Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

«Особые аналитические способности» Дюпена наводят рассказчика на мысль о «двойном Дюпене – творческом и решительном». Дюпен, который одновременно является поэтом и математиком, с одинаковой легкостью распутывает и плетет интриги. В «Убийстве на улице Морг» драматизируется возвышенная механика анализа, в то время как в других рассказах Graham’s предлагаются прекрасные, самодостаточные миры – карманные вселенные. Многие образные произведения По этого периода ставили механические процессы в центр творения и предполагали наличие живой силы в чисто материальном и механическом. Они намеренно размывали дух и материю, сон и реальность, создавая миры из слов.

В начале «Элеоноры» говорится: «Тем, кто видят сны наяву, открыто многое, что ускользает от тех, кто грезит лишь ночью во сне». Те, кто видит сны наяву, «без всякого руководства» путешествуют в бескрайний океан невыразимого света, как в и «Море Мрака» космографа Птолемея.

Мечтатель живет со своей тетей и прекрасной кузиной Элеонорой (обстоятельства, похожие на те, что были у самого По), в «окруженном владении», покрытом травой множества оттенков зеленого, усыпанном «желтым лютиком, белой маргариткой, лиловой фиалкой». Когда кузины влюбляются, на деревьях распускаются «странные, яркие цветы в форме звезд», «рубиново-красный асфодель» заменяет маргаритки, а «оттенки зеленого становятся глубже». Появляются фламинго, их «алое оперение» отражает золотые и пунцовые облака, нависшие над долиной, заключая их в «волшебный дом-тюрьму величия и славы». Когда Элеонора заболевает, цветы темнеют.

Светящиеся образы «Элеоноры» – настолько популярной, что в течение года ее перепечатали по меньшей мере в пяти других журналах – стали литературной версией нового визуального развлечения. В начале 1840 года в Филадельфийском музее Пила были представлены «Растворяющиеся сцены». Недавно импортированный из Англии, эффект волшебного фонаря использовал два проектора вместо одного, оба были направлены на одну и ту же поверхность. По мере того как изображение с первого проектора исчезало, его постепенно заменяло изображение со второго проектора, создавая иллюзию постепенной трансформации или роста. В рекламе описывался ярко раскрашенный летний вид долин и рек: эти «яркие пейзажи, словно зачарованные, незаметно тают, глядя на безрадостно увядающий зимний пейзаж», пока «сцена внезапно не меняется» и «природа не надевает зеленую ливрею: деревья распускают свою сочную зелень». Затем появляется «куст розы, который, начиная с маленького ростка, незаметно увеличивается» перед «изумленными глазами зрителей», показывая «распускающуюся розу во всем ее цветении, красоте и цвете».

В «Элеоноре» слова использовались для имитации растянутого во времени зрелища жизненных циклов в волшебном фонаре. Его полихроматическое, калейдоскопически меняющееся видение стало литературным эквивалентом «наплыва» – технического приближения к жизненным силам, которые По, как Шелли и другие романтические поэты и ученые, обнаруживал в самой материи.

По приложил новую версию своего «Сонета к науке» к «Острову феи», рассказу, в котором также присутствует светящийся пейзаж. Слегка измененная по сравнению с первой формой, созданной десятью годами ранее, последняя строка сонета теперь обращена к науке:

 
Hast thou not spoilt a story in each star?
Hast thou not torn the Naiad from her flood?
The elfin from the grass? – the dainty fay,
The witch, the sprite, the goblin – where are they?
 
 
Зачем же ты мертвишь его усилья,
Когда, алмазы неба возлюбя,
Он мчится ввысь, раскинув смело крылья!
 
 
Дианы ко́ней кто остановил?
Кто из-леса изгнал Гамадриаду,
Услав искать приюта меж светил?[43]43
  Перевод В. Брюсова


[Закрыть]
 

И все же главный вопрос оставался открытым: как поэт может любить науку? Как считать ее мудрой?

