Текст книги "Эдгар Аллан По. Причины тьмы ночной"

Противоречия в поэтических теориях По и его любовь к «ощутимой неизвестности» были созвучны философской, технической и научной напряженности его времени. В эпоху новых наук, спешно распространяемых в новых журналах, лицеях и лекционных залах, идеи об отношениях между духом и материей, между Богом и людьми подвергались тщательному анализу, оспаривались и низвергались. Новые открытия и научные достижения, а также бешеный темп и непрекращающиеся сюрпризы прессы оставляли у читателей серьезные сомнения в том, кому и чему верить.

Например, новая и противоречивая наука френология претендовала на объяснение характера человека путем эмпирического наблюдения за черепом. Будучи зарожденной в конце восемнадцатого века в Вене Францем Галлом и получив распространение в Париже, она встретила поддержку среди растущего среднего класса в Великобритании и США. Френология утверждала, что характеры и умственные способности людей – любовь (или влюбчивость), промышленность и идеальность (или воображение) – расположены в различных органах мозга. Поскольку череп повторяет форму мозга, выступы в разных частях головы указывали на большие или меньшие органы для каждой черты характера.

Френология считалась увлекательной и практичной наукой. Оценивать друзей и врагов по внешнему виду и наблюдать, как по бугоркам на черепе читается характер, доставляло бесконечное удовольствие. Занимаясь темами, представляющими всеобщий интерес, науку можно было освоить при индивидуальном изучении. Впрочем, она также вызывала и споры. В популярной книге шотландского френолога Джорджа Комба «Строение человека» прямо утверждалось, что «умственные качества определяются размером, формой и конституцией мозга». Несмотря на его аргументы в пользу совместимости этой науки с христианством, подобные заявления, казалось, отрицали веру в вечную душу, независимую от тела.

Рассматривая четвертое издание учебника по френологии, По нехотя отметил: «Мы могли бы решиться послушать». Несколько месяцев спустя он отругал другого писателя за то, что тот нападал на френологию, даже ее не изучив. К марту 1836 года в рецензии на книгу «Френология» миссис Л. Майлз, которая продавалась с печатными карточками и керамической головой, френология, по мнению По, «обрела величие науки, и как наука занимает одно из важнейших мест». Методы и концепции френологии пройдут через всю его критику и художественную литературу.

Летом 1835 года произошла еще одна научно-популярная сенсация: возвращение кометы Галлея, замеченной в последний раз в 1759 году. Предприниматели установили телескоп в парке Сити-Холл в Нью-Йорке и брали за просмотр шесть центов. Во время этой «своеобразной мании» Ф. Т. Барнум заметил, что «общество буквально занималась не чем иным, как наблюдением за звездами».

Анонимная газетная серия, опубликованная в The Sun, первой из ежедневных газет, продававшихся на углах улиц, затронула летнюю астрономическую лихорадку. В августе 1835 года The Sun поместила на первой полосе эксклюзивную статью «Открытия на Луне», которая, как утверждалось, была перепечатана прямо из «Эдинбургского научного журнала». В ней подробно описывалось, что увидел Джон Гершель в астрономической обсерватории в Южной Африке с помощью гигантского телескопа. Его изображение передали на стену с помощью «гидро-кислородной» лампы. Эта новая форма освещения, использующая химический принцип театрального освещения, разработанный Робертом Харе и Майклом Фарадеем, обеспечивала ослепительные шоу волшебных фонарей[20]20
  Илл. 11


[Закрыть] в залах лицеев, проецируя чудеса природы и яркие цветные фантазии. Прикрепленные к микроскопу, кислородно-водородные волшебные фонари могли открывать скрытые миры насекомых, тканей и крошечных природных структур.

В докладе The Sun эта оптическая технология, присоединенная к телескопу, открыла мир на Луне. На стенах Кейптаунской обсерватории Гершель и его коллеги увидели пещеры, окрашенные в цвет рубинов, огромные озера, высокие горы, пышные леса, а при ближайшем рассмотрении – рогатых медведей, зебр и голубых единорогов. Но самое поразительное, как сообщается в пятом выпуске, они увидели человекоподобных существ, стоящих на двух ногах и летающих на крыльях, а также свидетельства цивилизации этих «людей-летучих мышей», включая совершенные пирамиды, увенчанные отражающими сферами.

