Текст книги "Королевы Нью-Йорка"

31
Эверет

– Выглядишь идеально.

«Идеально» – не то слово, которое я выбрала бы для описания надетого на мне колючего жакета из синего атласа или шапки-докер с узорами в виде драконов, нахлобученной мне на макушку. «Позорно» подошло бы куда больше. «Фальшиво» тоже. «Ариэль была бы в ужасе» – вот еще вариант до кучи.

Костюмерша Джули подводит меня за плечи к ростовому зеркалу, чтобы мы могли насладиться видом этого убожества во всей его полноте. Такое чувство, будто в рукавах ползают постельные клопы или жужжат мошки, которые упорно поедают мою плоть.

Джули в блаженном неведении.

– Я использовала этот костюм для последней «Милли», над которой работала, и, честно скажу, меня поражает, что у моих Чин Хо одни и те же габариты. Какова вероятность, а? Наверное, это судьба.

Она посылает воздушный поцелуй потолку гримерки, будто это театральные боги благословили нас дешевыми мешковатыми костюмами с вроде как азиатскими мотивами. Я вымученно улыбаюсь ей. Всю неделю я только так и улыбаюсь. Например, когда Чейни вчера за ужином поцеловал меня в лоб. Или когда Рэй спросила меня, живу ли я в «азиатской части Нью-Йорка». Ариэль в Корее носит украшения мертвой сестры и старается быть сильной, Джиа мечется между рестораном, Акилом и больной бабулей, а я способна лишь улыбаться по команде и пытаться забыть, что здешний театр интересует только цвет моей кожи.

Я поправляю жакет, думая о том, что за Чин Хо носили его до меня. Были ли то ребята вроде Райана, которые не задумываясь согласились на роль китайца? Или они тоже испытывали раздвоение личности всякий раз, когда приподнимали шапку в драконах, лакействуя перед злобной миссис Мирс? Болела ли у них душа, когда они задумывались о своих друзьях, о самих себе и тех проблемах, с которыми сталкиваются реальные Чин Хо? Те, кого писатели в полосатых костюмах с сигарой в зубах никогда не смогли бы понять?

Из динамика гримерки звучит голос Абеля – он объявляет перерыв на двадцать минут. Джули находит свою сумку, роется в ней и достает ключи.

– О, слава богу, – говорит она, – умираю с голоду. Эв, повесь костюм обратно на плечики, ладно? Там есть вешалка с твоим именем.

Я молча киваю, и она выпархивает из комнаты, позвякивая ключами на ходу. Я торопливо расстегиваю жакет.

Через три недели в эту гримерку (стены здесь противного желтого цвета мочи) набьются актеры и актрисы в платьях-чарльстон с бахромой, а их лица будут покрыты толстым слоем белого грима. Джейкоб в пиджаке, усыпанном крошками «Доритос» (вообще-то есть в костюмах запрещено), наверняка развалится на диване, а Валери наденет парик с короткой прямой челкой и преобразится в точную копию Саттон Фостер из ревущих двадцатых. Места в зале заполнятся родителями и людьми со всего Огайо (театральные постановки «Люшеса Брауна» – здесь главное событие лета), которые во время антракта будут хрустеть дорогущими снеками. Помреж объявит, что до начала пять минут, и все мы торопливо пожмем друг другу руки, чтобы не сглазить успех. Всеобщая суета перед выходом на сцену – не похожая ни на что коллективная эйфория, лучше эффект, чем от травы, от которой я закашлялась на той роковой вечеринке с актерами. Это ощущение мы запомним на многие годы.

Вот только мне, застывшей в спортивном топе и коричневых брюках, вообще не хочется ничего запоминать. Я предпочла бы полностью забыть это лето. Возможно, Ариэль сумеет приложить свои научные познания, стереть мне память и откатить меня к той версии Эверет, которая делала по пятьсот фоток в костюмах, потому что ей нравилось притворяться кем-то другим, которая рыдала после каждого спектакля, потому что тосковала по неописуемой магии театра.

