Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

Насколько ты мудра?

Как мы видели, в Америке эпохи антебеллумов институциональные маркеры, отделяющие профессиональных ученых от любителей или чудаков, только начинали формироваться, и По максимально использовал эту неопределенность, чтобы выдвинуть свои собственные анализы в аэростатике, конхиологии и психологии и наложить свою печать на криптологию, теорию информации и космологию. Благодаря этим забытым достижениям мы можем включить его в пантеон тех, кто внес свой вклад в «одно огромно чудо» современной науки, как назвал это современник По Дэвид Брюстер.

Несомненно, современное общество, каким мы его знаем, многое унаследовало от эпохи По – в том числе усилия Бейча, Генри и их соратников по созданию национальных и международных институтов. Признанные авторитеты в том, что считается наукой – такие как ААСРН и еще более эксклюзивная Национальная академия наук, которую Бейч, Пирс и Агассис создали в 1863 году, – предоставляют исследователям форумы для согласования стандартов, оценки утверждений и единое мнение. Они служат противовесом кажущемуся бесконечным стремлению к созданию и распространению безрассудных спекуляций и опасных мошенничеств, устраняют разногласия, подтверждают консенсус и дают обоснованные советы по вопросам, вызывающим общую озабоченность, таким как общественное здоровье, промышленная безопасность, заразные болезни и изменение климата. По часто присоединялся к этим проектам, выступая за научные публикации и национальный исследовательский институт. Его усилия от имени американской литературы преследовали аналогичные гражданские цели – способствовать развитию искусства и признавать его достижения.

Однако По также обращал внимание на склонность науки к чрезмерным усилиям. Как он показал на примере незадачливого префекта в рассказах о Дюпене, те, кто зацикливается на шаблонных процедурах, часто упускают из виду очевидное. Он видел, что беспрекословная вера в установленные методы и «визуальные доказательства» приводит к статичному и узкому представлению о знании, в то время как метод, механизм, эффективность и прибыльность пробивают себе дорогу в области, в которых им нет места (одно из прочтений «Философии творчества» – это сатира именно на такие вторжения). Раскрывая существенную часть тайн мира, наука выкристаллизовывала взгляд на природу как на пассивное, безжизненное хранилище материи, которую нужно наблюдать, осваивать и эксплуатировать для достижения выбранных человеком целей.

Идеал безличной «объективности», который стал руководящей нормой во времена жизни По, – характеризующийся отстраненностью, дисциплиной и наблюдением без ценностей, – создал условия для взрывного роста технологий и информации. Они стали отличительными чертами «прогресса». Но, как видел По, – и как мы видим еще отчетливее, – позиция «нейтралитета» позволила науке стать соучастницей разрушительных и неоправданных целей. Для одних, включая Генри, Бейча и самого По, объективность означала уход от «спорных» дебатов о рабстве и молчаливое одобрение статус-кво. Для других, включая Сэмюэла Мортона, Луи Агассиса и более поздних евгеников, это означало использование престижной «универсальности» науки для оправдания предрассудков и угнетения. Как заметил Фредерик Дуглас в 1854 году: «Несколько примечательно, что в то время, когда знания настолько широко распространяются <…> должна возникнуть целая фаланга ученых людей, выступающих от имени науки, чтобы запретить великолепное воссоединение человечества в единое братство».

Ученые играли ведущую роль в составлении карт и утверждении земель коренных американцев в кровавом процессе заселения Запада и помогали имперским предприятиям по всему миру. Их преемники помогали создавать оружие, способное покончить с жизнью на Земле, а другие продвигали теории «рационального выбора», в которых глобальная политика разыгрывается на шахматной доске взаимного гарантированного уничтожения.

Идея того, что вопросы фактов должны быть полностью отделены от вопросов ценности, дала науке и связанным с ней технологиям свободу действий. Наряду с неоспоримыми преимуществами, «объективная наука» помогла развить индустрию производства и добывающей промышленности, которая сегодня опустошает планету – «огромные дымящиеся печи», которые, как предсказывал По, взрывают «честный лик природы». В течение девятнадцатого и двадцатого веков вера теологов природы в мудрость и доброту Творца трансформировалась в широко распространенную веру в мудрость и доброту науки. Слишком часто ее материальные блага и моральный престиж позволяли ей отрекаться от смертоносных побочных продуктов, придавая незаслуженный авторитет манипулятивным мошенничествам, таким как социальный дарвинизм и фундаментализм свободного рынка. Эта неоправданная вера привела некоторых к убеждению, что все, что нам нужно для устранения беспорядка, созданного наукой и технологиями, – это еще больше науки и технологий.

