Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

Глава 11
Марш науки и мошенничества

Мечта Эдгара По о национальном литературном журнале, который должен был руководствоваться безличными, универсальными стандартами, теперь исчезла, если и вовсе не умерла. Тем временем другие люди продвигали свои планы по повышению уровня интеллектуальной жизни нации – проекты по продвижению, распространению и организации исследований на национальном уровне. Некоторые из них проходили под громкие фанфары, в то время как другие, за кулисами, имели гораздо больший эффект.

1 апреля 1844 года ученые и правительственные чиновники выстраивались на Пенсильвания-авеню в Вашингтоне. Национальный институт содействия развитию науки начинал свой первый публичный съезд с парада.

Президент Джон Тайлер и члены его кабинета прошли маршем от здания казначейства до пресвитерианской церкви. Когда они заполнили скамьи, маршевый оркестр морской пехоты исполнил «торжественную мелодию». Преподобный Клемент Мур Батлер из Джорджтауна произнес «подходящую молитву», после чего «недавно изобретенный инструмент, сочетающий орган и фортепиано», заиграл «приятные мелодии».

Президент Тайлер приветствовал собравшихся. За ним выступил Джон У. Дрейпер, который рассказал о действии солнечных лучей, выявленном с помощью дагерротипа. Затем астроном Элиас Лумис представил свой анализ кометы 1843 года.

В перерывах между музыкальными выступлениями был прочитан целый ряд дезориентирующих лекций: лейтенанта Мэтью Мори о Гольфстриме, Джорджа Такера из Вирджинии – о «будущем прогрессе Соединенных Штатов», лекции по энтомологии, об окаменевшем лесе, о небулярной гипотезе, об исторических школах Франции и Германии, о теории «единой электрической жидкости» (представленной сыном президента Джоном Тайлером младшим), о метеорологических наблюдениях «короля бурь» Джеймса Эспи, а также выступление преподобного Элифалета Нотта, президента Юнион-колледжа, который разработал печь для сжигания угля и несколько других менее заметных изобретений, с докладом «О происхождении, продолжительности и конце света».

Мероприятие растянулось на десять дней. На съезде присутствовали «члены Конгресса, незнакомые люди и граждане», а на верхней галерее расположилось «большое количество дам». Правительственные чиновники, организовавшие съезд, рекламировали его как «интеллектуальный банкет самого широкого народного характера».

Именно по этой причине – его популярного характера – многие из самых выдающихся ученых Америки предпочли остаться дома. Более сорока ведущих ученых, включая Джозефа Генри, Бенджамина Пирса и профессора Йельского университета и редактора American Journal of Science and Arts Бенджамина Силлимана, отклонили приглашение Национального института.

Ознакомившись с программой, Генри написал химику Джону Торри: «Что вы думаете о том, чтобы я подготовил для Вашингтонского института доклад о пузырьках, который будет представлен на большом собрании? Не будет ли название статьи казаться неприметным в связи с величественным сообщением, которое сделает доктор Нотт о происхождении и разрушении мира?».

Институт стал смелым шагом к национальной поддержке науки. Но для Генри, Бейча и других ученых-единомышленников это был пузырь, причуда и шаг в неверном направлении.

Институт возник как решение завидной проблемы: что делать с одиннадцатью ящиками золота? После своей смерти в 1829 году Джеймс Смитсон, незаконнорожденный сын герцога Нортумберлендского и геолог-любитель, оставил полмиллиона долларов правительству США, чтобы «основать в Вашингтоне учреждение – под названием Смитсоновский институт – с целью увеличения и распространения знаний». В 1838 году Ричард Раш отплыл в Великобританию, чтобы вернуть трофеи Смитсона.

Никто не мог договориться, что делать с золотом. Одним из вариантов стало невыполненное обещание, данное в инаугурационной речи Джона Куинси Адамса: национальная обсерватория, небесный маяк. Другой идеей была национальная научная школа – план, поддержанный Конгрессом и Southern Literary Messenger. В 1840 году По повторил этот призыв, утверждая в Burton’s, что «вся жизнь Смитсона – это явный комментарий» к его намерению основать не общий университет или музей, а «колледж для продвижения науки».