Я снимаю брюки и натягиваю легинсы и футболку. Подхватив костюм, я возвращаюсь в зал, где сбоку от входа стоят рейлы с одеждой. Вокруг них теснится толпа, все высматривают свои костюмы и аксессуары. Подойдя поближе, я замечаю подрагивающую спину Валери – она, зажав руками рот, пытается сдержать смешок. Она отходит вправо, и я вижу, кто в этой толпе.

Рэй в красном шелковом жакете Бун Фу, который ей велик. София, у которой палочки воткнуты в прическу как рога, а глаза растянуты в стороны с помощью черной подводки. И Чейни в шапке-докере, идентичной той, что у меня в руках.

– Американская мечтаааа! – визжит София, задыхаясь от смеха, и подводка плывет, растекается по ее лицу. – Иди сюда, тебе тоже нарисую.

Я оцепенело наблюдаю, как она подводит черным карандашом глаза Чейни. Абель Пирс, облокотившись на пианино, что-то обсуждает с Кайлой и, похоже, не замечает, что происходит на периферии.

Я робот Эверет. Я бесчувственная Эверет. Но в конце концов меня отпускает.

– Это что еще за херня?!

Мой голос эхом разносится по залу, и все оборачиваются ко мне. Я быстро шагаю по проходу, пока не оказываюсь в двух футах от перемазанного подводкой лица Рэй.

– По-вашему, это смешно? – Мой голос звучит все громче. – По-вашему, быть расистскими ублюдками – это классно?

Абель Пирс отрывается от пианино и стремительно направляется ко мне, скрестив на груди руки.

– Мисс Хоанг, – говорит он, – подобное поведение недопустимо.

Прежняя Эверет немедленно оробела бы от этого замечания, от того, что в очередной раз получила выволочку на глазах у всех. Но с меня хватит – больше Абелю Пирсу ничего не сойдет с рук.

– Нет, – ядовито бросаю я, – вот это недопустимо.

Мне еще столько всего хочется сказать: о том, что Абель лжет, что постановка идиотская, что эти костюмы – пародия на китайскую культуру, что все актеры ужасны и что идея приехать в этот театр изначально была огромной ошибкой. Слишком много времени у меня ушло на то, чтобы это признать.

– Вы – отстой, – рявкаю я. – Все вы – отстой.

Я разворачиваюсь и шагаю к выходу, но Чейни хватает меня за запястье. Рука у него холодная и жесткая.

– Эв, – говорит он, – да расслабься ты. Мы же просто прикалываемся. Не психуй из-за ерунды.

– Пошел ты нахер, – отвечаю я. И бросаю свой костюм ему под ноги.

– Мисс Хоанг.

– И вы тоже идите нахер. Нахер весь этот лагерь.

София обхватывает себя, будто получила смертельную рану. Глаза Валери наполняются слезами.

Отлично, думаю я, отлично, отлично, отлично. Пусть запомнят этот момент. Пусть запомнят огорчение, стыд и страх. Пусть возненавидят себя – так же, как и я.

– Эверет. – Абель Пирс выступает вперед. – Имейте в виду, будут приняты дисциплинарные меры.

Я демонически хохочу. Так чувствовал себя Суини Тодд? Поэтому он начал резать и рубить в фарш всех своих обидчиков?

– Да кого это волнует? – чуть ли не визжу я. – Хватит с меня этой шарашки.

Я подхожу к выходу и распахиваю двери.

– Эверет, постой! – кричит мне вслед Валери.

Но фальшивое сочувствие соседки по комнате мне уже не поможет. Я отпускаю двери, и они с грохотом захлопываются.

От кого: [email protected] 10:01

Кому:

[email protected]; [email protected]

Тема: Срочно

Мои самые лучшие и настоящие подруги,

Я уезжаю из Огайо. Все ужасно, и все вокруг уроды, и я больше не могу это терпеть, просто не могу. Вы меня предупреждали, и вы оказались правы. Чейни – мудак, и вся эта шарашка – сраный рассадник расизма, и все это время я пыталась с этим примириться. Но с меня хватит.

