Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

Повторное выступление Эдгара По с лекцией об американских поэтах было запланировано в Библиотеке Нью-Йоркского общества на 18 апреля. Но из-за «дождя, града и слякоти» мероприятие отменили. По словам работника газеты The Broadway Journal, «это была мелочь, но По имел привычку расстраиваться из-за мелочей». На следующий день По появился на работе «под руку с другом, опьяненный вином».

После нескольких месяцев трезвости и поразительной продуктивности в Нью-Йорке По начал пить. За каждым запоем следовало мучительное, полное чувства вины выздоровление. Затем он воздерживался, раскаиваясь, а потом снова срывался.

Количество алкоголя, ежегодно и даже ежедневно потребляемого американцами начала девятнадцатого века, может вызвать восхищение даже у Фолкнера или Буковски. Выпивка играла особенно важную роль в жизни журналистов: публичные дома и клубы являлись местом обмена сплетнями, новостями, услугами и возможностями. В таких местах патологическая зависимость представляла собой бомбу замедленного действия. У По были долгие периоды почти полного воздержания, включая четыре чрезвычайно продуктивных года в Филадельфии. Но новое давление и новые знакомые, появившиеся после успеха «Ворона», придали сил «бесу невоздержанности».

Тем временем здоровье Вирджинии становилось все хуже. Томас Холли Чиверс, друг По, стал свидетелем, как на Вирджинию «напали изнуряющие приступы кашля», которые, как с горечью заявила Мария Клемм, «не являются простудой». Энн Линч предупреждала По: «Жизнь слишком коротка, и в ней слишком много нужно успеть, чтобы тратить время на отчаяние. Изгоните этого беса, умоляю вас». Летом 1845 года – в условиях бесконечной работы и продолжающейся болезни Вирджинии, а также опьяняющей, одурманивающей перспективы осуществления его мечты о литературном успехе – По совсем захворал. Его жизнь превратилась в модель хрупкой трезвости, разбивающейся о дезориентирующие приступы, которые ослабляли его тело и разрушали рассудок.

Пьянство стоило ему друзей. Когда Лоуэлл приехал в Нью-Йорк, чтобы лично встретиться со своим другом по переписке, он нашел По «слегка подвыпившим», с «той чрезмерной торжественностью, с которой мужчины в таких случаях пытаются убедить вас в своей трезвости»: «Я хорошо помню (ибо это причиняло мне боль) встревоженное выражение лица его жены». Мария Клемм пыталась развеять «неверное впечатление Лоуэлла о дорогом Эдди»: «В тот день, когда вы видели его в Нью-Йорке, он был сам не свой». По тоже огрызнулся, сказав Чиверсу: «Лоуэлл – совсем не такой благородный джентльмен, каким я ожидал его увидеть». Позже Лоуэлл сатирически высмеял «науку стихосложения» По в книге «Басня для критиков»:

«А вот и По с вороном, как Барнеби Радж, / на три пятых он состоит из гениальности, на две пятых из сущего вранья».

К тому времени, вдохновленный убеждениями своей жены, Лоуэлл стал редактором аболиционистского журнала. Рецензия По на «Басню» обвинила Лоуэлла в региональной предвзятости, «фанатизме, который упрямо слеп и глух», и назвала его «одним из самых яростных фанатиков аболиционистов» за то, что он восхвалял только бостонских поэтов и игнорировал южных авторов. Как и Дэвид Риз в книге «Мошенники Нью-Йорка», По рассматривал аболиционизм Лоуэлла как «узколобый, воинственный и немилосердный» «по отношению к рабовладельцам».

Лоуэлла о все более неуравновешенном поведении По предупредил Чарльз Бриггс, совладелец The Broadway Journal, который был склонен «вычеркнуть имя По, ибо в последнее время он пристрастился к старым привычкам». В один из приступов отчаяния, будучи «ужасно нездоровым», По сообщил Дайкинку о своем решении «бросить журнал и уехать в деревню на шесть месяцев, а может быть, и на год», чтобы восстановить «здоровье и дух».