Успех Британской ассоциации содействия развитию науки вдохновил американских исследователей рассмотреть еще одну возможность: создание национальной научной организации. Токвиль считал «дух ассоциаций» – добровольной организации групп по общим интересам – определяющей характеристикой американской демократии в 1830-х годах. В 1838 году попытка создать ассоциацию американских ученых была заблокирована членами филадельфийского Американского философского общества, удовлетворенными своим положением старейшего, хотя и угасающего научного общества страны. В Нью-Йоркском лицее Джон Торри согласился «с филадельфийцами», что время еще не пришло: «В стране буйствует шарлатанство, и его достаточно, чтобы одолеть нас, скромных людей».

Несмотря на такие оговорки, в кабинете Ван Бюрена сформировался план создания национального научного органа, который должен был финансироваться за счет завещанного Смитсоном имущества. Его лидером являлся военный министр Джоэл Пойнсетт, путешественник и владелец плантаций из Южной Каролины. Ярый защитник интересов своих коллег-рабовладельцев, он планировал расширение американских плантаций в Мексике, Карибском бассейне и Южной Америке – план, который позже реализовал океанограф Мэтью Мори.

Пойнсетт стал ведущим правительственным сторонником американской экспедиции по исследованию Южных морей, проекта, инициированного Дж. Н. Рейнольдсом и продвигаемого По в Southern Literary Messenger. Семь кораблей отплыли в августе 1838 года под командованием Чарльза Уилкса и в сопровождении, по настоянию Пойнсетта, научного корпуса, включая ботаника Джеймса Дану, художника Тициана Пила, зоолога и этнолога Чарльза Пикеринга (заявка Натаниэля Готорна на документирование плавания корабля была отклонена).

В 1840 году, когда первые партии образцов из экспедиции начали прибывать в Вашингтон, Пойнсетт предложил направить средства Смитсона на финансирование национального музея. Такой «национальный кабинет» мог бы хранить и демонстрировать образцы экспедиции вместе с камнями, растениями и животными, полученными в результате исследований штатов и от местных коллекционеров. Он должен был находиться под контролем Национального института содействия развитию науки.

Несколько правительственных чиновников, включая государственных секретарей и секретарей казначейства, разработали устав Национального института. Пойнсетт стал его директором вместе с Джеймсом Кирком Полдингом – одним из ранних сторонников По, а теперь военно-морским министром Ван Бюрена. Президенту и вице-президенту также были отведены официальные роли.

С этим советом политических назначенцев приближающиеся президентские выборы 1840 года подчеркнули хрупкость концепции института. Станут ли эти политики – многие из которых придерживались сильных южных и джексонианских симпатий – поощрять или отвергать исследователей на основе политической лояльности? Поддержит ли его новая администрация?

Такие опасения по поводу вплетения института в политику оказались оправданными: после поражения Ван Бюрена от вигов Гаррисона в 1840 году Пойнсетт удалился на свои земли в Южной Каролине. Когда в 1842 году суда экспедиции вернулись в нью-йоркскую гавань, секретарь института Фрэнсис Марко, клерк из Государственного департамента, взял на себя ответственность. Он начал бессистемно расставлять красочных птиц, растения, камни и этнографические предметы экспедиции в Большом зале Вашингтонского патентного бюро (ныне Национальная портретная галерея). Марко также начал планировать проведение национального съезда института, надеясь укрепить его позиции для получения золота Смитсона.

Организаторы института отказались от амбиций конкурирования с «размахом и глубиной» подобных организаций в Европе, таких как БАН. Вместо этого они стремились просто «собрать» и «распространить» «науку и практические наблюдения соотечественников в разных частях Соединенных Штатов». Членство было открыто для всех, кто «склонен вносить свой вклад или получать полезную информацию». Несмотря на такое популярное призвание, Марко понимал, что успех института будет зависеть от поддержки опытных исследователей с устоявшейся репутацией. Он пригласил десятки людей посетить съезд. Особое внимание он обратил на членов Ассоциации американских геологов и натуралистов (ААГН). Недавно сформированная ветеранами геологических служб штатов, эта группа провела свое первое собрание в Институте Франклина в Филадельфии в 1840 году.