Прямо сейчас я пакую вещи и стараюсь закончить с этим как можно быстрее, потому что мне названивают из совета директоров, чтобы организовать «обсуждение», и это, конечно, просто полная ***НЯ. Я не хочу ничего обсуждать с Абелем Пирсом и его приспешниками, потому что он просто скажет: «Мисс Хоанг, держите себя в руках» или еще какую-нибудь снисходительную фигню. В общем, они не могут заставить меня участвовать в обсуждениях, потому что это НЕ школа, и я завтра же сажусь в самолет!!!!

Итан только что окончил интернатуру, и я заставила его подписать для меня справку об освобождении от занятий. Я наорала на него, чтобы он приехал в Ла-Гуардию и встретил меня, и, думаю, он понял, что происходит что-то нехорошее, поскольку даже не стал со мной спорить и сказал, что, конечно, приедет. Шок, ага.

Люблю вас обеих и позвоню вам, когда приземлюсь. А пока что пойду обжираться мороженым.

Обнимаю крепко-крепко,

Эверет

32
Ариэль

Я открываю письмо Эверет под мигающей вывеской гриль-бара на пляже Кваналли. Когда я закрываю глаза, под веками плывут огоньки, и до меня доносится шлепанье сумок и кошельков по бедрам. Звучит как Таймс-сквер. Но потом до меня доходит, что все говорят по-корейски. И если отойти на пятьдесят футов вправо, я окажусь на песчаной отмели, в паре шагов от океана. Я на пляже, хотя подружки ждут меня дома.

Эверет, наверное, было очень тяжело уезжать из Огайо. Видимо, ее довели до ручки. Она ни разу за всю жизнь не пропустила выступление. Вышла на сцену, даже когда всю ночь перед этим промучилась изжогой. Даже когда Ричи во время антракта прислал сообщение, что бросает ее.

Встреча со своим страхом лицом к лицу – это ключевой момент психологического развития. Когда вы боитесь чего-то, ваша амигдала убеждает вас, что это ядерный гриб от бомбы, способной уничтожить мир. Но если присмотреться, это оказывается всего лишь туча. Собирается дождь – вот и все. Эверет уже встретилась со своими страхами. Я смотрю на вывеску гриль-бара. Пришло время мне встретиться с моими.

Хаджин и Карл стоят под навесом возле витрины. Карл показывает нам телефон – на экране высвечивается фотография молодого корейца с острыми скулами и глянцевой ухмылкой.

– Что думаете? – спрашивает Карл. – Симпатичный или не очень?

Хаджин тыкает носом в экран.

– Симпатичный. Даже слишком. Настораживающе симпатичный.

Карл разворачивает экран ко мне.

– Ариэль?

Я пристально изучаю фото.

– Кто это?

Приятели Беа липнут друг к дружке, как сиамские близнецы.

– Чел, который нравится Карлу, – объясняет Хаджин. – Они в одном модельном агентстве числятся.

– Роскошно. Он живет в Пусане?

– В Сеуле, – сообщает Карл, – но это всего… Сколько там, три часа на экспрессе? – Он хлопает ресницами. – Буквально в соседнем доме.

Карл целует глянцевое фото незнакомца, Хаджин закатывает глаза.

– Ох, любовь моя, – вздыхает она, – такой ты безнадежный романтик.

Ее лучший друг воздевает руки к небу, случайно задевая чью-то макушку.

– Все, что вам нужно, это любовь! – заявляет он, и девушки с модными сумочками оборачиваются на него, а мы с Хаджин хихикаем.

Будь здесь Беа, она бы организовала для Карла и скуластого парня свидание: идиллический парк, плед для пикника, вино и сыр. Беа обожала удачные «совпадения» и счастливые концы. Она любила все на свете романтические комедии, от «Когда Гарри встретил Салли» до «Безумно богатых азиатов», и игнорировала мои замечания, что предсказуемые повороты сюжета – это скучно и шаблонно. Когда ей было пятнадцать, она решила, что в девятом классе судьба сведет ее с красивым парнем. Согласно плану, они с этим вымышленным парнем должны были повстречаться четыре года, а потом пожениться. Предполагалось, что свадьбу они отметят на вилле на юге Франции. Мне была уготована роль подружки невесты в пудрово-розовом платье – возражения не принимались. Позже Беа осознала, что ни один из парней в Квинс даже близко не подходит под определение «красивый». Ей пришлось довольствоваться Джастином, с которым у нее совпадали занятия по физре, – тот изменял всем своим девушкам и далеко не раз получал положительные результаты анализов на ЗППП.