Получив приглашение прочитать новое стихотворение в Нью-Йоркском университете, По замешкался: то ли из-за вдохновения, то ли из-за отъезда, он «пребывал в состоянии опьянения в течение недели». В назначенный день Чиверс нашел его «в постели, притворившимся больным», чтобы «избежать чтения стихов» (оратора Маколея). На той же неделе Чиверс столкнулся с ним на Нассо-стрит, «шатающимся из стороны в сторону», в то время как какой-то мужчина с восхищением называл его «Шекспиром Америки». Не успел Чиверс проводить его до дома, как они столкнулись с Льюисом Гейлордом Кларком, который недавно осудил одну из статей По в The Knickerbocker. По ругнулся и начал «пытаться вырваться, как будто желая напасть на Кларка».

По признался Чиверсу, что его «любовь» с Фрэнсис Осгуд крепчает день ото дня. В Broadway Journal появилось стихотворение Осгуд «Так и быть», описывающее привязанность Эдгара По и его молодой жены. У Вирджинии, конечно, «не хватало духу укорять» ни По, ни Осгуд за тот «лучик света, который давала им дружба».

Теперь Фрэнсис Осгуд хотела, чтобы По встретился с ней в Провиденсе, чтобы обсудить неприятный слух, распускаемый одним из ее поклонников о том, что По передал поддельный чек. Это была необоснованная клевета, и По в конце концов получил извинения. 2 июля Чиверс встретил его «одетым в лучшие одежды на пути в Провиденс», и одолжил ему десять долларов.

Тем временем Бриггс пытался захватить контроль над журналом, выкупив долю третьего владельца, Джона Биско. Поскольку По разгуливал по Провиденсу, номер, который должен был выйти 5 июля, не появился.

Журнал вышел 12 июля, «точно освежившийся великан». Бриггс отказался от своей доли, и По подписал новый контракт с Биско, сделав себя «единственным редактором» и получая «половину всей прибыли». С уходом Бриггса и без того огромные труды По удвоились, а поведение стало еще более непредсказуемым. Даже непоколебимый Дайкинк обеспокоился увлечениями По. Он писал в своем дневнике: «По, обладающий хладнокровием, безупречной личной чистотой, чувствительностью, благородством, постоянно ставит себя на один уровень с самым низким негодяем ввиду сочетания морального, умственного и физического пьянства».

В том же месяце в Graham’s По опубликовал язвительный диагноз собственного саморазрушительного поведения в рассказе «Бес противоречия». Как и в «Черном коте», он начал с того, что отметил неспособность френологов найти орган, ответственный за склонность человека делать то, что противоречит его интересам – например, порыв прыгнуть, любуясь видом с вершины скалы.

Это стремление к саморазрушению, настаивал он, является моральным фактом, таким же сильным, как и желание творить добро и остаться в живых, а иногда и сильнее. Хотя По почти не делал открытых заявлений о христианстве, его сочинения об «противоречиях» свидетельствуют о кальвинистском чувстве предопределенности проклятия для большинства, если не для всего человечества. Он считал наивным оптимизм социальных реформаторов – технический и научный прогресс последних десятилетий никогда не сможет изменить глубоко укоренившуюся в человеческом разуме склонность к жестокости и саморазрушению.

В «Бесе противоречия» По проиллюстрировал свою мысль, рассказав об убийстве, совершенном с эстетическим совершенством. Рассказ напоминает эссе Де Квинси «Убийство как одно из изящных искусств», написанное в 1827 году в Blackwood’s – до тех пор, пока гениальный убийца По не поддается неудержимому желанию похвастаться своим планом. Бес вырывается наружу.

Будь то причудливое объяснение, извинение или искренняя попытка преодолеть глубоко противоречивые мотивы, «Бес противоречия» показывает, что По использовал философию – и буйную фантазию – для того, чтобы попытаться разобраться в собственном иррациональном, казалось бы, неостановимом порыве испепелить свою жизнь.

