Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

Глава 13
Чудо-человек

По провел конец 1844 года с Вирджинией и Мадди в фермерском доме в западной части Манхэттена, недалеко от Восемьдесят четвертой улицы. Он был занят сложными внутренними рифмами стихотворения, которое начал писать в Филадельфии после встречи с Чарльзом Диккенсом, в последней книге которого был изображен дрессированный ворон. Возможно, он также размышлял над своей темой в Библиотечной компании, где гигантский бюст Афины возвышался над учеными и их книгами. В конце года он объявил поэту Уильяму Уоллесу: «Я только что написал величайшее стихотворение всех времен».

– Правда? – изумился Уоллес. – Это прекрасное достижение.

– Желаете послушать? – предложил По.

– Безусловно, – ответил Уоллес.

По начал читать скоро ставшие знаменитыми стихи. Когда он закончил, то обратился к Уоллесу, чтобы тот их одобрил.

– Они хороши, По, необычайно хороши.

– Хороши? – презрительно переспросил По. – Это все, что вы можете сказать? Я же говорю вам, что это величайшее стихотворение всех времен.

Когда Джордж Грэм отказался ее покупать, По продал стихотворение за десять долларов недавно открывшемуся Whig Journal. Они заключили выгодную сделку. В ветхом офисе журнала на Нассо-стрит длинноволосый редактор Джордж Колтон прочитал стихотворение группе людей «еще до того, как его напечатали». С ораторским эффектом он завершил последние фразы: «Это поразительно! Поразительно!»

Очень быстро «Ворон» поразил и других. Стихотворение появилось в конце января – сначала 29 января в The Evening Mirror, а вскоре после этого в февральском номере Whig Journal. Там его разместили между статьей, призывающей к созданию групп научных экспертов для оценки патентных заявок, и эссе Эверта Дайкинка о положении литературы в 1845 году, которое привлекало внимание к прошлым и предстоящим работам По.

Замысловатые, захватывающие строфы стихотворения действуют с первых строк:

 
Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки – стук у входа моего.
«Это – гость, – пробормотал я, – там, у входа моего,
Гость, – и больше ничего!»
 
 
Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
Был как призрак – отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, – бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его,
На земле же – нет его.[58]58
  Перевод Брюсова (здесь и далее)


[Закрыть]
 

Эффект «Ворона» заключался в сочетании сложных, кажущихся неизбежными рифм и суровой, таинственной драматургии. Одинокого, убитого горем ученого посещает черная птица, обученная повторять одно слово – Nevermore[59]59
  В оригинале; в переводе на русский – «Никогда»


[Закрыть]. Она выкрикивает эти три мрачных слога в ответ на все более отчаянные вопросы ученого. Является ли птица посланником из страны духов? Есть ли у нее послание от погибшей любви поэта, от потерянной Линор? Или это просто безмозглый зверь, повторяющий заученные слова без всякого смысла – животное-автомат, выполняющее пустой алгоритм?

На протяжении восемнадцати строф, в той же завораживающей, полумеханической ритмической схеме, с более дикими требованиями и более смелыми рифмами на каждом новом повороте, птица остается – она пронзает сердце поэта, отказываясь улетать. В мерцающем свете кабинета с алыми занавесками, благоухающего благовониями, птица не произносит ничего, кроме безумного припева – Nevermore, превратившегося в отрицание, пророчество, муку – постоянную тень печали и безответных криков:

 
Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество,
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, – и больше ничего.
 

«Ворон» был подписан именем Куорлса – английского поэта семнадцатого века, известного своей загадочной поэзией.

В газете Weekly Mirror «Ворон» сопровождался похвалой Уиллиса: «Это самый эффективный единичный пример «беглой поэзии», когда-либо опубликованный в этой стране, и непревзойденный в английской поэзии по тонкости замысла, мастерской изобретательности стихосложения, последовательной поддержке образного подъема». Он также заметил, что стихотворение передает ощущение, как будто ставка уже сделана, и блеф выдержан дерзко, соответсвуя сложному ритму и схеме рифмы (созданной по образцу «Ухаживаний за леди Джеральдин» Элизабет Барретт).