Океан бьется в берег. Каждая волна воскрешает воспоминания. Аппа, утешающий в столовой маму, которая отгородилась от меня резкими словами, что ранят, как колючая проволока. Эверет и Джиа, которые волнуются и гадают, когда же я вернусь домой. Сестра, которая тщетно борется в воде со стремительно утекающим временем. Найди меня.

Я втягиваю соленый воздух и аромат туалетной воды Карла.

– Почему вы не позвонили?

Оба вскидываются как марионетки. Карл переглядывается с Хаджин, затем переводит взгляд на меня.

– Когда не позвонили? – уточняет он.

– Вы знаете когда. – Мой голос звучит тверже, чем я ожидала. – Когда Беа погибла. Когда наши родители вернулись в Квинс. Вы ни разу не позвонили. Почему?

Хаджин выгибает брови, словно понятия не имеет, о чем я говорю. Но я не позволю ей изображать замешательство. Особенно после того, как мы столько времени провели вместе, притворяясь, что мы друзья.

– Ариэль, – говорит она, теребя отворот своих шорт, – пойдем присядем.

– Нет. Я хочу поговорить об этом сейчас. Здесь.

– Мы поговорим, обещаю, – отвечает Хаджин, – но, прошу тебя, давай сначала сядем.

Карл уже сорвался с места, ему не терпится уйти от этого разговора. У меня нет выбора. Поэтому мы спускаемся по лестнице к отмели. Мои шлепки цепляются за стыки между досками. Мы садимся на песок – Хаджин с одной стороны, Карл с другой. Наконец Хаджин решается.

– Ариэль, – говорит она, – мы хотели позвонить.

– Хотеть – не то же самое, что сделать.

Меня удивляет горечь в собственном голосе. Я неделями держала ее внутри, но теперь она звучит по-детски. К счастью, уже темно, и Хаджин и Карл не увидят, что на глазах у меня слезы.

Хаджин качает головой.

– Нет, мы правда хотели позвонить. Но мы не могли. Нам не позволили. Я… Я полагаю, родители ничего тебе не рассказали.

– О чем?

«О чем» – это вопрос, который девушка задает бойфренду перед тем, как он сообщает ей, что уже пять лет тайно женат на другой. Вопрос, который детектив задает своему брату, готовому признаться в убийстве. Я не дышу.

– Твои родители запретили нам связываться с ними, – тихо говорит Карл, – и с тобой. В больнице они четко дали нам понять, что нам нельзя общаться с вашей семьей. Даже с твоей имо.

– Вот, э-э, почему я так удивилась, когда ты представилась мне в «Меокче», – объясняет Хаджин. – Я думала, ты знаешь о запрете на любые контакты. Но ты… Ты так хотела общаться. Поэтому я сказала Карлу, что родители, видимо, дали тебе на это разрешение.

– Да, но теперь, зная, что родители были против твоей поездки в Корею в принципе, мне очевидно, что они не давали тебе такого разрешения. Но мы так давно хотели с тобой познакомиться. И рассказать тебе про Беа, – говорит Карл.

– А еще нам очень нравится проводить с тобой время. – Хаджин робко улыбается. – Так что вот они мы. Снова огорчаем твоих родителей.

В голове гудит сразу несколько слов: родители, запрет, нельзя, разрешение, Беа. Я вскакиваю с места. Принимаюсь расхаживать взад и вперед.

– Я не понимаю, – говорю я. – Вообще не понимаю. Зачем умме и аппе так поступать? Что такого?..