Марко знал, что ААГН планировала снова собраться в Вашингтоне в мае 1844 года. Он надеялся убедить их отказаться от встречи или объединить ее с апрельской встречей института. Джеймс Дана, ботаник, участвовавший в экспедиции, считал, что ААГН должна собраться и поделиться своими открытиями «без музыкального сопровождения, а с более реальной наукой». Некоторые исследователи также беспокоились, что институт больше занимается популяризацией науки, чем ее изучением. По словам Бейча, у американцев «на одного человека, занятого исследованиями, приходится полсотни людей, занимающихся распространением».

Джозеф Генри считал, что институт непригоден для «решения вопросов строго научного характера», поскольку он «находится под контролем в основном любителей и политиков». По мнению Даны, скромность предстоящего собрания ААГН затмит экстравагантность института: «Если мы сможем обеспечить общее присутствие, то спокойный деловой стиль встреч и реальная ценность обсуждаемых тем, а также оригинальность представленных материалов отодвинут их на задний план».

Генри раздраженно задавался вопросом, что станет с «массой дилювия, которую Институт обрушил на себя в лавине псевдонауки». Скопление презентаций института, его церемониальная помпезность и руководство политиками – все это попахивало угодным толпе шарлатанством, что не соответствовало его представлениям о хорошо спланированных, самостоятельно направляемых, трезвых и строгих исследованиях.

Хотя Бейч и согласился, он был слишком проницательным политиком, чтобы отвергнуть организацию, которая могла бы получить подарок Смитсона. Вместо этого он использовал свое место на съезде и выступил с речью под названием «Стремления науки в Соединенных Штатах», в которой протестовал против направления деятельности института. Он предостерег от «поспешного продвижения» научной ассоциации без четкого понимания потребности Америки в «работниках», а не «болтунах». Попытки произвести впечатление и развлечь публику нельзя было считать продуктивными: «Нам нужно больше активности, но не для того, чтобы каждый год нас будоражили и просили о захватывающих шоу». Он настаивал на том, что стране нужен не просто научный союз, а «такой, который подавлял бы шарлатанство, отстраняя ученых от его сетей».

Генри и Бейч с опаской относились к любым популярным научным развлечениям, боясь, что строгость будет принесена в жертву зрелищности. Они также настаивали на том, что американская версия Британской ассоциации не должна быть демократически «свободной для всех». Собрания БАН являлись популярными и открытыми мероприятиями, на которые съезжались члены со всей Британии. Широкое участие полезно для кассы ассоциации, но когда «каждый человек имеет право выступить», отметил Генри, любители, дилетанты и «глубокие знатоки оказываются на одном уровне». Самостоятельно выбранные лидеры БАН, однако, смогли сохранить контроль над общим направлением; «большая часть членов не имеет права голоса в управлении институтом, и в этом отношении общество столь же аристократично, как и правительство нации».

Хотя Генри твердо верил в республиканские идеалы Америки – а тенденция развития науки считалась «республиканской в собственном смысле этого слова», – он полагал, что любая американская научная организация также нуждается в «аристократическом» надзоре сверху вниз. В Америке риск захвата науки шарлатанами был гораздо выше. Его раздражал American Journal of Science and Arts Бенджамина Силлимана из-за публикаций сумасбродных электрических и физиологических теорий. Когда Сэмюэл Морзе обратился к нему с вопросами о телеграфе, Генри предупредил, что «в сознании многих людей электромагнитный телеграф ассоциируется с химерическими проектами, постоянно выносимыми на суд общественности». Генри считал, что американская ассоциация должна будет ограничить свое членство теми, кто «прошел, так сказать, стажировку в деле экспериментов», повторяя его собственный тяжелый опыт в качестве слесаря, иначе «люди третьего и четвертого сорта скоро будут контролировать дело и сделают его бесполезным и нелепым».