«Остров феи» на самом деле являлся мультимедийным произведением. Вместе со стихотворением к рассказу прилагалась гравюра Джона Сартейна[44]44
  Изображение 34, 35


[Закрыть], изображающая лесистый остров в реке, концентрированную черноту на фоне окружающего света и тени. Расположившись на траве перед этой сумеречной сценой, По размышлял о том, что леса, реки и горы могут быть «членами одного огромного живого и разумного целого», а земля – существом, «чей разум подобен разуму Бога». Он рассматривал планетарные системы Вселенной как «бесконечный цикл», где все объекты «вращаются вокруг одного далекого центра, который есть Божество». Аналогичным образом он задавался вопросом, содержит ли Вселенная «жизнь в жизни, меньшее в большем, и все это – в Духе Божественном». Как и в пантеистических размышлениях Кольриджа в его стихотворении «Эолова арфа», По наклонял язык естественных наук и естественной теологии на несколько градусов, пока метафизический каркас, разделяющий материю, жизнь и Бога, не начал рушиться. Если бы материя была живой – или даже божественной – человечество участвовало бы в этой святой субстанции, но считалось бы чем-то незначительным.

Грезя с открытыми глазами, он вошел в образ Сартейна. Западная сторона острова была освещена «богатым, золотым и малиновым водопадом» солнечного света, восточная сторона «погружена в самую черную тень». Тени падали с деревьев на воду, как земля, брошенная в могилу.

«Если и был когда-либо очарованный остров, – сказал я себе, – то это он».

Он представил, что немногие оставшиеся на Земле феи были загнаны на остров, чтобы умереть, «мало-помалу отдавая Богу свое существование, как эти деревья отдают тень за тенью». Его фантазии стали реальностью: он мельком увидел «одну из тех самых фей», стоящую в «необыкновенно хрупком каноэ», отплывающем от западной части острова – радостную на свету, «обезображенную» печалью в тени. На закате она скрылась в темноте. Отражения По падали, как листья с гравюры Сартейна, а беглые наяды, духи и эльфы из его стихотворения находили путь в его дневной сон.

Рассказ не был простым сетованием на разрушение науки. Это был образный ответ на факты материальной и механической науки. Видение феи, чья жизнь исчезает тень за тенью, олицетворяло астрономические теории о постепенном распаде орбит планет и комет – угрозу предположению о стабильном и совершенном Божьем замысле. Наделяя материю мыслью, жизнью и радостью, По размышлял о последствиях виталистических направлений в естествознании. Однако эта идея оживляющей силы внутри материи была омрачена противодействующей силой, неизбежно влекущей вниз, трещиной, проходящей сквозь вещи, полярностью в «огромном одушевленном и разумном целом». Естественный разлад, намекал он, являлся космическим принципом, столь же могущественным, как и гармония.

Тонкое взаимодействие между созидательными и разрушительными космическими силами также прослеживается в диалогах между развоплощенными духами. Первый из них, «Разговор Эйроса и Хармионы», описывал «буйную пышность листвы», которая внезапно расцветает, когда смертоносная комета приближается к атмосфере Земли, прежде чем испепелить планету. В «Беседе Моноса и Уны» – диалоге двух духов, чьи имена означают «один», – также описывается разрушение Земли, на этот раз от рук людей. По одним из первых представил сжигание углеродного топлива как причину экологической катастрофы: он изобразил вымирание, при котором «зеленые листья сжимались перед горячим дыханием печей». Однако в далеком будущем, когда «израненная искусством поверхность Земли» будет вновь свободна от созданных человеком «прямоугольных непристойностей», планета снова оденется в «зелень, и склоны гор, и улыбающиеся воды Рая».