Я застываю. Умма, склонившаяся над раковиной, в окружении чемоданов, только что с самолета из Кореи. Все мои вопросы: кто, где, как, Беа, хочу ее видеть. Как резко мотнулась мамина голова, когда она отрицательно ею качнула. Безответственно, сказала она мне, Беа повела себя безответственно. Аппа в кабинете, тычущий мне в лицо бланками заявлений на стипендию, его безмолвный приказ: Добейся того, чего не добилась твоя сестра. Как я не догадалась? Как я проглядела все эти кусочки мозаики?

Родители видели то, что хотели видеть. Я вижу то, что находится передо мной. Темные круги, набухшие под глазами Хаджин. У нее на запястье браслет дружбы, подаренный Беа. Лоб Карла прорезан глубокой морщиной, похожей на молнию.

Я снова сажусь. Друзья придвигаются ближе.

– Расскажите мне о том дне, когда она умерла, – прошу я. – С самого начала.

Они кивают. И начинают рассказывать.

Это случилось за три дня до дня рождения Карла. Беа уговорила профессионального фотографа сделать рекламные снимки ее украшений. У Хаджин только начались занятия. Им было что отметить. Аренда понтонной лодки обошлась недешево. Но это был последний солнечный день сентября. Беа набила сумку-холодильник сэндвичами и разбудила друзей пораньше. Они почти два часа добирались до пляжа Сончонг, где туристов не много, а вода бирюзовая. На них были спасательные жилеты. Они встали на якорь в полумиле от берега, как и полагалось по правилам.

После обеда, когда подошло время ехать домой, Хаджин и Карл захотели напоследок окунуться еще раз. Они застегнули спасательные жилеты – в отличие от Беа, которая решила остаться на лодке и доесть свой сэндвич. Ей хотелось полежать на солнышке, позагорать, полакомиться деликатесным мясом.

Течение усилилось. Поднялись волны. Большие, не пригодные для серфинга. Опасные для лодки. Понтон перевернулся. Хаджин и Карл закричали, в глаза им попала соль. Они слышали, что люди на берегу тоже подняли шум. Они пытались отыскать Беа, но не смогли ее разглядеть, не смогли понырять, потому море швыряло их в разные стороны. Поэтому они поплыли к берегу. Надеясь, что там она их и ждет. Что она умелая пловчиха – просто лямки бикини запутались, и все. Что она скажет: вот и приключение нам на память. Но Беа на пляже не оказалось. Она была там же, где и лодка, билась за жизнь, погружаясь в глубокую синеву. Береговой патруль вытащил ее только через полчаса, когда волны улеглись, а океан сделал вид, что ничего, кроме водорослей, на дне не держит. Но было уже поздно.

– Замолчите, – прошу я, – просто замолчите.

Я взбегаю по лестнице, спотыкаюсь и падаю на локти и колени, обтянутые джинсами. Перед глазами у меня только песок и Беа. Мертвая Беа. Всюду Беа. В новостных заметках писали: На восемнадцатилетней девушке не было спасательного жилета. Родители говорили: Твоя сестра поступила глупо. Никто не сказал: Беа просто наслаждалась перекусом, радовалась жизни. Она была как последний шоколадный круассан из коробки с пирожными. Как зонт, предложенный вам незнакомцем, когда вдруг пошел дождь. Как розовая краска для волос в унылый воскресный день. Она была той, кто предупредит, что у вас в зубах застрял шпинат или вы забыли снять ценник с футболки. Она была творческой натурой, мечтательницей. Она была моей сестрой.

Ко мне подходят Карл и Хаджин. Рядом с витринами магазинов и жилыми высотками мы как три муравья.

– Это был ужасный несчастный случай, – говорит Карл. – Такого сильного течения здесь несколько лет не бывало.

Я чувствую шеей их дыхание. Чья-то слеза падает мне на футболку.

Хаджин всхлипывает.

– Мне так жаль, Ариэль.

Я испытываю желание сказать ребятам, что мне тоже жаль – что я так долго им не доверяла. Что упустила столько времени. Но я просто оборачиваюсь и обнимаю Карла и Хаджин. И мы плачем вместе.