В конце лета По сообщил своему кузену Нельсону, что Вирджиния «была и остается в нестабильном состоянии». Тем временем он в одиночку редактировал The Broadway Journal и писал большую часть текстов, занимая деньги, чтобы удержаться на плаву. Его лирический обмен стихами с Фрэнсис Осгуд продолжался, пока он просматривал гранки своего грядущего поэтического сборника. По также перевез свою семью с Восточного Бродвея на Эмити-стрит рядом с Вашингтон-сквер. В октябре он принял приглашение прочитать лекцию в Бостонском лицее за пятьдесят долларов. Нагроможденный делами, По вдруг осознал, что не в состоянии написать новое стихотворение.

В вечер выступления Бостонский лицей был переполнен. Прозаические произведения По «охотно читали студенты колледжа, а стихи только начинали привлекать их внимание». Вечер начался с двух с половиной часовой исторической лекции государственного деятеля Калеба Кушинга. Наконец, По занял место за кафедрой и начал выступление с «длинного и прозаического предисловия» против дидактической поэзии – его главной претензии к бостонским поэтам. Затем он прочитал «довольно сложное» стихотворение. Хотя он назвал его «Звезда-вестник», оказалось, что это «Аль-Аарааф», его юношеская поэма об ангельской астрономии, которой первоначально предшествовал «Сонет к науке».

Некоторые зрители, сбитые с толку непонятными строфами и неземными звуками, ушли раньше, получив «достаточно поэзии для одного вечера». Однако, направляясь в темноте обратно в Кембридж, группа студентов Гарвардского университета «чувствовала себя так, будто попала под чары волшебника». Опубликованная на следующий день рецензия восхваляла «элегантную и классическую постановку, основанную на правильных принципах, содержащую суть истинной поэзии, смешанную с великолепным воображением».

После лекции По «уговорили» выпить шампанского. Он признался, что поэма уже была опубликована – когда ему было семнадцать лет. Слухи быстро распространились. Корнелия Уэллс Уолтер, редактор Evening Transcript и друг Лонгфелло, воскликнула: «Поэма, прочитанная перед литературной ассоциацией взрослых, написанная мальчиком! Только подумайте об этом!»

По мог бы оставить все как есть, списав вечер на вежливо принятое, но не слишком вдохновляющее выступление. Но вместо этого, одержимый идеей, он переосмыслил свою лекцию как намеренную провокацию или мистификацию. Вернувшись в Нью-Йорк, он насмехался: «Мы задавали вопросы бостонцам, и один или два самых глупых из редакторов восприняли их с большим негодованием». В ответ Уолтер заявила, что его поэтические способности, должно быть, ухудшились с десятилетнего возраста: «Его лучшие стихи явно написаны до этого периода».

По назвал Уолтер «очаровательным созданием» и «прелестной маленькой ведьмой», жаждущей «отомстить за мистера Лонгфелло». Затем он обрушился на «лягушатников» (названных так за кваканье, доносящееся из бостонского квартала): «Бостонцы очень хорошо устроились. Их отели плохие. Тыквенные пироги вкусны. А поэзия не так хороша». После нескольких раундов беззастенчивой перепалки – газеты от Нью-Йорка до Чарльстона приняли сторону По – несколько бостонцев оказали давление на Дайкинка, чтобы он отозвал По с этого «проклятого» курса против «одной из самых уважаемых молодых леди в Бостоне». Хотя По продолжал высмеивать «лягушатников» и туман трансцендентализма, который он им приписывал, он перестал нападать на Уолтер.

Однако в Нью-Йорке его ждал новый ад. Биско сдавался: он предложил продать По его долю в The Broadway Journal за 150 долларов. По наскреб эту сумму после отчаянных обращений к Инглишу, Дайкинку, Грили, Джону Пендлтону Кеннеди, Чиверсу и даже Руфусу Гризвольду.