Генри и Бейч видели, что шарлатанство таится не только в лекториях и популярной прессе, но и среди их собственных коллег. Их друг по Франклиновскому институту Джеймс Эспи недавно заслужил титул «короля бурь» благодаря своим популярным лекциям по метеорологии. Эспи утверждал, что бури вызываются теплом вблизи Земли, которое приводит к испарению воды и образованию облаков; затем вода охлаждается, конденсируется и выпадает в виде дождя – эту теорию он демонстрировал с помощью «нефелескопа», устройства, создающего бурю в чайнике. Он предложил решение проблемы засух, мучивших западные поселения: разведение множества костров за Аппалачами, по его мнению, вызовет дождь. Это был один из первых планов искусственного изменения климата, но, к счастью, он так и не был опробован.

Бейч выразил сомнения по поводу «странного курса» Эспи, а Генри беспокоился о его «недостатке благоразумия». Бенджамин Пирс сокрушался по поводу «атмосферы самоудовлетворения» Эспи и считал, что «даже короли бури невыносимы в республике». Бывший президент Джон Куинси Адамс поставил Эспи диагноз «методическая мономания», френологически говоря, что «размеры его органа самооценки раздулись до размеров зоба». (По вместо этого ставил под сомнение оригинальность метеоролога. «Основная часть теории профессора Эспи предвосхищена Роджером Бэконом», – писал он в 1846 году). В шумной общественной сфере Америки выгодные и «показные презентации» на спорные темы могли вызвать бездумное восхищение, опасный энтузиазм и зависть. Дискомфорт друзей Эспи показал, что даже солидное образование и членство в эксклюзивной научной клике вокруг Бейча, Генри и Пирса не помогало остановиться на пути к демагогии.

Генри питал особую ненависть к человеку, который в 1840-х годах стал самым успешным научным лектором Америки, Дионисию Ларднеру – тому самому негодяю, который бросил вызов Генри на собрании БАН в Ливерпуле в 1837 году. Ларднер родился в Дублине, принял англиканский сан, но вместо этого посвятил себя евангелизации в области механики и физических наук. В Лондоне он создал успешный научный издательский концерн. Он стал завсегдатаем лекций, заискивал перед Чарльзом Бэббиджем, восхваляя вычислительную машину, а при поддержке лорда Брума он был назначен профессором Университетского колледжа Лондона.

Обольстительный лектор и плодовитый соблазнитель, Ларднер имел незаконнорожденного сына от замужней женщины. Муж другой его спутницы, Мэри Хевисайд, капитан драгунов, устроил ему взбучку в Париже. Ларднер и Хевисайд переехали в Соединенные Штаты. Получив отпор в Филадельфии, они переехали в Нью-Йорк. В 1841 году Ларднер начал читать публичные лекции в Клинтон-холле и Саду Нибло об астрономии, электромагнетизме, паровых двигателях и внеземной жизни.

Ларднер сопровождал лекции «великолепными иллюстрациями», волшебными фонарями, искусственным освещением кислородного микроскопа и диорамами – яркими цветными экспозициями с подсветкой, изобретенными Дагером, которые создавали иллюзию глубины и движения. Ларднер «нарушил покой счастливой семьи», но «негодяя, вместо того чтобы вычеркнуть из приличного общества, приглашают прочитать серию лекций». Генри писал Торри: «Я вижу по газетам, что доктор Дионисий Ларднер[49]49
  Илл. 38


[Закрыть] преуспевает в Нью-Йорке. Как мне кажется, вам пора уезжать. У филадельфийцев нашелся повод для ликований – и они не оставят его без внимания».

Несмотря на неодобрение ведущих американских ученых, легко усваиваемые, мультисенсорные зрелища Ларднера пользовались огромной популярностью: из Клинтон-Холла он отправился читать лекции в других лекториях, от Бостона до Нового Орлеана, от Сент-Луиса до Цинциннати, а в Филадельфии он собрал более тысячи слушателей. Ларднер, щеголявший титулом доктор права, появился в одном из юмористических рассказов По, «Три воскресенья на одной неделе», как «не менее известная личность, чем доктор Даббл Л. Ди, лектор по шарлатанской физике», чьи мнения были слишком евангельскими для глупого персонажа. Для научного видения Джозефа Генри Ларднер представлял двойную угрозу: он был одновременно моральным негодяем и шарлатаном.

Однако пышные зрелища Ларднера доказали, насколько американская аудитория изголодалась по науке. Шоумены поспешили бы удовлетворить этот аппетит, если бы не работающие ученые.