Каждая строфа добавляет нюанс, усиливая остроту вопросов рассказчика. Черная птица, зловеще сидящая на белом бюсте Афины, греческой богини мудрости, перекликается с традиционными христианскими образами, противопоставляя надежду на откровение вещам, видимым только «сквозь стекло». Литературовед Бетси Эрккила предположила, что работа также затрагивает расовый образ – чисто белая женственность и разум, которым угрожает темный вторженец. Ворон также может быть олицетворением вины и стыда, возвращением подавленного, как индивидуального, так и национального.

В стихотворении сопоставляются знания – Афина, ученые книги – с неизвестным и непознаваемым. Что хочет сказать это странное существо о загробной жизни, о пределах природы и инстинкта, о человеке, который его обучил? Есть ли в птице разум, или это механическая материя? Означает ли Nevermore, что говорящий больше не увидит Линор, или это слово лишено смысла? Смогут ли люди когда-нибудь разгадать такие тайны?

Прежде всего, мелодия стихотворения захватила читателей своими заклинательными ловушками и ощущением растущей необходимости и приближающегося откровения. Актер Джеймс Э. Мёрдок устроил импровизированное чтение в редакции The Broadway Journal, и для одного из свидетелей это было «самым заветным воспоминанием» в его жизни, когда он «услышал бессмертное стихотворение, прочитанную человеком, чей голос был подобен звону серебряных колокольчиков».

Стихотворение быстро обошло все нью-йоркские газеты: 3 февраля газета Tribune Горация Грили похвалила его как «стихи, которые обогатила бы Блэквуда», а Morning Express заявила, что оно «вполне может выдержать конкуренцию со стороны всех современных стихотворцев, хотя Альфред Теннисон, возможно, мог бы претендовать на приз». Оно стало одновременно техническим достижением и проницательным чудом, новинкой, подходящей для века изобретений: «Как произведение стихосложения оно столь же любопытно, сколь и удивительно психологически».

Вскоре имя По стало на слуху. «Ворон» оправдал не только его раннюю поэзию, но и его нынешнюю критику. Чарльз Бриггс, редактор The Broadway Journal, написал Лоуэллу: «На этой неделе Вы увидите в Journal стихотворение По, которое, я думаю, Вам понравится. Оно написано в соответствии с его представлениями о поэзии. Просто красивое нечто, полностью свободное от дидактизма и сантиментов».

Это стихотворение было перепечатано десятки раз по всей стране. Пародии подтвердили ее влияние. «Сова», например, предупреждала о вреде пьянства. Газета The New World напечатала «Видение», где журналы Нью-Йорка были «олицетворены гоблинами, странными и высокими». «Газель» на манер «Ворона» По написал «новоявленный пятнадцатилетний мальчик-поэт», «Индюк» последовал за «Козодоем». Адвокат из Куинси, штат Иллинойс, переслал «Хорька» своему коллеге Аврааму Линкольну, который ответил жестко, но азартно: «Я никогда не видел «Ворона» По, и я прекрасно знаю, что интерес пародии почти полностью зависит от знакомства читателя с оригиналом. Тем не менее, в «Хорьке» достаточно всего, чтобы от души посмеяться».

Всем хотелось увидеть автора этого замечательного стихотворения. И тогда По устроил драматический вход в нью-йоркские салоны. В доме миссис Кэролайн Киркланд он встретился с «нью-йоркскими литераторами, ни один из которых никогда прежде его не видел», и его величественная осанка произвела «самое благоприятное впечатление». На собрание в доме врача Джона Фрэнсиса вошел По, «бледный, худой и очень серьезный на вид человек, чьи темные одежды и торжественный вид, вместе с церемонной серьезностью доктора, произвели зловещую тишину там, где за мгновение до этого царило веселье». Когда Фрэнсис объявил незнакомца – «Ворон!» – По «слегка поклонился, с неподвижным и, казалось, предчувствующим взглядом, как бы благодушно принимая навязанный ему образ».