В новой шапке The Broadway Journal, напечатанной 25 октября, Эдгар А. По был указан как «редактор и владелец».

Мечта По сбылась. Наконец-то у него появился собственный журнал.

Триумф, тем не менее, был горьким и коротким. Молодой Уолт Уитмен встретился с По в офисе на Бродвее и нашел его «очень добрым и человечным, но сдержанным, возможно, немного измученным». По сказал Чиверсу: «Я пережил трудное время и предпринимал всевозможные шаги». Он был подавлен: «Мне приходится все делать самостоятельно – редактировать газету и сдавать ее в печать – и заниматься множеством других дел… Те минуты, которые я провожу за написанием этих слов, сами по себе золотые».

К началу декабря По был вынужден искать нового спонсора и жаловался, что «все на нас набрасываются, как маленькие собачонки», включая студента-теолога из Принстона, который назвал «Беса противоречия» «философской халтурой», преследующей свою идею «из дебрей френологии в трансцендентализм, а затем в метафизику». Бес нанес новый удар в конце декабря, когда «один из его приступов пьянства» заставил его напечатать журнал с полутора колонками, оставшимися пустыми.

Его финансовый спонсор, Томас Лейн, решил «полностью закрыть издание». Последний номер вышел 3 января 1846 года. Корнелия Уэллс Уолтер «танцевала на его могиле»: «Доверять друзьям – так себе занятие. Особенно, когда денег мало. The Broadway Journal доказал свою несостоятельность, и друзья не станут за это платить».

Вскоре он был втянут в новое осиное гнездо, полное «ревности и сердечных ожогов». Во время посещения дома По Элизабет Эллет подслушала, как Фрэнсис Осгуд и Вирджиния смеялись – как она полагала, по поводу ее пылкого письма, отправленного По. Следуя принципу обвинения других в собственных проступках, Эллет распространила слухи о компрометирующих письмах Осгуд к По. Ее завистливые инсинуации «стали городской молвой, по крайней мере, среди литературных людей».

Эллет убедила Маргарет Фуллер и Энн Линч присоединиться к ней в противостоянии с По. Они появились на пороге его дома и потребовали вернуть им все письма Осгуд, якобы для защиты репутации. По вернул пачку, бросив на прощание, что Эллет «лучше позаботиться о собственных письмах».

Вновь возмущенная Эллет отправила своего брата-полковника требовать справедливости. По поспешил к Томасу Данну Инглишу с просьбой одолжить пистолет для самозащиты. Инглиш отказался, отрицая, что По получал письма от Эллет. По, пылая гневом и ставя на карту свою честь, набросился на Инглиша, который «нанес ему несколько сильных ударов по лицу». Полковника удалось утихомирить, однако По и Инглиш стали заклятыми врагами. Хотя По и Фрэнсис Осгуд продолжали обмениваться стихами в прессе, они больше никогда не встречались.

На протяжении всех этих перипетий По сопровождал просчеты и ошибки вызывающими самооправданиями, опасно повышая ставки, пока резко не переступал моральную черту. Алкоголь, тревога и хрупкая грандиозность сыграли свою роль. Как он сказал в момент трезвости: «Именно обостренное чувство собственного достоинства унижает и поддерживает нас в разврате». В публичных драмах американской литературы, ускоренных и усиленных в «аквариуме» Нью-Йорка, По усвоил опасный урок Байрона и более поздних знаменитостей. Нет успеха больше, чем провал, и люди с радостью заплатят (аплодисментами, насмешками или плачем), чтобы посмотреть на самоуничтожение художника.