Карманные вселенные По напоминали другие современные попытки постичь космос в миниатюре: синоптические представления Гумбольдта об экологических системах, удобные книги, такие как «Пантология» Розуэлла Парка, популярные лекции по астрономии, утопические и апокалиптические проповеди и трактаты евангелистов, шекеров, мормонов и фурьеристов.

Но при перепечатке «Низвержения в Мальстрём» По добавил предостерегающий эпиграф, приписываемый философу Джозефу Гленвиллу: «Пути Божьи в природе, как и в Провидении, не похожи на наши пути; и модели, которые мы строим, никак не соизмеримы с обширностью, глубиной и непостижимостью Его дел». По был убежден, что Вселенная ускользает от наших попыток ее описать. Тем не менее, он продолжал строить модели. Временами он пытался показать ограниченность своей модели внутри самой модели – создавая мысленную и литературную конструкцию, обрушивая ее, сопоставляя с противоречивой реальностью, рассеивая ее в эфире. Помимо интриги, такие работы несли в себе пьянящую возможность соотнести создание миниатюрной Вселенной с творческим процессом создания и развоплощения самой Вселенной.

7 марта 1842 года в номере филадельфийского отеля U. S. Hotel происходила напряженная беседа. Один собеседник – редактор обзоров и главный автор рассказов журнала Graham’s, одного из самых известных и читаемых журналов Америки. Другой – тридцатилетний Чарльз Диккенс[45]45
  Илл. 36


[Закрыть], один из самых известных людей в мире.

Диккенс остановился на три дня во время своего турне по Соединенным Штатам. Друг По, романист Джордж Липпард, радостно сообщил о скором приезде великого писателя: «Трезвая, спокойная, уравновешенная Филадельфия наконец-то проснулась! Бостон сошел с ума, Нью-Йорк сошел с ума, и мы подозреваем, что Филадельфия скоро превратится в одну огромную больницу». Причина очевидна: «Чарльз Диккенс, как нам сказали, человек века!»

«Боза» водили на экскурсии в Пенсильванскую больницу, на Фэйрмаунтскую водопроводную станцию и в «великолепное недостроенное мраморное сооружение Колледжа Жирар». Он остановился у Восточной государственной тюрьмы, чей готический экстерьер, призванный устрашать будущих преступников, контрастировал с современной формой заключения – одиночным заключением. Хотя оно было введено как гуманная мера, Диккенса отталкивало «огромное количество пыток и мучений», которые налагало это лечение, «эдакое медленное и ежедневное вмешательство в тайны мозга». Заключенный в полной изоляции – «это человек, похороненный заживо». Диккенс приберег свои социальные наблюдения для романа «Мартин Чезлвит» и «Американских заметок», который он опубликовал – к негодованию американцев – после возвращения в Англию.

С По разговор шел о литературе. Он послал Диккенсу экземпляр своих «Рассказов» вместе с восхищенной рецензией на недавнюю книгу Диккенса «Барнеби Радж», где фигурировал говорящий ворон – по образцу домашней птицы Диккенса, Грипа. В ответ Диккенс поделился информацией о «Калебе Уильямсе» Уильяма Годвина, книге, с которой По сравнивал свою собственную: «Знаете ли вы, что Годвин написал ее задом наперед – последний том – первым. А после того, как он пришел к заключению, он ждал несколько месяцев, пытаясь найти способ отчитаться»?

Мастера своего дела общались в течение «двух длинных интервью». По поделился своим мнением о британских и американских тенденциях, прочитав ему стихотворение Эмерсона «Скромная пчела». Диккенс пообещал По попытаться найти английского издателя для его «Рассказов». Когда Диккенс пытался уйти в последний день своего визита, его осаждали сотни поклонников. Хозяин дома убедил его, что отказ от встречи «несомненно вызовет беспорядки». В итоге он провел несколько часов, пожимая руки.

По очень восхищался сюжетами и характерами Диккенса, его яркими описаниями улиц, магазинов, клубов и работных домов современного города. У него не было такой известности, как у Диккенса, но его собственная репутация и авторитет критика находились на подъеме.