Поэтесса Элизабет Оукс Смит впервые услышала стихотворение в исполнении Чарльза Фенно Хоффмана еще до того, как стал известен его автор. Оно так сильно на нее повлияло, что она «встала, прошлась и сказала ему: «Это сам Эдгар По»». Хоффман вкратце описал внутренний смысл «гениального произведения»: «Это отчаяние, бродившее над мудростью».

Стихотворение просочилось в общественное сознание. По словам Смит, По сказал ей: «О моем «Вороне» действительно много говорят. Я был в театре вчера вечером, и актер вставил слово «Nevermore». Это придало силу тому настроению, которое было выражено, и публика сразу же – он выглядел таким довольным, когда говорил – восприняла аллюзию».

К марту 1845 года По и его «Ворон» превозносили как Какбишь Васа и его мазь для волос. Стихотворение настолько ласкало слух, что его можно было использовать даже для продажи медицинского мыла.

Сомнительный «Доктор Ф. Феликс Гуро» продавал свой «несравненный порошок и чудесную греческую краску для волос» недалеко от дома По. Предупреждая покупателей о недопустимости «подделок», Гуро переделал стихотворение По для рекламы патентного лекарства – образцового мошенничества девятнадцатого века.

Хотя По продал его всего за десять долларов, стихотворение стало бесценной визитной карточкой. В письме своему старому другу Ф. У. Томасу По писал: ««Ворон» отлично «пробежал», Томас, – впрочем, для этого я его и писал. Такой же старт взял «Золотой жук». В конечном счете птица победила жука».

Дебют «Ворона» был хорошо подготовлен нью-йоркской рекламной машиной. Всего за две недели до выхода стихотворения Лоуэлл опубликовал в Graham’s биографию По. Он позиционировал его с точки зрения главной проблемы молодых американцев: отсутствие подлинно национальной литературы.

Как и все его современники, сказал Лоуэлл, По[60]60
  Илл. 46


[Закрыть] страдал от «аномального», беззаконного рассеяния американской литературы – литературные произведения Бостона, Нью-Йорка или Филадельфии «отличались друг от друга больше, чем различные диалекты Германии». Будучи, возможно, «самым разборчивым, философским и бесстрашным критиком образных произведений, писавшим в Америке», По мог создать подлинно национальную критику и проложить путь для подлинно американской литературы. Все, что ему было нужно, это «собственный журнал, где он мог бы продемонстрировать свои критические способности». На сегодняшний день «он заложил достаточно блоков, чтобы построить прочную пирамиду, но небрежно оставил их лежать невостребованными», разбросанными по периодическим изданиям страны.

В эссе Лоуэлла ранее фрагментарный По предстал целостным, состоявшимся автором со своим творчеством, рядом с привлекательным портретом. Друг По, Снодграсс, считал, что изображение довольно точное, хотя «в нем не хватает нервозности выражения, столь свойственной мистеру По». Лоуэлл сделал акцент на поэзии По, представив аналитическую силу как отличительную черту не только его критики, но и художественной литературы и стихов.

Биография Лоуэлла привлекла внимание других критиков. Маргарет Фуллер, бывший редактор журнала Эмерсона The Dial, ныне живущая в Нью-Йорке, отметила «откровенное, серьезное» эссе Лоуэлла и похвалила стихи По – «Заколдованный замок» и «К Елене» – за «настолько выдающуюся красоту мысли, чувства и выражения, что можно ожидать, будто жизнь, раскрывшаяся из такого бутона, имеет сладость и легкий блеск розы». Дайкинк предупредил читателей Morning News о вновь открытой силе в американской литературе: «Всякий раз, когда упоминалось его имя, оно сопровождалось комментарием, что По – выдающийся, гениальный человек». Хотя немногие «знали, что именно он написал», по мнению Дайкинка, «влияние ощущалось именно в безвестности».