На протяжении всех своих произведений По указывал на нити разрушения, дисгармонии и извращенности, пронизывающие все сущее. Эти прозрения углубили его скептическое отношение к утверждениям о рациональном мастерстве или линейном прогрессе. Они привели его к осознанию хрупкости человеческих конструкций и нашей уязвимой зависимости от окружающего мира. Несмотря на приступы грандиозности, признание ограниченности человеческих возможностей сопровождалось у По сильным чувством стыда – отвращением к собственным недостаткам и к тому, что люди сделали и позволили сделать с землей и друг с другом.

Однако, несмотря на свои предупреждения об излишествах и слепых пятнах науки, несмотря на свою любовь к игривым мистификациям и искусным двусмысленностям, По не был нигилистом знаний. Он признавал ценность точного наблюдения, охватывающего теорию, интуитивного открытия и прагматичного, хорошо проверенного консенсуса. Хотя некоторые его приемы напоминали приемы эксплуататоров-шарлатанов, таких как Барнум (чью линию рода можно проследить прямиком до Белого дома на выборах 2016 года), даже мистификации По служили высоким идеалам.

Как он мог любить науку, как мог считать ее мудрой? Начиная с этого вопроса в «Сонете к науке» и заканчивая «Эврикой», По погружался в стандартные модели, созданные и расширенные в его время. Он также принял занимательную точку зрения в популярной науке и принял вызовы, которые месмеризм, витализм и натурфилософия бросали обычному механицизму, теологии и безжизненному материализму. Он дал слово альтернативным подходам к познанию: сокрушительным озарениям, которые мчатся дальше пошаговой логики, скачкам интуиции, которые следуют за стремлением мотылька к звезде.

Хотя По ожидал, что «Эврика» будет неправильно понята, его космология дала голос интеллекту чувств и глубокой вовлеченности людей в то, что они изучают. «Эврика» предложила видение науки, где красота и сочувствие ценятся не меньше, чем результативность и накопление, и где цели знания – его руководящие ценности, применение и последствия – так же важны, как краткосрочные результаты и привлекающие внимание инновации.

В «Поместье Арнгейм» По предложил завораживающую аллегорию мира природы, который мы не просто знаем и населяем, но и за создание и выбор которого несем ответственность. Показав искусство – в самом широком смысле, включая технологию, направляемую наукой, – как природу, продолженную другими средствами, он поставил людей и их изобретения в положение актеров в космической драме с позитивными и негативными последствиями. Чтобы сделать мир пригодным для жизни, требуется воображение и эстетическое суждение, а также способность открыто сопереживать и признание того, что, хотя Земля может уступить нашим планам, она всегда ускользает из человеческой хватки.

Если рассматривать произведения По с помощью быстрого «вращения на пятках», то в фокусе появляется и исчезает скрытая «философия композиции». По представлял мир как «многообразную» и «многоликую» реальность, открывая истину за истиной, «начало за началом». В его произведениях – взятых вместе и по отдельности – зачастую представлены несовместимые истины, одна за другой или все сразу. В его рассказах и эссе отстраненная объективность отражается заряженным, участливым сопереживанием, материя становится духом и снова материей.

В этом калейдоскопическом реализме эмпирическое наблюдение, мистическое откровение и бесповоротный скептицизм постоянно меняются местами: как По сказал в «Эврике», «то, что дерево может быть и деревом, и не деревом, – это идея, которой могут предаваться ангелы или демоны». Новые конфигурации реальности возникают в зависимости от областей, на которых мы фокусируемся, и инструментов, с помощью которых мы формируем ответы (органов чувств, концепций, языков, технологий восприятия и коммуникации) – при этом все они друг в друга встроены, «меньшее в большее, и всё – в Дух Божественный».

Это не та философия, которая может быть официально одобрена создателями вечных институтов или защитниками монолитной рациональности. Но она может понравиться тем, кто подозревает, что всё выдаваемое за консенсусную реальность никогда не бывает таким консенсусным или реальным, каким оно представляется, и кто верит, что существование других миров – более прекрасных и более удивительных – всегда возможно.

