американская литература нуждается в федеральной поддержке, подтолкнули их в сторону вигов.

Так же, как виги выступали за защиту американской промышленности, «Молодые американцы» выступали за международное авторское право для защиты американской литературы, а Джозеф Генри – за американскую науку. Американское законодательство не распространялось на произведения иностранных авторов. Поскольку не было обязательства платить писателям из-за рубежа, печатники безнаказанно использовали романы Диккенса, Скотта или Эдварда Бульвера-Литтона, а также научные тексты, выпуская чрезвычайно дешевые издания огромными тиражами. При этом произведения американских авторов, напечатанные меньшими тиражами, стоили гораздо дороже. У читателей появился выбор: недорогая книга хорошо известного британского автора или дорогая книга неизвестного американца. Дешевое, иностранное и известное преобладало над дорогим, местным и малоизвестным.

Привычка вырезать и вставлять журнальные публикации также затрудняла обретение известности американских авторов. Корнелиус Мэтьюс – серьезный, доброжелательный, яйцеголовый и безглазый, слывущий слегка недалеким, – негодовал по поводу «ложного и беззаконного положения вещей». Сокращение и перепечатка «имеют тенденцию нарушать границы, разделяющие нацию от нации, стирать черты и особенности, которые придают нам характерную индивидуальность». Международное авторское право наделило бы авторов большим контролем над собственными произведениями и карьерой. Мэтьюс стал любимцем Дайкинка, и вскоре к их делу присоединился Гарри Франко – псевдоним Чарльза Бриггса, который в январе планировал запустить новый еженедельник The Broadway Journal. Джеймс Расселл Лоуэлл был его товарищем по оружию.

По иронии судьбы, когда По прибыл в Нью-Йорк, «Молодые американцы» увидели в его критических позициях – против литературных группировок и надувательства – повод привлечь его в литературную группировку. По не препятствовал: биография, которую он помогал писать для Saturday Museum, перерабатывалась Лоуэллом для нового введения в его творчество, вместе с новым гравированным портретом и оценками его поэзии, рассказов и критики. Он уже позировал для дагерротипа (и сделает это еще как минимум пять раз) – он был одним из первых авторов, использовавших фотографию для создания публичной личности.

И все же, как только По вошел в нью-йоркскую машину рекламы, он безжалостно сатирически высмеял ее в рассказе, опубликованном без подписи в Southern Literary Messenger: «Литературная жизнь м-ра Какбишь Вас, эскв., издателя «Белиберды»». Воспитанный парикмахером, который брил редакторов и поэтов в городе Смауг, Какбишь Вас взлетает на вершину литературы с помощью двустишия, восхваляющего патентованное средство для волос его отца – восстанавливающее «Масло Васа». Чтобы увенчать свой успех, он становится редактором и владельцем периодического издания, объединяющего «всю литературу страны в одном великолепном журнале».

Повесть По с маниакальной силой обрушивается на уловки литературной славы – тактический плагиат, взаимные подколы, нападки на высоких тонах, раздутые споры, политический оппортунизм – и высмеивает самые заветные амбиции самого По. Он смазывал шестеренки своего рассказа, подбрасывая необоснованные сплетни о том, какой ажиотаж он вызвал: «Нам задают вопрос, особенно здесь, на севере – «Кто это написал? Кто? Кто-нибудь может сказать?»» – рекламная стратегия, достойная самого Какбишь Васа.

В Mirror По написал нелепое разоблачение нового развлечения, привезенного в Америку Ф. Т. Барнумом: «швейцарских звонарей» (на самом деле из Ланкашира, Англия), которые выступали в саду Нибло и Библиотеке Нью-Йоркского общества. С помощью «множества колоколов разных размеров» эти семь усатых мужчин создавали «самую восхитительную музыку». В аннотации По говорилось, что эти «хитроумные механизмы» приводились в движение «силой, действующей в электромагнитном телеграфе». Батарея под сценой, объяснил он, «связывается скрытым проводом с каждой фигурой», посылая импульсы, «регулируемые и направляемые искусным музыкантом и механиком, который тайно управляет всем этим делом». Эта же теория объясняла, как Мельцель управлял своим шахматным автоматом.

Хотя его должность в «Зеркале» была скромной, она поставила его в центр литературной шумихи Нью-Йорка. По мог указывать на скрытые провода, управляющие дезориентирующей суматохой нью-йоркских СМИ – даже когда он начал использовать их в собственных целях.