Но вскоре занавес поднялся, и все узнали, кто за ним стоял. Дайкинк прославлял По как критика, который отделит оригинальные и подлинные произведения от «шарлатанской» литературы, обращая внимание читателей на расследования разгула плагиата в журналах. Доказывая точку зрения «Молодых американцев» о большем уважении к «иностранным» произведениям, один бостонский журнал перепечатал «Похищенное письмо» после того, как рассказ появился в Chambers’s Edinburgh Journal Чемберса, и Дайкинк в результате установил истину: рассказ американца «привлек гораздо меньше внимания на родине, чем за границей».

По принялся за заботу о «Молодых американцах». В своем рассказе он разоблачил эксплуатацию авторов – скандально низкую оплату, отсутствие контроля над публикациями, вымогательские прибыли, которые доставались издателям просто за владение печатным станком. Отсутствие международного закона об авторском праве толкало «самых лучших писателей Америки на службу журналам и рецензиям», владельцы которых постоянно перепечатывали произведения без указания авторства и в лучшем случае предлагали гроши за оригинальную работу просто для видимости – «не стоит (возможно, именно так и было задумано) позволять нашим бедным авторам голодать». Сильная американская литература нуждалась в мощной федеральной поддержке – как и любая другая растущая отрасль, как зарождающиеся науки и как технические изобретения, которые извлекали выгоду из государственного патентного права.

Союз По с «Молодыми американцами» вынудил его скорректировать некоторые позиции: после разбора очерков Корнелиуса Мэтьюса в стиле Карлайла и критики его длинной поэмы «Ваконда» в Graham’s, он теперь оправдывал свою «дерзкую и легкомысленную критику», полагая, что это был просто «повод для смеха». По также благосклонно отозвался о длинной поэме «Орион», написанной другом Мэтьюса в Лондоне Ричардом Хорном – членом круга Теннисона – и воздал хвалу Элизабет Барретт, еще одной из британских союзниц Мэтьюса. Тяжелое морализаторство Хорна сделало его виновным в преступлении «дидактизма», а переменчивые излияния По в адрес Барретт, за которыми следовали строгие оговорки, оставили ее в недоумении.

Какова бы ни была цена этих компромиссов, в 1845 году «Молодые американцы» продвинули карьеру По с головокружительной скоростью. Дайкинк предложил ему опубликовать новый сборник рассказов для Библиотеки американских книг Уайли и Патнема. Что еще лучше, По присоединился к Бриггсу и его негласному партнеру Джону Биско в качестве соредактора и «третьего материального владельца» The Broadway Journal. По снова занял редакторское кресло, получив контрольный пакет акций нового многообещающего журнала.

Его пригласили прочитать лекцию в Библиотеке Нью-Йоркского общества, которую рекламировали как «новаторскую, изобретательную» и как «отличное противоядие от скуки». Уиллис обещал урок литературной анатомии: «критический клинок мистера По» уже привел многих авторов к судьбе, напоминающей «обезглавливание преступника, который не знает, что ему отрубили голову, до тех пор, пока она не падает ему в руки».

В своей лекции По напал на «пагубное влияние балаганов» – прежде всего бостонского, «главного места обитания в этой стране литературных мошенников и фразеров», включая Гризвольда и Лонгфелло. Дайкинк сравнил принципы «поэтической композиции» По с принципами Хэзлитта и Кольриджа: его манера показалась Дайкинку «манерой сведущего и решительного человека, прикладывающего к ужасной ране острый и удобный нож». Рецензент Daily Tribune – вероятно, Гораций Грили, – похвалил его «острую и бесстрашную критику».

Бостонцы оказались менее довольны. Газета «The Atlas» «предпочла бы танцующую собаку или смеющуюся обезьяну» такому безрассудному критику – они насмехались над По, говоря, что, «если бы он предстал перед бостонской публикой с подобными вещами, они бы его разом унизили».