33
Джиа

Во Флашинге стоит прекрасный летний день. Обычно конец июля – это невыносимо душные дни, которые перетекают в полные мошкары ночи. Но в одиннадцать утра на крыльце ресторанчика «У Ли» ветерок овевает мне лицо, и мимо плывут облака, похожие на гигантские зефирины. Хотелось бы этим наслаждаться. Сиси в подсобке с Лиззи, которая великодушно учит ее готовить заварной крем. Бабуля с Даникой на приеме у врача. Мама с папой в ресторане – мама за стойкой хостес, папа на кухне. Никому сегодня не требуется моя помощь. Наконец-то я свободна. И, что еще лучше, Эверет уже покинула Огайо, летит где-то над Пенсильванией и вот-вот вернется домой. Мне хочется выжать из нее всю обиду – всю до последней капельки, но я знаю, что это невозможно. Как и Ариэль, Эверет должна заново отстроить свой мир.

В ожидании подруги я могла бы сходить в парк или «Дворец манги». Могла бы заглянуть в секонд-хенд за углом и отыскать себе там пару джинсов до того, как в магазине начнется суета перед новым учебным годом. Но вместо этого просто сижу на пороге и каждые пять минут вынимаю телефон, проверяя, не написал ли мне Акил. В ушах все звенит мой голос, когда я рявкнула на него: Ты ничего обо мне не знаешь!

Но хочу узнать, ответил тогда он. Хочет. Он хочет.

Мистер Жанг, хозяин тележки по соседству с лотком с утиными бао, упаковывает последние джиан дуи – мягкие кунжутные шарики. Он простоял за этой тележкой двадцать лет – как почти все лоточники в Чайнатауне. Эти люди знают меня всю жизнь. Родители рассказывали, что, когда я была малышкой, соседи постоянно приносили для меня подарочки: вязаные шапки-клубнички, пустышки, оставшиеся от их детей, красные конверты, набитые сладостями, и плюшевых зверей. Через двенадцать лет то же повторилось и с Сиси, пусть все соседи и превратились в согбенных стариков, которые ходят с палочками и не всегда способны подняться на три лестничных пролета.

Мистер Жанг утирает тряпкой лоб и улыбается мне. Он редко распродает все джиан дуи в такой ранний час.

– Хорошее утро, – подтверждает он. – Много денег заработал.

– Да, – киваю я, – здорово.

Несмотря на то что мы с мистером Жангом в основном ограничиваемся приветствиями и машем друг другу через дорогу, он сразу замечает надлом у меня в голосе.

– Поди сюда, – положив тряпку, зовет он и манит меня к тележке.

Нужно слушаться старших. Поэтому я отряхиваю уличную пыль с шорт и плетусь к нему. Подойдя к тележке, я вижу пирожки, сочащиеся красной бобовой начинкой, и чувствую сладкий запах жареного теста.

– Выбирай, – говорит мистер Жанг и обводит рукой оставшуюся выпечку.

Я мотаю головой.

– Я не взяла с собой денег.

Мистер Жанг фыркает.

– Для тебя, моя Джиа, – бесплатно.

Моя Джиа. Я все еще пухлая малышка в шапке-клубничке, хоть мне уже семнадцать. Жаль, нельзя обнять мистера Жанга так, чтобы это не вышло неловко. Я боюсь, что буду плакать, если уеду отсюда, хоть мне ужасно этого хочется.

Мистер Жанг сует мне щипцы, и я крепко сжимаю их в руке. Я останавливаю выбор на миндальном печенье и, прежде чем вгрызться в него, ощупываю его хрусткие края. Рассыпчатое тесто и горячая жирная начинка тают во рту.

– М-м-м, – мычу я, – вкуснятина.

Мистер Жанг расплывается в улыбке.

– Это первое, что я научился готовить.

– Правда? В Нью-Йорке?