Как редактор и привлекающий внимание автор самого роскошного журнала в Соединенных Штатах, который вскоре должен был выйти самым большим тиражом в мире, По являлся автором, за которым нужно было следить, и критиком, которого нужно было бояться. Он стал популярным гостем на элегантных вечерах в доме Грэма на Сансом-стрит. Даже его ранняя поэзия приобрела известность благодаря переизданиям в издательстве Graham’s.

По покорял головокружительные высоты, создавая национальное и международное имя современного литератора. Со своими научными трудами – обзорами текущих исследований, криптографией, реалистическими рассказами, такими как «Мальстрём», и своим фирменным изобретением – непогрешимым сыщиком Дюпеном – он становился кем-то большим. В соответствии с новыми возможностями эпохи, но с отсылкой к более ранним образцам, По представлял себя универсальным мыслителем и натурфилософом: человеком эпохи Возрождения, который мог соединить воображение, наблюдение, логику и новейшие технологии, оценивая природу, высмеивая человеческую глупость и искусно придумывая миры.

Глава 10
Переломный момент

Теперь По мог позволить себе содержать Вирджинию и ее мать в сравнительном комфорте в небольшом доме, а также некоторую роскошь, включая золотые карманные часы из Франции. После стольких сомнений, страхов и голода По достиг спокойствия. Грэм восхищался тем, «как По заботился о счастье жены и свекрови», а также естественным стремлением иметь собственный журнал: «Я никогда не слышал, чтобы он сожалел о недостатке богатства».

Однако их отношения начали портиться. Грэм убедил По, что поможет ему с заветным проектом The Penn, но не проявил никакого желания двигаться дальше.

Зачем убивать золотого гуся? Когда Грэм начал свою деятельность, у газеты было пять тысяч подписчиков. В январе 1842 года По оценивал тираж в двадцать пять тысяч. «О таком еще никто не слышал», – хвастался он. К весне 1843 года он ожидал тираж «в пятьдесят тысяч экземпляров» – самый большой тираж журнала в мире.

По неопровержимо доказал свою способность руководить успешным журналом. И все же он по-прежнему отчаянно пытался реализовать свое собственное видение: «Превращать ум в серебро по кивку мастера – это, на мой взгляд, самая трудная задача в мире».

Вскоре она стала еще труднее. В начале 1842 года, когда Вирджиния пела дома, у нее лопнул кровеносный сосуд. Она начала кашлять кровью – верный признак чахотки. Лекарства не было. Приступ оказался настолько тяжелым, что По сомневался в ее выздоровлении. 3 февраля он сказал Ф. У. Томасу: «Еще только вчера врачи дали мне хоть какую-то надежду». По словам соседа, дом плохо подходил для ее состояния: «Она не переносила ни малейшего внешнего воздействия и нуждалась в самом тщательном уходе… Однако комната, где она лежала несколько недель, едва дыша, была маленькой, с настолько низким потолком над узкой кроватью, что ее голова почти касалась его».

Любой негативный прогноз замалчивался, «никто не смел говорить: мистер По был слишком чувствителен и раздражителен». Более того, он отличался вспыльчивостью: «Он не хотел слышать никаких разговоров о том, что Вирджиния умирает. Одно лишь упоминание об этом приводило его в бешенство». Он сказал Ф. У. Томасу: «Моя дорогая маленькая жена опасно больна».

Нервное состояние По поставило под угрозу его работу. На следующий день после первого кровотечения у Вирджинии он посетил Грэма, чтобы попросить двухмесячный аванс. Грэм отказал: «Теперь этот человек знает, что я уже оказал ему все самые важные услуги». Работа По за последние месяцы преумножила состояние издателя. «Если бы вместо мизерного жалованья Грэм давал мне десятую часть журнала, я бы чувствовал себя богачом».