Благодаря истории о Луне тираж газеты вырос до более чем семнадцати тысяч экземпляров, что в десять раз больше, чем у конкурентов. Выдержки из серии обсуждались по всей Америке и Атлантике. Посетители засыпали Гершеля вопросами о лунной жизни. Согласно одной из легенд, профессора астрономии Йельского университета Элиас Лумис и Денисон Олмстед пришли в редакцию The Sun, требуя оригинал эдинбургского отчета, на что редактор отправил их в погоню из типографии в типографию. Серия закончилась катастрофой: в последнем выпуске сообщалось, что телескоп Гершеля, направленный на солнце, создал настолько интенсивный луч света, что обсерватория воспламенилась и сгорела. В конце августа газета Herald развенчала эту историю, документально подтвердив ее противоречивость. Четыре года спустя анонимный автор, аболиционист и реформатор Ричард Адамс Локк признался в авторстве.

«Открытия на Луне» появились через два месяца после «Ганса Пфааля» По – реалистичного рассказа о лунных наблюдениях. Эдгар По публично принял утверждение Локка о том, что он не видел предыдущую повесть, но независимо от того, вдохновлялся ли Локк Эдгаром По или нет, «Лунная мистификация» преподала По незабываемые уроки. Удивительные факты дают простор для воображения, особенно когда они изложены на языке технических доказательств и точных наблюдений. По заметил, что «ни один человек из десяти не опроверг» сообщение. Даже те, кто не верил, охотно покупали его и обсуждали.

Как и роман «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, который По рецензировал в новом иллюстрированном журнале издательства Harper & Brothers, «Открытия на Луне» Локка обладали редким качеством, которое По назвал «мощной магией правдоподобия». Дефо сплел литературное заклинание благодаря своей «великой силе абстракции» и сильной «способности к идентификации». Усиливая воображение читателя силой воли, его глубокое техническое искусство становилось невидимым. В итоге стало неотличимо от самой жизни.

В «Открытиях на Луне» Локка говорится о том, что и ученые, и мистификаторы использовали один и тот же набор инструментов для убеждения аудитории. Истина и вера являлись – по крайней мере, частично, – вопросами стиля. Это были эффекты, достигаемые с помощью контролируемого раскрытия информации, языка фактов и наблюдений, ярких образов, широкой сети распространения, благоприятной рекламы, сарафанного радио, удачного времени и удачи.

В 1836 году По предпринял еще одну противоречивую новинку. На этот раз он выступил не в роли потенциального мистификатора, а в роли рационального развенчателя. Теперь его целью стал Иоганн Непомук Мельцель, баварский шоумен и изготовитель инструментов, и его знаменитый партнер «Турок» – автомат, игравший в шахматы. Это человекообразное устройство носило тюрбан и курило длинную трубку, прислонившись к шкафу, на котором стояла шахматная доска.

Во время своих представлений – том числе и того, которое По описал в Ричмонде, – Мельцель открывал один за другим ящики шкафа, чтобы показать, что внутри нет ничего, кроме жужжащих шестеренок. После того как Мельцель поворачивал ключ, глаза, руки и кисти робота приходили в движение. Турок сам передвигал фигуры, останавливал игру, если противник пытался сделать фальшивый ход, и побеждал почти всех соперников.

Изобретенный в 1770 году венгерским мастером Вольфгангом фон Кемпеленом, автомат-шахматист[21]21
  Илл. 12


[Закрыть] пользовался успехом при австрийском дворе, а в Париже он сразился с Бенджамином Франклином, служившим представителем США во Франции. Затем автомат был куплен Мельцелем. Во ходе императорской игры Турок победил даже Наполеона. В 1835 году Мельцель совершил турне по Соединенным Штатам. Пресса была очарована: критики объявили Турка удивительным механическим изобретением, в то время как некоторые подозревали, что это мошенничество.

Перо Эдгара По пылало на страницах Southern Literary Messenger. Он писал как возмущенный противник – не в шахматах, а в игре разума, которую Мельцель вел со своей аудиторией. Он выступил против тех, «кто не стесняется объявлять Автомат чистой машиной, не связанной с человеческим участием в его движениях». Приняв позу оскорбленного рационализма, он принялся доказывать, что «действия автомата регулируются разумом, и ничем другим». По утверждал, что внутри машины наверняка спрятан человек.