В темном море

Сюжеты По мастерски передают ощущение наличия и присутствия сверхъестественных сил, которые нам неподвластны и непонятны. Чтобы сдержать разрушение, которое, кажется, неумолимо ждет в будущем, его герои придумывают устройства, схемы и обоснования, стремясь внести порядок в хаос, направить свет в темноту.

Страх заставляет нас прятаться в привычках для защиты и успокоения. Мы строим коконы, норы и стены, чтобы не стать травмированными, униженными или преданными. Но эти структуры изоляции, направленные на защиту нашей индивидуальности и самобытности, становятся все более хрупкими. Их тоже разбивает прилив.

В малоизвестной рукописи, которую справедливо можно назвать самым неизвестным рассказом По, мы слышим о его постоянно возобновляющемся стремлении бороться с хаосом и разрушением и о его неизбежной неудаче. Обнаруженная после смерти По, эта повесть так и не была завершена.

Рассказ «Маяк» – название было добавлено позже – начат, скорее всего, в 1849 году, однако он перекликается с рассказами По начала 1840-х годов, когда он находился в Филадельфии в центре технической, научной и литературной деятельности страны. За несколько лет до этого инаугурация Джона Куинси Адамса обещала «небесные маяки» – астрономические обсерватории, которые должны были служить опорой для коммуникационных сетей американской науки о звездах и бурях. В рамках Национальной геодезической службы Бейч и Генри позже создали федеральную комиссию по маякам.

Своим беспокойным, ненадежным рассказчиком рукопись По напоминает «Сердце-обличитель». Подробное описание замка перекликается с «Лигейей», «Колодцем и маятником» и «Бочонком Амонтильядо», а отдаленная морская обстановка напоминает «Низвержение в Мальстрём» и «Пима».

Но тот факт, что рассказ дошел до нас в виде фрагмента, недатированного наброска, делает его настоящим «свертком в бутылке». Мы закончили на том, что По навсегда замолчал и был похоронен – хотя бы для того, чтобы вновь ожить в произведениях, на которые он не перестает оказывать влияния. «Маяк» позволяет вновь услышать его безошибочно взволнованный и наблюдательный голос. Ниже приводится рассказ в его исходном виде:

«1 Янв. 1796. Сегодня – в мой первый день на маяке[83]83
  Илл. 58


[Закрыть] – я вношу эту запись в дневник, как уговорился с Дегрэтом. Буду вести дневник насколько смогу аккуратно – но кто знает, что может случиться, когда человек остается, вот так, совершенно один, – я могу заболеть, а может быть и хуже… Покуда все хорошо! Катер едва спасся, но стоит ли об этом вспоминать, раз уж я добрался сюда в целости? На душе у меня становится легче при одной мысли, что впервые в жизни я буду совершенно один; нельзя же считать “обществом” Нептуна, как он ни велик. Вот если бы в “обществе” я нашел половину той верности, что у этого бедного пса, я, вероятно, не разлучился бы с “обществом”, даже на год… Что меня удивляет больше, так это затруднения, с которыми столкнулся Дегрэт, когда хлопотал получить для меня эту должность – для меня, знатного человека! И это не потому, что совет попечителей сомневался в моей способности справиться с огнем маяка. Ведь и до меня с ним справлялся один человек – и справлялся не хуже, чем команда из троих, которую к нему обыкновенно ставят. Обязанности эти – пустяшные, а печатная инструкция составлена как нельзя яснее. Взять в спутники Орндорфа было просто невозможно. Я не смог бы работать над книгой, если бы он был тут со своей несносной болтовней – не говоря уж о неизменной пеньковой трубке. К тому же, я хочу быть именно один… Странно, что до сих пор я не замечал, как уныло звучит самое слово – “один”! Мне даже начинает казаться, будто эти цилиндрические стены рождают какое-то особое эхо – впрочем, чепуха! Одиночество начинает-таки действовать мне на нервы. Нет, этак не годится. Я не позабыл предсказания Дегрэта. Надо поскорее подняться к фонарю и хорошенько оглядеться, “чтобы увидеть, что можно”. Не очень-то много тут увидишь. Волнение на море как будто начало утихать, но все же катеру нелегко будет добраться до дому. Они едва ли завидят Норланд раньше полудня завтрашнего дня – а ведь до него вряд ли более 190 или 200 миль.