По также возмущался, что Грэм вмешивался в его критическую независимость: в нескольких рецензиях, по его признанию, он был «достаточно слаб, чтобы позволить Грэму» изменить его «мнения (или, по крайней мере, их выражение)». Как бы в качестве компенсации, он написал в феврале особенно резкую рецензию на «Ваконду» Корнелиуса Мэтьюса, нью-йоркского автора и критика.

Периодические кризисы Вирджинии сменялись постепенным возвращением к частичному здоровью. С ее первым приступом и выздоровлением началось «страшное, бесконечное колебание между надеждой и отчаянием». По воспоминаниям Грэма, «любовь По к жене была своего рода восторженным поклонением духу красоты, который, как он чувствовал, угасал на его глазах»: «Я видел, как он суетился вокруг нее, когда она была больна, со всем нежным страхом и тревогой матери за своего первенца – малейший кашель вызывал у него дрожь». В то же время нетерпение Эдгара по поводу его положения у Грэма – столкновение между его растущей репутацией и вынужденным подчинением – доходило до кипения.

В апреле он уволился. В тяжелых экономических условиях – высокий уровень безработицы, ограниченность кредитов – это был безрассудный, саморазрушительный шаг. По обвинял Грэма в том, что тот настаивал на заполнении страниц дорогими нелитературными материалами: «Причиной моего ухода послужило отвращение к жеманному характеру журнала, а также к его презренным картинкам, модным иллюстрациям, музыке и любовным историям. Зарплата, кроме того, не оплачивала труд, который я был вынужден отдавать. С Грэмом, очень благородным, хотя и слабым человеком, у меня не возникало никаких недоразумений». Не было ни резких слов, ни напряженных сцен, ни обвинений, как это было, когда По покидал Бёртона – и Аллана.

По задел тот факт, что Грэм не поддержал The Penn. Он слишком поздно понял, что их интересы противоречили друг другу. «Я постоянно работал против себя. Каждое мое усилие шло во благо Graham’s, делая его источником большей прибыли. В то же время его владелец все больше отдалялся от своего обещания мне помочь».

Несмотря на эти оправдания, отъезд По стал актом отчаяния. Ситуация с Вирджинией казалась ему невыносимой, Грэм был непреклонен, в состоянии кошмарного разочарования и смятения По хотел все сжечь. Позднее Грэм вспоминал о По с нежностью, хотя и снисходительно. По «быстро распознавал шарлатанов в литературе», – писал Грэм. Однако его периодическая суровость служила высшей цели: «Литература для него была религией, а он – ее первосвященником».

У The Penn все еще были сторонники. Из почти тысячи подписчиков, поддержкой которых он ранее заручился, По полагал, что «три или четыре сотни» все еще будут готовы заплатить за его запуск. Он заслужил всеобщее расположение. Новость о его уходе из Graham’s побудила The New World описать его «как одного из лучших ныне живущих англоязычных писателей». Хотя «мистер По покинул журнал мистера Грэма, в какой бы сфере он ни работал, он, несомненно, станет выдающимся мастером».

Грэм заменил По на преподобного Руфуса Гризвольда, бывшего редактора Boston Notion. По познакомился с бородатым, неразговорчивым священником за год до этого, когда Гризвольд собирал сборник американской поэзии. По хотел, чтобы его туда включили, а Гризвольду нужна была известность. Взаимная неприязнь скрывалась под их сделками. Гризвольд опубликовал три коротких стихотворения и поверхностную биографию По, в то время как рецензия По тоже не отличалась любезностью: «Тщательный анализ книги может побудить многих, чей ум не отличается полнотой, считать ее скорее плохой, чем хорошей». По считал энциклопедический том, переполненный похвалами влиятельным поэтам, халтурой. Он сказал Джозефу Снодграссу, что эта книга – «самая возмутительная халтура».