В The Broadway Journal По перепечатывал свои ранние рассказы и стихи, собирая разрозненные «блоки» своих ранних произведений в «пирамиду» литературной славы. Что это было – бессмертный памятник или карточный домик?

На этих страницах он начал новый виток нападок на Лонгфелло. Полемика между авторами являлась хорошо испытанным рекламным трюком, часто начинавшимся как добродушная перепалка между коллегами или попытка малоизвестного Давида сделать себе имя, выступив против раздутого Голиафа. Но они легко выходили из-под контроля: чувства были задеты, репутация разрушена, возникали судебные иски и дуэли. Работая в Southern Literary Messenger, По был одним из первых американских журналистов, которые стали организовывать литературные распри, подобные тем, что были разработаны в эдинбургском издании Blackwood’s Magazine. В Нью-Йорке эту практику подхватил Парк Бенджамин в The New World и вскоре распространил ее. Учитывая количество и близость авторов, крошечная ссора могла разжечь пламя. Однако По разжигал пламя еще опаснее.

В Graham’s По отметил неясное сходство между стихами Лонгфелло и Теннисона. В январе 1845 года Лонгфелло опубликовал сборник произведений малоизвестных поэтов, многие из которых не были подписаны. По подозревал, что некоторые из этих произведений принадлежали самому Лонгфелло, и поставил под сомнение выбор Лонгфелло не включать в сборник стихи Лоуэлла (странное возражение, поскольку Лоуэлл был уже хорошо известен). В ответ The Evening Mirror опубликовала письмо, подписанное «Отисом», которое защищало старшего поэта от обвинений По и утверждало, что некоторое подражание, неосознанный плагиат, является частью естественной работы воображения.

Между По и «Отисом», которым, возможно, являлся сам По, разгорелась пламенная полемика. Подобно тому, как Барнум изобрел глашатаев в прессе для нападок на свою «Русалку», По, возможно, работал на обе стороны спора, создавая ажиотаж и поднимая вопрос, который никому – кроме него самого – не приходило в голову задать: кто лучше всех говорит об американской поэзии – Лонгфелло, знаменитый профессор Гарварда, или По, новоприбывший? Редактор По, Уиллис, рассматривал подобные споры как инструмент рекламы и был уверен, что «поединок» между По и защитниками Лонгфелло «в конце концов послужит на пользу Лонгфелло».

В апреле «война с Лонгфелло» продолжилась в The Aristidean с рецензией на новый сборник Лонгфелло. Рецензия была не подписана – вероятно, ее написал Томас Данн Инглиш, опираясь на По. Она открывалась предположением о том, что репутация Лонгфелло обусловлена «влиянием его общественного положения» как профессора «в Гарварде», и «доступом к этому влиянию благодаря браку с наследницей». В рецензии его бостонские сторонники назывались «компанией аболиционистов, трансценденталистов и фанатиков», а «Стихи о рабстве» Лонгфелло высмеивались как «подстрекательный бред».

В заметке, опубликованной в другом журнале, По попытался дистанцироваться от этой «грубой» рецензии: «В ней присутствуют мнения, которые, по косвенным признакам, приписываются нам лично, и с которыми мы не можем полностью совпадать». Кто бы ни был ответственен за эту статью, Бриггс и Лоуэлл содрогнулись, когда нападки По на Лонгфелло стали настраивать против него всю Новую Англию.

Однако эти споры не ослабили его известности в Нью-Йорке: «Все хотят знать его, но лишь очень немногие, похоже, хорошо с ним знакомы». Он стал постоянным гостем на собраниях поэтессы Энн Линч в ее городском доме на Уэверли-Плейс: «По всегда держался как джентльмен: оставался интересным, вежливым и увлекательным собеседником, элегантным и непритязательным в своих манерах». В круг гостей Линч входили поэт Фиц-Грин Халлек (человек из города и советник Джона Джейкоба Астора), аболиционист Кассиус Клей, уроженец Кентукки, и «человек с Луны», журналист Ричард Локк, вдохновленный реформами.