Кульминацией эссе стал «шлейф наводящих рассуждений», предлагающий семнадцать наблюдений над конструкцией машины и логикой игры. Тот факт, что «внутреннее пространство машины переполнено механизмами», обязательно должен «иметь отношение к зрителю». В то время как движения других автоматов Мельцеля были плавными и реалистичными, «свободными от видимости искусственности», движения Турка казались неестественными – намеренно, думал По, чтобы усилить впечатление от механизма.

Пока Мельцель утверждал, что шахматист – это машина, выполняющая человеческие функции, По доказывал, что Турок – человек, предположительно помощник Мельцеля, спрятанный внутри и притворяющийся машиной. Распутав клубок блефа, от которого у Алана Тьюринга закружилась бы голова, По использовал логику, подобную машинной, стараясь доказать истину: автомат не способен думать. Более поздние реконструкции Турка показали, что аргументы По оказались в основном верны. Работа механизмов внутри шкафа была иллюзией[22]22
  Илл. 13


[Закрыть], созданной зеркалами, а за раздвижными панелями скрывался невысокий человек (который, кстати, был чрезвычайно хорош в шахматах). Он двигал руками и головой автомата и использовал систему магнитов под шахматной доской, чтобы следить за фигурами и направлять их.

Как бы враждебно эссе ни относилось к обманам Мельцеля, По использовал собственные хитрости. Многие из его «наблюдений» оказались плагиатом из книги Дэвида Брюстера «Письма о естественной магии, адресованные сэру Вальтеру Скотту» 1832 года, бестселлера, целью которого было просветить читателей о том, как сильные мира сего используют искусственные чудеса для манипулирования массами. В главе, посвященной автоматам, Брюстер объяснил секрет шахматиста Мельцеля. Кроме того, Брюстер противопоставил Турку новую, настоящую мыслящую машину: вычислительный механизм, разработанный британским математиком Чарльзом Бэббиджем, – один из первых работающих компьютеров, который мог выполнять сложные вычисления намного быстрее человека. В то время как шахматист был мошенником, Брюстер рассматривал машину Бэббиджа как доказательство «огромного чуда» современной науки.

Эдгар По присвоил развенчание Турка, проведенное Дэвидом Брюстером, себе. Он также сослался на Бэббиджа и его вычислительную машину, но тонко отклонил аргументацию Брюстера. По сравнил логику, связанную с математическими вычислениями, с логикой, необходимой для игры в шахматы. Вычисления, сказал он, предсказуемы – они требуют лишь «последовательности одних и тех же шагов, не подверженных никаким изменениям». В отличие от этого, игра в шахматы протекает непредсказуемо: «Несколько ходов уже сделано, однако следующих ход остается загадкой». По сравнению с тем, на что претендовал играющий в шахматы Турок, рассуждал По, вычисления, выполняемые машиной Бэббиджа, выглядели детской забавой. Шахматный автомат, будь он чисто механическим, стал бы «самым поразительным из изобретений человечества».

Безусловно, шахматист играл не только при помощи механики. Правдоподобный искусственный интеллект и компьютерные шахматы появились лишь более века спустя. Тем не менее, читателю эссе можно было бы простить мысль о том, что, перехитрив Мельцеля и его шахматный автомат, Эдгар По также превзошел Бэббиджа и его простой «вычислительный механизм». Он тонко переписал историю Брюстера о прогрессе и просвещении, размыв грань между мистификатором и изобретателем и поставив себя, непогрешимого логика и ритора, выше их обоих.

Атака Эдгара По на фантом, вызванный изобретениями Мельцеля и Бэббиджа – замену человеческого мышления машиной, – не отставала от общей враждебности романтических авторов. Аргументы против машин и математики и в пользу организмов и вдохновения выдвигали поэты, включая Кольриджа, Вордсворта, Китса, Гете и Шиллера. В 1829 году Томас Карлайл, шотландский критик и переводчик немецкой литературы, в своем эссе «Знамения времени» выступил с призывом против замены человека промышленным оборудованием. Карлайл предупреждал об омертвляющем воздействии «механического века» на «таинственные источники любви, страха и удивления, энтузиазма, поэзии, религии».

Настойчивое утверждение По, будто ходы шахматного автомата контролируются «разумом, и ничем другим», также напоминало аргументы из более традиционного источника: естественной теологии. Этот влиятельный жанр, развитый в книгах, проповедях и притчах, выдвигал природные явления, такие как глаза, мухи, белые медведи и Солнечная система, в качестве доказательства возвышенного разума, который их создал. Как утверждал епископ Уильям Пейли в 1802 году, находка камня в пустоши не дает повода для размышлений, но находка часов предполагает существование «мастера или мастеров, которые создали их для той цели, которой, как мы видим, они отвечают». Такое сложное устройство должно было быть результатом разума. Для Пейли каждый «признак замысла» в природе указывал на мудрого и благожелательного творца.