Опубликованная в 1842 году, книга «Поэты и поэзия Америки», тем не менее, придала Гризвольду авторитет критика. Грэм предложил ему должность редактора и зарплату в тысячу долларов – на двести долларов больше, чем у По. Джесси Доу, друг По в Вашингтоне, вскоре после этого отметил стремительный упадок Грэма: «Мы отдали бы больше за ноготь Эдгара А. По, чем за душу Руфула Гризла». Гризвольд, со своей стороны, распространял «злобные, несправедливые и позорные нападки» на характер По среди всех, кто его слушал. Через несколько месяцев после ухода По Грэм сделал ему «выгодное предложение» вернуться в журнал, поскольку он «не был особенно доволен Гризвольдом, да и никто другой, за исключением самого преподобного джентльмена». По вежливо отказался.

С тех пор, как По покинул Ричмонд, он в основном не пил, однако после болезни Вирджинии и его ухода от Грэма что-то сломалось. В июне он отправился в Нью-Йорк, чтобы найти издателя для нового сборника рассказов, который он назвал «Фантазии». Он столкнулся с молодым поэтом Уильямом Уоллесом, любителем мятного джулепа, и прибыл в офисы Democratic Review и The Ladies’ Companion Уильяма Сноудена совершенно не в духе. Через день он появился в Джерси-Сити в поисках старого друга: «Однако он был на взводе и забыл адрес еще до того, как перебрался через реку. Он проплыл несколько рейсов взад и вперед на пароме, зашел на чашку чая и уехал. Мария Клемм последовала за ним, «сильно беспокоясь о дорогом Эдди»». В конце концов его нашли «в лесу на окраине Джерси-Сити. Он бродил среди деревьев, точно сумасшедший». Клемм забрала его домой.

По написал в Democratic Review рассказ и приложил извинения: «Вы, должно быть, составили обо мне странное представление. Но простая правда в том, что Уоллес настаивал на джулепе, а я не знал, что делаю или говорю». Они отвергли его рассказ «Декоративный сад», и эта фантазия о художественном всемогуществе – план огромного богача по переделке земли – будет питать По в трудные времена.

Он старался публиковаться где только мог, собирая по кусочкам новый рассказ о Дюпене. В основе сюжета «Тайны Мари Роже» лежит событие, которое в то время появилось в прессе: «Тело прекрасной продавщицы сигар Мэри Сесилии Роджерс найдено в Гудзоне». По поменял Манхэттен на Париж, Гудзон на Сену. Хотя его сюжет показался разочаровывающе бессистемным – из-за того, что По вносил коррективы во вторую и третью части рассказа по мере того, как открывались новые факты, – «Мари Роже» стала первым детективным рассказом, основанным на реальном преступлении.

Эта серия, как и «Декоративный сад», вышла в журнале Сноудена The Ladies’ Companion, чья производственная ценность была намного ниже, чем у Грэма. По сокрушался по поводу верстки, написав редактору: «О Боги! Ошибки типографии. Вы были больны, или в чем дело?»

К лету 1842 года накопились долги за аренду и счета врачей. По переехали в дом рядом с лесом на Коутс-стрит, ныне Фэйрмаунт-авеню, где Вирджиния смогла дышать более свежим воздухом. Кроме того, аренда там стоила меньше. Сын хозяина дома вспоминал, что По любил «бродить по окрестностям». Одному поэту По объяснял: «Бывают периоды, когда любое умственное упражнение становится пыткой, и когда ничто не приносит мне удовольствия, кроме уединенного общения с «горами и лесами»… Тогда я блуждаю и грежу месяцами и, наконец, просыпаюсь от желания сочинять. И в этот момент мании я начинаю писать и читать всю ночь, пока длится болезнь». Новое место послужило источником вдохновения для написания «Утра на Виссахиконе», описания пышных лесов региона, рассказчик которого, пересекаясь с великолепным лосем, воображает себя перенесенным в эдемский период, «когда краснокожий человек ступал один», до прихода белых и их порабощенных черных слуг (один из которых появляется и требует лося в качестве домашнего животного).