– Нет, – отвечает он, – на Тайване. – Он смотрит куда-то вдаль, словно вспоминает молодые годы. – Мы сбежали от революции. Прямо как твоя бабуля. Мне тогда восемнадцать исполнилось, что ли. В Китае почти не было еды, и я был худой как палка. Тайванцы, наверное, приняли меня за какое-то животное.

Я кое-что слышала о жизнях наших соседей до Чайнатауна, но ничего не знаю про мистера Жанга. Как можно бесшумнее откусывая от печенья, я облокачиваюсь на тележку.

– В Тайване были такие вещи, как мука и сахар, – рассказывает мистер Жанг, передвигая выпечку на прилавке, чтобы заполнить опустевшие места. – И они продавались без распределения. Я с трудом верил глазам. Я устроился на работу в продуктовый магазин и после смены возвращал все заработанное в кассу. Закончив работу, я обедал и сразу же принимался печь. Нашел в библиотеке кулинарную книгу и готовил по ней, страница за страницей.

Он с удовольствием предается воспоминаниям о своих ночных кулинарных экспериментах. У них есть что-то общее с моими скетчбуками, от корки до корки заполненными аниме-персонажами, – бывает так, что ночь сменяется ранним утром, а мой карандаш все рисует и никак не может остановиться.

– Я научился хорошо печь, – говорит мистер Жанг. И теребит завязки фартука. – Хотел открыть свою пекарню в Тайбэе. Но отец сказал, в Америке возможностей больше. И так я приехал сюда. И опять начал с нуля. Здесь я даже за кассой не стоял. Мел полы.

Папа всегда говорит, что, работая в ресторане, я должна быть благодарна за возможность встречать посетителей и раздавать меню. Наверное, в такие моменты он думает о мистере Жанге и собственном прошлом. Когда родители только переехали в Америку, они устроились посудомойщиками в популярную забегаловку в Чайнатауне. Мама забеременела, когда они зарабатывали около семи долларов в час и жили в однушке с еще четырьмя людьми. Поэтому папа поступил в вечернюю школу и получил сертификат работника сферы обслуживания, а мама работала, пока у нее воды не отошли, вылившись прямо на ковер ресторана.

У всех в нашем квартале схожие истории – каждый чем-то пожертвовал. Все эти люди приехали в страну, языка которой не знали, где их ученые степени ничего не значили и где их дразнили и плевали в них из-за акцента и узких глаз. За долгие годы здесь они выстроили себе дома – как тот, которого я так стыжусь, что не могу даже рассказать о нем парню с соседней улицы. Я доедаю печенье.

– Мистер Жанг, – говорю я, – смотрите, чего вы достигли. Вы создали нечто чудесное.

Мистер Жанг смеется.

– Это же просто тележка.

Но мы оба понимаем, что это нечто гораздо большее. Подходит очередная кучка покупателей, и мистер Жанг начинает принимать заказы и торопливо упаковывать сладости. Я тихонько отхожу от тележки и снова устраиваюсь на ступеньке у ресторана. От бетона чешутся ноги, гудение машин смешивается со стуком ножей и лопаток, которыми орудуют за стоящими вокруг лотками с уличной едой.

Я столько времени провела, стыдясь своего района и принадлежности к нему. Мне не хотелось рассказывать о жизни в Чайнатауне Акилу и иногда не хочется даже думать о ней. Куда проще жить чужом мире, притворяясь его частью. Но я не могу больше притворяться. Руки дрожат, когда я достаю телефон, чтобы написать сообщение Акилу.

Привет, набираю я, прости за вчера. Я хочу все объяснить. Если ты не занят, может, придешь? Я у ресторана «Дамплинги у Ли». Это возле торгового центра в Чайнатауне.

И нажимаю «Отправить». И жду. Проходит десять минут. Пятнадцать. Двадцать. Я подумываю зайти внутрь и понаблюдать, как Сиси наполняет корзиночки желтым заварным кремом, чем занималась и я в свои шесть лет. Но мне не хочется уходить с бордюра. Я не хочу разминуться с Акилом. Проходит полчаса, и я заключаю, что он, наверное, занят, а телефон у него где-то глубоко в кармане джинсов. Или, говорит мой внутренний голос, он в тебе разочаровался. Я пытаюсь затолкать эту мысль поглубже, пока она меня не изъела.