Последние научные открытия представляли угрозу для христианских доктрин. Некоторые физиологи и биологи пытались объяснить организмы в чисто материальных терминах, без необходимости в божественном замысле. Геологические пласты и окаменелости предоставили доказательства того, что возраст Земли намного больше, чем библейская хронология. Самокорректирующаяся небесная механика Лапласа, казалось, тоже обходилась без участия Бога, рассматриваемого как «Творец, правитель и хранитель мира».

В Великобритании в 1820-х и 1830-х годах радикальные научные теории перекликались с инакомыслящими религиями и народными волнениями. В качестве контрмеры англиканские натурфилософы опубликовали «Бриджуотерские трактаты» – серию книг, призванных показать, что наука вполне совместима с консервативным протестантизмом. Серия была оплачена за счет наследства, полученного от графа Бриджуотера (возможно, для очистки совести после жизни в качестве бонвивана; на его портрете, хранящемся в Даремском соборе, бокал вина, который он когда-то держал в руках, закрашен). Серия книг посвящалась демонстрации «могущества, мудрости и благости Бога, проявленных в творении».

Восемь Бриджуотерских трактатов были хорошо приняты в Соединенных Штатах. Самый известный из них, «Астрономия и общая физика» Уильяма Уэвелла, математика, астронома, философа и англиканского священника из Кембриджа, посвящен гармоничному взаимодействию физических законов Земли и Солнечной системы. Их неразрывное единство демонстрировало бесконечное предвидение Бога. Уэвелл посвятил одну главу рассказу Лапласа о формировании Солнечной системы, придумав фразу «небулярная гипотеза». Хотя эта теория ассоциировалась с безбожным французским материализмом, Уэвелл счел ее совместимой с божественным творением.

Несмотря на то, что Уэвелл приложил немало усилий, чтобы доказать красоту и силу Божьих законов, он все же настаивал, что математика и физика бесполезны до определенного момента, особенно в попытке понять «первопричину» Вселенной. Если «мы установим физическими доказательствами, что первый факт в истории мира – это свет, мы все равно будем вынуждены предположить, даже в силу нашего естественного разума, что прежде, чем это произошло, «Бог сказал: да будет свет». Творение являлось чудом до и вне системы законов».

По мнению авторов трактатов, Бог мог приостановить действие этих законов. В своем труде «Геология и минералогия со ссылкой на естественную теологию» Уильям Бакленд объяснил перерывы в летописи окаменелостей – вымирания и появление новых видов – как последовательные моменты творения божественного чуда, выходящего за рамки предсказуемых законов. Но даже регулярный порядок в природе был обусловлен божественным действием: без постоянного управления Бога хрупкое равновесие между всеми вещами нарушилось бы. Даже материя – инертная, пассивная и мертвая – потеряла бы согласованность.

Хотя «Бриджуотерские трактаты» придали новый импульс естественной теологии, они не приглушили споры эпохи и не заставили замолчать оппозицию. Они также не привели к окончательному воцарению христианского здравого смысла. Одним из любопытных последствий естественной теологии в стиле Бриджуотера стала вера в разумную жизнь на других планетах, или «множественность миров»: если Бог действительно всемогущ, его сила и предвидение должны выражаться в творениях на других планетах, столь же затейливых, как и на нашей. Уэвелл отстаивал эту позицию (но позже изменил свое мнение), как и Джон Гершель, который утверждал, что «великолепные тела, рассеянные в бездне космоса» созданы не «для освещения наших ночей», а для того, чтобы обеспечить «другие расы одушевленных существ». На самом деле, «Лунная мистификация» Ричарда Локка, в которой Гершель якобы наблюдал лунную цивилизацию, изначально задумывалась как сатира на эту протестантскую ортодоксию.