В мае 1842 года Ф. У. Томас, живший теперь в Вашингтоне, предложил новую цель: назначение в Таможенную палату Филадельфии, где один из сторонников Тайлера должен был сменить нынешнего директора. За свою лояльность к вигам Томас был назначен в Министерство финансов. Он обрисовал заманчивую картину: «Вы прогуливаетесь до офиса чуть позже девяти утра, не спеша, и выходите из него чуть позже двух часов дня, возвращаясь домой к обеду <…>, и если вы решите писать при свете лампы в литературной манере, то почему бы и нет». Томас зарабатывал тысячу долларов в год.

По поздравил его: «Я очень за вас рад. Теперь вы можете писать при свете лампы и чувствовать себя более непринужденно».

По знал Тайлера в Ричмонде, и с некоторым усилием он смог представить себя в роли партийного деятеля: «Я вирджинец – по крайней мере, я называю себя таковым, поскольку всю свою жизнь, вплоть до последних нескольких лет, прожил в Ричмонде. Мои политические принципы всегда почти полностью совпадали с существующей администрацией, и я сражался за Гаррисона по доброй воле». Кроме того, его литературные и криптографические таланты можно рассматривать как доказательство его полезности. Сын Тайлера Роберт был поэтом и одним из друзей Томаса в Вашингтоне, а По опубликовал зашифрованное письмо от некоего «У. Б. Тайлера», предназначенное для того, чтобы заручиться благосклонностью президента.

Возможность работы на таможне намекала на «новую жизнь», она позволила бы По «осуществить все его амбициозные проекты». Получив правительственное назначение и инвестора, он мог сразу же запустить The Penn.

В августе был назначен новый инспектор. К тому времени на тридцать должностей претендовали «1124 кандидата». По упорствовал, хотя инспектор обошелся с ним «самым постыдным образом»: «Он почти не разговаривал, пробормотал: “Я пошлю за вами, мистер По”, и на этом все».

Томас посочувствовал, посетив его в «сельском доме», комнаты которого «выглядели опрятными и ухоженными», но «носили отпечаток денежной нужды». Его встретила Вирджиния, которую позже он назвал обладательницей «самых выразительных и умных глаз, которые когда-либо видел», хотя ее «бледный цвет лица, глубокие морщины на лице и изнуряющий кашель» заставили его «считать ее жертвой ранней могилы».

Томас видел, как тяготят его друга трудности: «Его темные волосы небрежно свисали на высокий лоб, а одежда была немного неряшливой. Он встретил меня радушно, но был сдержан и жаловался на плохое самочувствие». Хотя Томас был тронут его «нежностью и любящими манерами по отношению к жене», он заметил «с глубоким сожалением, что он снова впал в привычку злоупотребления спиртным». По пропустил встречу, которую они назначили на следующий день в Индепенденс-холле, и заявление о приеме на работу в таможню ни к чему не привело. В ноябре Чарльз Диккенс написал ему о своей попытке заинтересовать английских издателей его рассказами: «Они, все до одного, отказались от этой затеи» (на самом деле Диккенс сделал лишь один беглый запрос).

В декабре 1842 года По воспользовался новым законом Конгресса и добровольно объявил себя банкротом. В заявлении были указаны сорок пять пунктов на суммы от четырех до ста шестидесяти девяти долларов, за все – от съемного жилья, посещения врача и книг до аренды пианино. Он задолжал десять долларов Дж. Н. Рейнольдсу, организатору экспедиции, и двадцать долларов Николасу Бидлу, которые, предположительно, в более оптимистичные дни были вложены в The Penn. В документе с горечью перечислялось его единственное имущество: «одежда и несколько сотен листов, которые никому не нужны и ни для кого не представляют ценности».