2 Янв. Нынешний день я провал в каком-то экстазе, который не в силах описать. Моя страсть к одиночеству не могла бы получить лучшей пищи – не могу сказать удовлетворения, ибо я, кажется, никогда не смог бы насытиться блаженством, какое я испытал сегодня… Ветер к рассвету стих, а после полудня заметно успокоилось и море… Даже в подзорную трубу ничего не видно, кроме океана и неба, да еще иногда чаек.

3 Янв. Весь день стоит мертвый штиль. К вечеру море стало точно стеклянное. Показалось несколько обрывков водорослей, но кроме них весь день ничего – даже ни единого облачка… Я занялся осмотром маяка… Он очень высок – как я убеждаюсь на собственном нелегком опыте, когда приходится взбираться по бесконечным ступеням – почти 160 футов от самой низкой отливной отметки до верхушки фонаря. А внутри башни расстояние до вершины составляет не менее 180 футов – таким образом, пол расположен на 20 футов ниже уровня моря, даже при отливе… Мне кажется, что пустоту в нижней части следовало бы заполнить сплошной каменной кладкой. Она, несомненно, сделала бы все строение гораздо надежнее… но что это я говорю? Такое строение достаточно надежно при любых обстоятельствах. В нем я чувствовал бы себя в безопасности во время самого свирепого урагана, какой только возможен, – однако я слышал от моряков, что иногда, при юго-западном ветре, приливы здесь бывают выше, чем где бы то ни было, исключая западного входа в Магелланов пролив. Но перед этой мощной стеной, скрепленной железными скобами, прилив сам по себе бессилен – на 50 футов над высшей приливной отметкой толщина стены никак не меньше четырех футов. Здание построено, по-видимому, на меловой скале.

Янв. 4…[84]84
  Перевод З. Александровой


[Закрыть]»

На этом фрагмент По заканчивается, но мы можем догадаться, что будет дальше. Постепенно, неумолимо, неизбежно, катастрофа случится – башня рухнет вместе с хрупкой защитой самого рассказчика. Его стремление к уединению и безопасному ограждению от мира – наблюдать, измерять, записывать – парадоксальным образом будет все больше подвергать его воздействию сил разрушения как внутри него, так и извне.

Так или иначе, мы все погрузимся обратно в море, из которого вышли. А пока мы можем устроить шоу волшебных фонарей и воздвигнуть ландшафтные сады наших искусств, наших наук, наших мыслей – чтобы на короткое время объединить вещи в красивые и выразительные формы, готовясь к их неизбежному распаду.

По описал новаторские надежды и неизбывные тревоги своего места и времени. Не ограничиваясь фактами своего собственного дела, он передавал на бумаге очарование и ужас простого существования. Посылая сигналы читателям, которые обнаружат их лишь спустя годы после его смерти, По усиливал пронзительный свет разума и углублял тьму, наступающую вслед за тем, как он угаснет.

Об авторе

Джон Треш – профессор истории искусства, науки и народной практики в Институте Варбурга Лондонского университета. Ранее он более десяти лет преподавал историю науки и техники в Пенсильванском университете в Филадельфии. Является стипендиатом Нью-Йоркской публичной библиотеки, Колумбийского университета, Чикагского университета, Института истории науки Макса Планка и Школы высших социальных исследований. Автор книги «Романтическая машина: Утопическая наука и технология после Наполеона», которая в 2013 году получила Премию Пфайзер за выдающуюся книгу Общества истории науки.

Благодарности

Эта книга появилась на свет благодаря помощи многих людей. Я благодарю сотрудников Библиотеки Ван Пелта и Центра Кислака Пенсильванского университета; Нью-Йоркской публичной библиотеки и ее отдела редких книг, Коллекции Берга и Коллекции Пфорцхаймера; Центра Гарри Рэнсома Техасского университета в Остине; Библиотечной компании Филадельфии; Исторического общества Филадельфии; Архива Академии естественных наук, Филадельфия; Свободной библиотеки Филадельфии и ее отдела редких книг; Библиотеки Нью-Йоркского исторического общества; Библиотеки Хантингтона, Сан-Марино, Калифорния; Библиотеки Пибоди Университета Джонса Хопкинса; Архивов и специальных коллекций Военной академии США в Вест-Пойнте; Музея истории и культуры Вирджинии; Архива Смитсоновского института; Музея По, Ричмонд; Дома и музея По в Филадельфии в Балтиморе и Нью-Йорке.

Поддержку исследованиям оказали Национальный фонд гуманитарных наук (грант NEH FA-252132-17); Центр ученых и писателей Каллмана при Нью-Йоркской публичной библиотеке; Институт перспективных исследований в Принстоне; Библиотека Хантингтона; Институт истории науки Макса Планка, Берлин.