В 1844 году По работал невероятно продуктивно, выпустив в печать дюжину рассказов. Если действие его предыдущих рассказов часто происходило в Лондоне, Париже, Венеции, Гёттингене или туманных регионах, расположенных за пределами карты, то теперь он предпочитал американские сюжеты. Новые рассказы отражали кричащий джингоизм и жажду экспансии в президентском противостоянии Полка и Клея. Они также отвечали на банальные воспевания промышленности и нации.

Многие рассказы По этого периода сатирически отражали подобные ликования по поводу американской изобретательности и прогресса. «Тысяча вторая сказка Шехерезады», новая «Арабская ночь», преувеличивала современные технические и научные подвиги, превращая их в сказочные чудеса. Соединенные Штаты представлялись как «нация самых могущественных волшебников», которые передают свой голос с одного конца земли на другой – с помощью телеграфа, – направляют солнце, чтобы сделать фотографию – с помощью дагерротипа, – и укрощают «огромную лошадь с железными костями и бурлящей кровью» – паровоз.

В рассказе «Разговор с мумией» По перевернул ситуацию. Здесь фигурировали реальные личности, известные ему по Филадельфии – Джордж Глиддон, расхититель могил, «египтолог», и Сэмюэл Мортон, ученый, занимавшийся гонками и коллекционированием черепов. По карикатурно изобразил Мортона как «доктора Ейбогуса», который защищал свои чудаческие теории. В своих комнатах Ейбогус присоединяет вольтову батарею к мумии, предоставленной Глиддоном. Они оживляют фараона, Бестолковео, который по понятным причинам раздражен, что его побеспокоили.

Глиддон и Ейбогус снисходительно объясняют африканскому королю «заметную неполноценность египтян во всех областях науки по сравнению с современными людьми, и особенно с янки». Фараон опровергает их хвастовство доказательствами знаний Египта в области химии, астрономии, артезианских колодцев, паровой энергии и архитектуры. Единственные «современные» открытия, которых не хватало египтянам, – это демократия и шарлатанская медицина – инновации, которые фараон ставит на один уровень. Американский эксперимент может оказаться иллюзией – или «все это ошибка».

Рассказы, написанные По в 1844 году, вскрывают противоречия и лицемерие «великого века прогресса» Америки. Герой «Это ты!» Чарли Гудфелло предстает «открытым, мужественным, честным, добродушным и откровенным» – добродетели, которые позволяют ему избежать наказания за убийство. В «Системе доктора Тарра и профессора Фетера» рассказывается о посещении психушки, где введена новая и гуманная «система успокоения» и где, как выясняется, заключенные управляют заведением под искаженную мелодию «Янки Дудл». В этой серии рассказов часто происходили такие неожиданные повороты.

Аудитория требовала – и, как это ни парадоксально, ожидала – новизны и неожиданности – цена выхода писателя-фантаста на рынок, переполненный острыми ощущениями. В «Ангеле Необъяснимого», еще одном рассказе По 1844 года, упивались «доверчивостью века», готовностью людей верить бесконечным сообщениям об изобретениях и странных происшествиях. «Увеличение в последнее время числа этих «странных происшествий», безусловно, является самым странным происшествием из всех», – замечает рассказчик. В Нью-Йорке, переживающем бум, исключения становились правилом, а неожиданность – единственной верной вещью.

В этих античных рассказах, полных оборотов, каламбуров, гримасничающего юмора и иногда ужаса, По затрагивал серьезные философские вопросы. Является ли Вселенная предсказуемой и упорядоченной? Существует ли надежный способ это узнать? Или Вселенной правит случай? Его детективные рассказы с участием К. Огюста Дюпена с головой ушли в эти вопросы.

По опубликовал свою третью загадку о Дюпене, «Похищенное письмо», в 1844 году в конце года в сборнике «Дар». Как и первые две, она отражала разнообразие методов постижения скрытого замысла или причины. Если «Убийство на улице Морг» подчеркивало методические и логические (или «многообразные» и «многогранные») шаги, стоящие за кажущимися интуитивными скачками знания, то «Тайна Мари Роже» фокусировалась на вероятностных рассуждениях. Она завершается замечанием Дюпена о том, что нет никаких оснований полагать, что две схожие серии фактов должны иметь одинаковые причины: «самая ничтожная разница в фактах» может привести к расхождению двух идентичных серий.