Хотя привычки естественной теологии – поиск божественной причины за каждым природным искусством – могут показаться нам упрощенными и трудоемкими, в начале девятнадцатого века ее аргументы воспринимались большинством англоязычных читателей как убедительные и назидательные. Чарльз Дарвин, родившийся, как и По, в 1809 году, хотя и сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы подорвать это движение, был знаком с аргументами в пользу замысла, приводимыми Пейли и бриджуотерскими авторами. Отпечаток естественной теологии прослеживается на протяжении всего «Происхождения видов» в восхищении Дарвина искусными «адаптациями» органических приспособлений к окружающей среде, даже если они больше не являются божественным промыслом.

По также был очарован естественной теологией, хотя и испытывал беспокойство и временами негодование. Последние тома «Бриджуотерских трактатов» появились, когда он работал в Messenger. Он отметил седьмой, написанный преподобным Уильямом Кирби, и назвал обзор этой серии в London Quarterly «одним из самых восхитительных эссе, когда-либо написанных». По отрецензировал пятую книгу, посвященную физиологии, написанную Питером Марком Роджетом, известным сегодня благодаря своему тезаурусу. Хотя Роджет продемонстрировал многие аспекты живых существ, которые наводили на мысль о замысле Всевышнего, По счел его слишком избирательным – если провиденциальная цель какого-то признака казалась неясной, Роджет просто пропускал его, пренебрегая «всеми описаниями структур, связь которых с конечными причинами не может быть четко прослежена».

По также яростно отметил собственный экземпляр «Трактата», автором которого был шотландский политэконом преподобный Томас Чалмерс, посвященный психологии и морали. Он не согласился с утверждением Чалмерса о том, что привычка противостоять жадности, похоти и гневу в конечном итоге приведет к «окончательному избавлению от их вмешательства». По нацарапал карандашом на странице своей копии: «Ошибка: антагонистический мотив всегда присутствует, чего не скажешь о случаях, когда дурные привычки преобладают на фоне угасшей совести». Другими словами, По считал, что сопротивление пагубным наклонностям приводит в лучшем случае к временной победе, импульсы или «антагонистические мотивы» всегда остаются. Напротив, уступка греховным наклонностям может привести к их постоянной победе. Чалмерс отмечал, что при «побуждении к преступлению» совесть «впадает в состояние оцепенения», что позволяет преступнику без колебаний совершать злодеяния. Исходя из пуританских рассуждений Чалмерса, зло считалось сильнее добра.

По постоянно возвращался к главным вопросам «Бриджуотерских трактатов». Столкнувшись с каким-либо набором фактов или следом улик, он искал в них замысел, план, причину или намерение и спрашивал, что эти факты могут рассказать о преступнике, заговорщике или творце, оставившем след. Он заимствовал их язык научно выверенной возвышенности и их очарование хитросплетением природных конструкций.

Однако для По многие ответы естественной теологии оказались пустыми. Где божественная мудрость или благость в тенденции Вселенной к хаосу и распаду, проявляющейся в землетрясениях и вулканах, в кораблекрушениях и пожарах, в агрессивных инстинктах животных и в готовности людей причинять вред другим, а иногда и себе? Доказательства против гармоничного замысла было особенно трудно игнорировать в его грубой и неустойчивой республике, построенной на рабстве и краже коренных земель, постоянно подвергавшейся угрозе экономических потрясений и беззакония – несмотря на то, что его соотечественники регулярно взывали к Провидению.

Как и подавляющее большинство его современников, По не сомневался в том, что природа свидетельствует о божественном промысле. Но он осмеливался задаваться вопросом, так ли мудр и благосклонен этот творец, так ли гармонично и упорядоченно его творение, как это принято считать в христианстве. Собственные несчастья По – и его саморазрушительная черта – даже заставили его задуматься о том, что временами Бог работал против него.

В Messenger переменчивые настроения и поведение По пошатнули доверие Томаса Уайта. Уайт выражал сомнения по поводу влияния агрессивной критики и диких рассказов По на репутацию журнала и подозревал его в том, что он продолжал пить. В конце 1836 года Уайт вернулся из командировки и обнаружил, что в редакции «царит большой беспорядок». Два номера журнала были отложены, а печатники бастовали.

«Как бы высоко я ни оценивал таланты мистера По, – писал он другу, – я буду вынужден уведомить его, самое крайнее через неделю, что я больше не готов признавать его редактором Southern Literary Messenger». Несмотря на ощутимые успехи, первое редакторство По завершилось бесславно. В результате ему снова пришлось покинуть Ричмонд.

Собрав свои немногочисленные вещи в пансионе, По отправился в Нью-Йорк вместе с Вирджинией и Мадди, стремясь произвести еще больший фурор.