Саймон Шаффер предложил незаменимое руководство по неопределенно изменяющемуся формату книги; Ричард Копли предоставил бесценные комментарии, предположения и отличные друг от друга точки зрения; Клэр Карлайл все проговорила, прояснила и очистила от лишней геологии; Шон Морленд предложил преемников «Маяка»; Мишель Смайли рассказала о фотографиях; Джеймс Дельбурго помог с восемнадцатым веком; Салли Грегори Колстед поделилась своими знаниями об американских ученых и институтах; Ричард Джон провел экспресс-курс по антебеллуму; общение и чтение с Джимом Секордом было бесконечно полезным; Брит Русерт открыла мне афроамериканскую науку XIX века; Аксель Янсен сравнил заметки о Бейче и государственном строительстве; Джош Налл справедливо настаивал на лицеях; Дэвид Кайзер проверил некоторые предположения; а Рене ван Слутен поделился своими досье на По, Леметра и Эйнштейна. Спасибо также Хелен МакКеннауфф и Джоанне Шиллицци из Исторического общества Эдгара Аллана По, Филадельфия, Сьюзен Глассман из Института свободной науки Вагнера, Жану Страусу, Мари д’Ориньи и Сальватору Сцибоне из Центра Каллмана, а также Кену Олдеру и Джеймсу Чандлеру за разнообразную поддержку в большом количестве.

Я рад возможности поблагодарить друзей и коллег из Института Варбурга, Университета Пенсильвании, а также различных сообществ по истории науки, истории США и литературы, которые помогали с самого начала зарождения плана. За полезные беседы и поддержку на том или ином пути я благодарю Эстер Аллен, Робби Ароновица, Николя Баррейра, Этьена Бенсона, Карин Берковиц, Чарльза Бернштейна, Боба Брейна, Джереми Брукера, Грэма Бернетта, Дэвида Сипли, Брайана Коннолли, Рут Шварц Коуэн, Лоррейн Дастон, Эмили Долан, Джонатана Элмера, Марва Эльшакри, Эмрона Эсплина, Эрна Фиорентини, Франсуа Фюрстенберг, Питера Галисона, Ривка Галчена, Оливера Гейкена, Бернарда Геогегана, Кэти Гир, Андреа Гуле, Майкла Хагнера, Кевина Хейса, Эдварда Имхотепа Джонса. Спасибо Мэтью Джонсу, Дж. Джеральду Кеннеди, Дэну Кевлесу, Эве Кофман, Робу Колеру, Элейн Лафай, Бруно Латуру, Майклу Лежа, Ребекке Лемов, Родри Льюису, Бернарду Лайтману, Дане Медоро, Ивэну Морусу, Прожиту Мухарджи, Эмили Огден, Джо О’Нилу, Кэтрин Пандоре, Джону Поллоку, Кристель Рабье, Карен Рассел, Роберту Шолнику, Отто Сибуму, Лауре Старк, Энн Х. Стивенс, Жану-Кристофу Валтату, Томасу Вранкену, Лилиане Вайсберг, Саймону Верретту, Аарону Вуншу, Джейсону Зузга – и Аарону Дэвису за то, что одолжил мне «Научную фантастику Эдгара Аллана По» где-то в 1994 году. Я скоро ее верну!

Мой редактор, Алекс Стар, превратил работу над книгой в большое удовольствие и постоянное обучение. Я приношу искреннюю благодарность ему, Яну Ван Ваю, Брианне Панзике, Армандо Веве и сотрудникам издательства Farrar, Straus and Giroux. Алекс Джейкобс из агентства Elyse Cheney на протяжении многих лет вносил огромный вклад в проект, веря в него, консультируя и прилагая все усилия для его реализации; постоянная поддержка Адама Иглина имела решающее значение. Клэр Сейбл приложила немало усилий для помощи в проведении исследований и восстановлении сносок. Я также благодарю моих студентов в Лондоне и Филадельфии – удивительных выпускников и студентов, которые отважились на «Эксперименты По».

За воспоминание о посещении могилы По я благодарю Розмари, Сьюзен и Фреда Носеллу. Огромное спасибо моей маме, навсегда соединившей Балтимор с астрономией, и всей моей семье; Клаудии, Джулии, Джозефу за приятные встречи; и больше всего – Клэр.