В духе, близком Бейчу и Генри, нью-йоркский врач Дэвид Мередит Риз в своей книге «Мошенники Нью-Йорка» в 1838 году диагностировал шарлатанство как политический и моральный кризис. «Ньюйоркцы, – стонал он, – тысячами принимали пилюли иностранных и отечественных шарлатанов, лобелию, кайенский перец и паровые ванны <…>, и теперь в равной степени заняты тем, что прививают френологию и животный магнетизм». Шарлатаны устраивали «педантичную демонстрацию образованности», им достаточно было «разрушить все существующие системы» и «осудить школьное образование», чтобы найти «великое множество последователей». Хотя Нью-Йорк считался «эпицентром», болезнь охватила всю страну. Поскольку новые научные схемы часто сочетались с радикальными программами политических и моральных реформ, полемика Риза была направлена на политические и религиозные движения наряду с «псевдонаучными» системами. «И папство, и антипапство – это самозванство для общества», – провозглашал он, в то время как «Ультра-умеренность» превратилась в общественную досаду, предприняв попытку запретить все спиртное.

Полностью замысел полемики Риза стал ясен только в последней главе, занимающей четверть книги и озаглавленной «Ультра-аболиционизм». Движение против рабства, заявил доктор, вышло за рамки смутной надежды на постепенное прекращение рабства, которую исповедовали «Джефферсон, Франклин, Раш и Джон Джей, представители старой школы». По мнению Риза, аболиционисты, осуждающие рабство как грех и предпринимающие решительные действия – например, бросающиеся с мушкетом на толпу сторонников рабства, как Элайджа Лавджой из Миссури, который в результате был убит, – нарушают Писание, где приводятся примеры приемлемого рабства, и права граждан на свою человеческую «собственность». Риз объявил Общество борьбы с рабством «самым гигантским самозванством, которое когда-либо поражало церковь или государство». Для Риза величайшим надувательством века и величайшей опасностью для общего блага была не френология, не водолечение, не патентованные лекарства и даже не католицизм, а отмена рабства.

Столкнувшись с изменчивостью американской политики, Бейч и Генри были убеждены, что для выживания науки необходимо по возможности держать на расстоянии такие спорные вопросы, как рабство. Враждебность, которую они выражали по отношению к шарлатанству, отчасти представляла собой враждебность к любым «популярным», разжигающим страсти вопросам. Помимо того, что они одобряли основу протестантской естественной теологии, они в основном не допускали явных религиозных утверждений – и споров – в свою науку. В 1840-х годах их умеренная, скромная позиция означала также попытку не вмешиваться в проекты реформ по защите прав рабочих и женщин, а также в вопрос о рабстве и расовой науке. Опасаясь взбудоражить общественность и внести раскол в хрупкое сообщество исследователей, Бейч и Генри в основном избегали этой темы.

Такая осторожность отнюдь не объяснялась их неприятием рабства. Генри был озадачен мыслью о том, что черные и белые могут однажды сочетаться браком или получать одинаковые политические преимущества. Их близкий союзник, гарвардский математик и астроном Бенджамин Пирс, считался убежденным и публичным сторонником рабства. Какие бы мнения ни имел Бейч по этому вопросу, они не мешали его многолетней дружбе с будущим президентом Конфедерации Джефферсоном Дэвисом или с Луи Агассисом, который стал страстным сторонником науки о расе.

«Скромность и строгость», которые Бейч и Генри пропагандировали как научный и моральный идеал, вынудили их избегать тем, способных разжечь региональные антагонизмы и помешать их цели объединить «настоящих ученых». Для Бейча, Генри и большинства их союзников идеалы научной незаинтересованности и «объективности» действовали в тандеме с молчаливым принятием статус-кво, включая превосходство белой расы и рабство – «вежливое» молчание в отношении наиболее актуальных моральных и политических проблем эпохи. Поразительно, но «научный» подход По к литературной критике – который откладывал в сторону моральные и политические соображения, чтобы оценить литературу как чистый «объект искусства», – показал его соответствие не только проектам Бейча и Генри по реформированию американского интеллекта, но и их соучастию в «среднем расизме» эпохи антебеллумов.