Среди завсегдатаев были такие влиятельные женщины, как Маргарет Фуллер, проницательный, эрудированный критик и философ, которая, сделав себе имя в качестве редактора The Dial Эмерсона, написала «Лето на озерах» – рассказ о путешествии на запад и встрече с провидцами и коренными американцами, – а в Нью-Йорке стала редактором газеты Tribune Горация Грили. К Линч и Фуллер присоединились поэтессы Мэри Хьюит, Эстель Льюис и Элизабет Эллет, стихи которой По рецензировал несколькими годами ранее, но не так восторженно, как ей хотелось бы. В этой компании любимой темой стал месмеризм, который обсуждался наряду с мистической и наполненной ангелами философией Эмануэля Сведенборга. Среди других завсегдатаев салона Энн Линч были врач и филантроп доктор Джон Фрэнсис, который читал лекцию для открытия Нью-Йоркского лицея естественной истории, и Джордж Буш, профессор иврита в Нью-Йоркском университете и заядлый сведборгианец (а также предок двух президентов).

По вступал на увлекательную, бурную сцену. Женщины в Америке девятнадцатого века были в значительной степени исключены из бизнеса и политики. Если они выходили замуж, то имели ограниченную власть над собственным имуществом. Они сталкивались с тонким противодействием и открытым презрением, если пытались завоевать независимую репутацию как художники и мыслители. «Женский вопрос» стал ключевой темой для реформаторов, включая Фуллер, чья книга «Женщина в девятнадцатом веке» являлась новаторским исследованием политики полов в условиях сравнительно эгалитарных нравов Америки. Образованные белые женщины также оказывали значительное влияние как участницы и организаторы салонов.

По в Нью-Йорке окружали не только успешные мужчины, но и женщины: уважаемые и успешные поэтессы, авторы и редакторы, активные участницы реформаторских движений – против рабства, в пользу более справедливых систем труда и собственности, медицинского образования и прав женщин. Эти сильные женщины, некоторые из которых присвоили себе оскорбительный эпитет «синий чулок», организовали большую часть интеллектуальной жизни эпохи, хотя часто и вне печатных страниц. По публиковал и хвалил их работы, указывая как на недостатки, так и на достижения. Они научили его большему, чем он охотно признавал, в области поэзии, философии и социальной смекалки.

По дружил с Мэри Гоув, автором книги «Лекции для женщин по анатомии и физиологии», где утверждалось, что «не моральное упрямство, а недостаток информации является причиной многочисленных злоупотреблений», с которыми сталкиваются женщины. Она откровенно читала лекции о сексе, контрацепции, родах и неотъемлемом праве женщин на собственное тело, даже если это означало (как это было для нее) выбор развода вместо бесстрастного брака. Как к средству от всего, от несварения желудка до рака, она призывала к вегетарианству и «лечению водой» – употреблению большого количества воды и покрытию себя смоченными полотенцами, потению и применению омовений «наружно и внутренне». Этот режим предложила Мария Луиза Шью, еще одна поэтесса и подруга По и Вирджинии.

Философия Гоув опиралась на диетологию Сильвестра Грэма, мистицизм Сведенборга и доктрину страстного влечения французского реформатора Шарля Фурье в изложении Альберта Брисбена – движущей силы утопического эксперимента в Brook Farm и человека, по словам Гоув, «полностью подчиненного духу Фурье». Критика Гоув бесчеловечности «гражданского общества» и необходимость лучше понимать тело и сердце привели ее в различные утопические и реформистские круги, особенно после ее брака с Томасом Лоу Николсом, принципиальным либертином.