На День святого Валентина 1846 года Вирджиния умоляла об уходе на покой в ласковом стихотворении, которое она написала для своего мужа. Ниже представлено стихотворение Вирджинии в оригинале, первые буквы каждой строки которого складываются в имя Эдгара Аллана По:

 
Ever with thee I wish to roam —
Dearest my life is thine.
Give me a cottage for my home
And a rich old cypress vine,
Removed from the world with its sin and care
And the tattling of many tongues.
Love alone shall guide us when we are there —
Love shall heal my weakened lungs;
And Oh, the tranquil hours we’ll spend,
Never wishing that others may see!
Perfect ease we’ll enjoy, without thinking to lend
Ourselves to the world and its glee —
Ever peaceful and blissful we’ll be.
 

По понял намек и вскоре перевез семью с Эмити-стрит в Черепаший залив на Ист-Ривер, а к маю они переехали на двенадцать миль севернее, в деревню Фордхэм, ныне Бронкс. Деревенский воздух их «маленького коттеджа на вершине холма», арендованного за сто долларов в год, должен был стать спасением для ухудшающегося здоровья Вирджинии. «Вокруг дома был огороженный зеленый газон площадью в акр или два, гладкий, как бархат, и чистый, как самый лучший ковер. Во дворе росло несколько больших старых вишневых деревьев, отбрасывавших крупную тень. Дом располагал тремя комнатами и верандой, где было приятно посидеть летом». К облегчению Вирджинии и миссис Клемм, новое место жительства удалило По от литературных кругов и сплетен.

И все же неприятности не обошли его стороной: поездка той весной в Балтимор закончилась пьянством, за которым последовала болезнь. Мэри Хьюит пожелала ему скорейшего выздоровления: «Наша очаровательная подруга миссис Осгуд и я тоже часто говорим о вас и вашей дорогой жене… Весь Блюдом скучает, и мы часто спрашиваем, когда же мистер По снова будет среди нас».

Однажды тоскливым осенним днем молодой поэт увидел его в ожидании поезда, возвращающегося в Фордхэм. «Хлынул сильный ливень, и он стоял под навесом. У меня был зонт, и я хотел поделиться, но что-то – конечно, не доброта – меня удержало. Я пошел дальше и оставил его под дождем, бледного, дрожащего, несчастного… Я до сих пор его вспоминаю, и всегда буду – бедного, без гроша в кармане, но гордого».

В течение нескольких месяцев внезапной славы Эдгара По и сопровождавших ее потрясений пресса наполнялась спорами о «Следах естественной истории творения» и ее анонимном авторе. Только в The Broadway Journal в 1845 году это произведение упоминалось по меньшей мере пять раз. По защищал ее от недоброжелателей в апреле, отчитав враждебно настроенного рецензента: «Если эта работа и не написана доктором Николом, то, по крайней мере, достойна этого великого человека». Кроме астронома Джона Прингла Никола, большого сторонника небулярной гипотезы, в авторстве книги подозревались еще несколько известных личностей, в том числе френолог Джордж Комб, издатель Роберт Чемберс, геолог Чарльз Лайель, философ Гарриет Мартино, Чарльз Дарвин и математик Ада Лавлейс. В декабре По отметил публикацию новой книги политика Ричарда Вивиана «О гармонии постижимого мира» – еще одного из предполагаемых авторов произведения. О «Следах» заговорили на Бродвее.

Оставаясь анонимным, автор «Следов» ответил критикам в 1846 году, выпустив продолжение – «Объяснения». Одно из возражений против теории «Следов» об эволюции Солнечной системы было вызвано новыми астрономическими данными. В 1845 году ирландский астроном Уильям Парсонс, лорд Росс, начал наблюдения с помощью построенного им телескопа длиной пятьдесят четыре фута с отражающей линзой шириной шесть футов. В качестве демонстрации его возможностей на заседании БАН в 1845 году Росс передал всем потрясающие рисунки наблюдений туманности в форме спирали[67]67
  Илл. 51


[Закрыть], позже названной водоворотом. Менее мощный телескоп Гершеля в Южной Африке показал тот же объект как просто два несвязных облака.