«Доктрина утраты шанса», или «исчисление вероятностей», только начинала менять свое значение. Первоначально эта форма исследования использовалась для преодоления неопределенности в суждениях, основанных на ограниченных знаниях, и для уменьшения ошибок в астрономических наблюдениях. Объявив о понятии, которое в последующие десятилетия станет широко распространенным в физической науке, По предположил, что случайность может не только объяснять человеческие ошибки, но и являться частью структуры самой природы. В «Мари Роже», наряду с обсуждением «исчисления вероятностей», По заметил: «Современная наука разрешает рассчитывать на непредвиденное, а случай допускается как часть оснований».

Этот взгляд на случайность как на часть фундаментальной структуры природы восходит к древней материалистической философии Эпикура и Лукреция, которые рассматривали природу как результат случайного взаимодействия крошечных частиц. В поэме «О природе вещей» Лукреция эта космология изложена в стихах для римских читателей, а в «Ботаническом саду» и «Храме природы» Эразма Дарвина она обновлена для вольнодумцев восемнадцатого века. Материалистическая космология Дарвина нашла широкую и восторженную аудиторию в Америке в начале девятнадцатого века, хотя некоторые беспокоились о том, что она подразумевает атеизм или пантеизм. Смерть химика Джона Дальтона в 1844 году вызвала новые оценки его «атомной теории», а после 1799 года появилось четыре новых перевода поэмы Лукреция. Самый влиятельный из них, выполненный преподобным Джоном Мейсоном Гудом, побудил По – наряду с Перси и Мэри Шелли, Готорном и Мелвиллом – задуматься о последствиях понимания жизни и мысли как побочных продуктов случайных взаимодействий.

Материалистическое видение эпикурейцами Вселенной, управляемой случайностью, стала анафемой для теологов природы, убежденных, что природа следует предсказуемым законам, поддерживаемым благосклонным божеством. Однако в нью-йоркских конторах и переулках, где пустяковая встреча могла принести славу или гибель, По имел основания подозревать, что и в жизни, и в игре в кости простая удача делит победителей и проигравших. Наука статистики, основанная на вероятностных рассуждениях, вводилась государствами для отслеживания численности населения и выработки политики. Она предлагалась в качестве инструмента для торговцев в нью-йоркском Hunt’s Merchants’ Magazine, который По называл «абсолютным авторитетом в меркантильных вопросах». В то время как статистика помогала осваивать рыночную экономику, в «Мари Роже» Дюпен использовал вероятностные рассуждения для раскрытия причин жестокого преступления.

Когда в 1844 году По возродил Дюпена в «Похищенном письме», он использовал более психологический подход. Чтобы разрушить заговор озорного министра, шантажирующего королеву компрометирующим письмом, Дюпен проникает в сознание противника. Он рассказывает историю о мальчике, который всегда выигрывал игру в «угадайку»: принимал выражение лица своего противника, а затем ждал, «какие мысли или чувства» возникнут в его собственном уме или сердце. Точно так же, чтобы предугадать или реконструировать действия министра, Дюпен должен сопереживать, думать и чувствовать вместе с ним.

По резко противопоставляет интуитивный подход узко эмпирическим методам полиции. Префект, зная, что письмо находится в комнатах министра, обследует каждый возможный уголок, проверяя ящик за ящиком, применяя «самый мощный микроскоп» ко всем стыкам и щелям дома. Его люди накладывают пронумерованную сетку на всю его поверхность и исследуют «каждый отдельный квадрат». Однако они ничего не находят.

Для Дюпена это «зонирование, изучение и разделение поверхности здания» представляло собой применение узкого «набора представлений о человеческой изобретательности, к которым префект привык за долгие годы исполнения своих обязанностей». Префект предполагал, что министр спрячет письмо, как это сделало бы большинство людей, в каком-нибудь укромном месте. Но министр, знал Дюпен, был одновременно математиком и поэтом (как и он сам, и как По). Приспособив свои мысли к возможностям незаурядного ума, Дюпен понимал, что нужно искать письмо, спрятанное на виду.

Эмпатический метод Дюпена – проникновение в мысли и чувства – трудно соотнести с объективностью или отстраненным, безличным наблюдением, которое в то время отстаивали признанные ученые. Измерение, деление, вычисление и составление карты четко ограниченного пространства – вот методы, которым По научился в Вест-Пойнте и которые Бейч теперь применял в Национальной геодезической службе.

Дюпен предположил, что такие подходы могут открыть факты, скрытые только интеллектом мирского рода. Он говорил: «Это одна из тех аномалий, которые, хотя и чаруют умы, далеки от математики, и тем не менее полностью постижимы только для математиков».

По создал из Дюпена выразителя нападок на развивающиеся эмпирические и математические науки. Они не были неправильными, только узкими, и оскорбительно путали интеллект творца с интеллектом прилежного бюрократа.