Окруженные этими страстными мыслителями, По и восхищавшаяся им поэтесса Фрэнсис Сарджент Осгуд[61]61
  Илл. 47


[Закрыть] были взаимно очарованы. Когда Уиллис дал Осгуд экземпляр «Ворона», его воздействие на нее, по ее словам, «оказалось настолько необычным, настолько похожим на «странную, неземную музыку»», что она, «услышав, что он хочет познакомиться, испытала чувство почти ужаса».

Они встретились в отеле «Астор Хаус». Осгуд вспоминала «особенное, неповторимое сочетание сладости и изысканности в его выражении лица и манерах». По приветствовал ее «спокойно, серьезно, почти холодно, но с такой искренностью», что она «не могла не впечатлиться». Томас Данн Инглиш, который также переехал в Нью-Йорк, вспоминал о вечере, устроенном Линч: «У моих ног на пуфике сидит маленькая миссис Осгуд, изображающая инфантильность, ее лицо повернуто к По, как раньше к мисс Фуллер и ко мне. В центре стоит По, высказывая свое мнение в судебном тоне и время от времени декламируя отрывки с показательным эффектом».

Остроумная и энергичная, Осгуд отдалилась от своего мужа, художника Сэмюэля Осгуда (который написал портрет По, хранящийся сейчас в Национальной портретной галерее). Пара жила в Лондоне, где она опубликовала две книги стихов. В Нью-Йорке в 1841 году она составила сборник «Поэзия цветов и цветы поэзии[62]62
  Илл. 48


[Закрыть]», собрав стихи на цветочную тематику из разных веков и поместив собственные работы рядом со стихами Лукана, Эразма Дарвина, Байрона и друга Байрона Томаса Мура, с комментариями о внешнем виде, значении и использовании растений. Книга включала полноцветные гравюры, словарь цветов, а в конце – «простой трактат по ботанике», сжато изложенный Линнеем. Это была работа по естественной истории в классическом смысле, напоминающая «Любовь растений» Эразма Дарвина, – история, рассказанная со всех возможных точек зрения: описательной, символической, научной, эмоциональной.

По ранее выделил работы Осгуд в своей лекции «Поэты Америки». В печати он восхищался музыкой и сладостью ее «песен». В одних из них речь шла о детях и доме, в других – о незаконной страсти и супружеской неудовлетворенности в потрясающе откровенных выражениях:

 
Oh! hasten to my side, I pray!
I dare not be alone!
The smile that tempts, when thou’rt away,
Is fonder than thine own.
 
 
The voice that oftenest charms mine ear
Hath such beguiling tone,
’Twill steal my very soul, I fear;
Ah! leave me not alone![63]63
Ой! поспеши ко мне, я молю!Я не смею быть один!Улыбка, которая искушает, когда ты далеко,Нежнее, чем твоя собственная.Голос, который чаще всего очаровывает мой слухИмеет такой соблазнительный тон,Боюсь, это украдет мою душу;Ах! не оставляй меня одну! (дословный перевод)

[Закрыть]
 

Ее стихи обладали простой, бесхитростной ясностью и изяществом. «Слово, применяемое в отчаянии, – писал По, – к тому классу впечатлений от красоты, которые не поддаются ни анализу, ни пониманию». Многие добивались ее внимания, включая Руфуса Гризвольда. Вирджиния поощряла их дружбу с По – по крайней мере, по словам самой Осгуд, – даже когда они выставляли напоказ свою растущую привязанность флиртующими стихами со скрытыми посланиями.

Одна из участниц кружка Энн Линч написала подруге, поэтессе Саре Хелен Уитман, о новом пополнении в их салонах: «Люди считают, что в нем есть что-то сверхъестественное, и рассказывают о нем самые странные истории, а главное, верят в них. При упоминании о пережитом гипнотическом опыте он всегда улыбается». Молчаливый ответ По намекал на глубины печали и переживаний, усиленные его аллюзиями на любимую больную жену, на обширные и непонятные знания и на странную новую науку о животном магнетизме. Он ничего не сделал, чтобы развеять эти пьянящие слухи. Более того, он их подстегивал.