Росс утверждал, что, когда его инструмент был направлен на туманность Ориона – один из центральных примеров, используемых сторонниками небулярной гипотезы, – появились «группы или скопления» звезд, а не ожидаемые облака газа. Многие восприняли уверенность Росса как опровержение небулярной гипотезы – основы эволюционной космологии «Следов».

«Объяснения» заявили, что разрешение Росс некоторых туманностей никоим образом не подразумевает все из них. Единственные наблюдения, которые могли бы поставить гипотезу под угрозу, касались «туманностей сравнительно близких, которые никакое увеличение телескопической мощи» еще не разрешило в звезды. «Объяснения» перешли в наступление на признанных «ученых мужей». И действительно, «почти все ученые» отвергли теорию «Следов». Ну и что? Способность «этого класса дать правдивый ответ по этому вопросу представляется крайне проблематичной», – заявил автор. Излишняя специализация привела к тому, что ученые стали неспособны судить о какой-либо общей теории: они «заняты, каждый в своем маленьком отделе науки, и способны уделять мало внимания – или вообще не уделять – другим частям столь обширной области». В результате «весь научный класс дисквалифицирован». Однако теперь автор воззвал к «другому суду», обратившись через головы ученых к общественному мнению.

С появлением «Объяснений» научный «класс» возмутился еще сильнее, чем раньше. В Великобритании Дэвид Брюстер негодовал по поводу «неумных и неблагородных выражений» автора. Ботаник Эйса Грей, бывший суперинтендант Нью-Йоркского лицея, а с 1842 года профессор естественной истории в Гарварде, выступил в защиту «профессионального сообщества науки», осудившего взгляд «Следов». «Непрофессиональный читатель» в отношении фактов и выводов должен доверять показаниям профессионалов, ибо они компетентны в этих вопросах. Он апеллировал к авторитету европейских экспертов – перечисляя Кювье, Уэвелла, Лайеля и Мерчисона, – против тех, кто не имеет ни полномочий, ни институтов, ни имени.

Джозеф Генри испытывал досаду от увлечения своих студентов «Следами», настаивая на том, что машиноподобная Вселенная все равно должна быть «порождением разумного агента». Хотя молодой теолог восхищался масштабами книги и находил небулярную гипотезу «великолепной космогонией», он предостерегал против «субтилизирующего материализма» науки, который неуклонно снижает роль Бога и духа.

Бостонская газета North American Review подвела итог центральному вопросу: «Нам остается только решить, что более вероятно: сложная система вещей, посреди которой мы живем, создана и поддерживается одним мудрым и всемогущим Существом, или частицами материи, действующими без вмешательства или контроля».

Многие считали использование религиозного языка в «Следах» прикрытием для истинной цели: подорвать религию и поддержать материализм. Профессор естественных наук из Колледжа Дикинсон рассматривал аллюзии автора на Бога как «подземные подходы к цитадели веры его читателя» – типичная «атеистическая стратегия со времен Эпикура». Если космос «Следов» не нуждается в активном Правителе и Хранителе, он может обойтись и без Бога: «Почему же тогда Бог должен существовать без всякой цели, а только для того, чтобы привести к созданию вечного, как и он сам? В таком случае Бога нет, или материя и есть Бог».

Любая из возможностей – атеистический материализм или пантеизм – вызывала отвращение. Протестантские ученые и богословы видели, что Вселенная движима любящим духом Творца, который бдительно управляет и сохраняет ее, временами корректируя для осуществления своих целей. Но была ли она на самом деле, как предполагали «Следы», холодной, чисто материальной машиной, созданной и заброшенной после изобретения? Быть может, это просто результат бездумной случайности? Или же Бог и Вселенная каким-то образом идентичны?

Продолжающаяся полемика вокруг «Следов» также подняла тревожные вопросы о месте и политике науки. Кому должно быть позволено решать такие фундаментальные вопросы или определять ответы? Какими методами, с какими стандартами доказательств и на каких форумах? И перед каким жюри или судьей?