Я уже готова сдаться и вернуться в ресторан, когда ко мне вдруг подъезжает велосипед, а на нем – человек в неоновом шлеме. Акил останавливается, футболка облепила грудь, по шее бежит струйка пота.

– Прости, – выдыхает он, – я сразу поехал сюда и забыл ответить на сообщение.

– А-а, – говорю я. – Привет.

– Привет.

Все как вчера, но иначе. Акил пристегивает велик к парковочной раме, и я отодвигаюсь, чтобы он мог сесть рядом. Акил разглядывает старушек, возвращающихся с тай-чи, в козырьках от солнца и с ковриками для йоги в руках, мистера Жанга с его обветренным лицом и седеющей шевелюрой, вывеску у нас над головами.

– Так классно, – говорит он, – я еще не был в Чайнатауне. Папа сказал, что надо как-нибудь сходить поесть димсамов, но мы пока не успели за ними выбраться. В первую очередь потому, что он все время в командировках, а мамы вообще не бывает дома до десяти вечера, поэтому я не знаю, когда у нас получится сходить. Может, в ближайшие каникулы. Это когда? В Рождество? Вау. – Акил смущенно косится на меня. – Прости. Опять меня занесло.

– Все нормально. – Я улыбаюсь. – Ты так делаешь, когда нервничаешь.

– Уф-ф. – Он улыбается мне в ответ. – Мой секрет раскрыт.

Я обхватываю сама себя, ладони прячутся под мышками.

– Все хорошо, – говорю я. – Я тоже нервничаю.

Акил оттягивает ворот футболки. Я набираю в грудь воздух.

– Я хотела встретиться с тобой здесь, потому что… Ну… Я тут живу. Это наш семейный ресторан. – Я показываю на окна второго этажа. – Вон там – наша квартира. Родители рассчитывают, что я возьму управление на себя, когда повзрослею. Не уверена, что хочу этого, но выбора у меня, кажется, нет.

Акил ничего не говорит, и я не в силах на него посмотреть, поэтому разглядываю китайские иероглифы на растяжке над Мейн-стрит.

– Всякий раз, когда мне приходилось убегать, я нужна была в ресторане. Или бабуле, за которой я ухаживаю, потому что у нее Паркинсон. Я хотела тебе рассказать, но я… Просто не могла. Наверное, мне было стыдно. Я знаю, что это не та жизнь, к которой ты привык.

Мимо нас проносится мотоцикл, и рев мотора нарушает ход моих мыслей. Когда загорается другой сигнал светофора и мотоцикл отъезжает, я нахожу в себе смелость встретиться с Акилом взглядами.

Его плечи поникли, но в лице нет ни злости, ни отвращения, ни печали.

– Прости, – говорит он.

Я мотаю головой.

– Что? Нет. Это я тут пытаюсь извиниться. За то, что отморозилась, и за то, что не была честна. Потому что ты нравишься мне, Акил. Только не говори Эверет, иначе она будет годами надо мной насмехаться, но это так – очень нравишься. Ты очень мне нравишься.

Лицо Акила светлеет, веснушки на переносице расползаются в стороны, когда он расплывается в счастливой улыбке.

– Правда?

– Правда.

– И ты мне нравишься, – говорит он, – очень. Но я серьезно – прости. Я не хочу вызывать у тебя чувство, что тебе нельзя рассказывать мне о своей жизни, потому что мы живем в разных условиях. И еще у тебя этим летом было столько хлопот, а я так переживал из-за новой школы и нового района, что даже не додумался поинтересоваться, что у тебя там происходит. – Акил чешет затылок. – Вот, кстати, почему я тусовался тогда с Мэдисон. Наши мамы вместе состоят в группе Фэрроу на фейсбуке[65]65
  Организация, деятельность которой признана экстремистской на территории Российской Федерации.


[Закрыть], и моя мама предложила встретиться с Мэдисон и другими ребятами, потому что знает, как я боюсь заводить друзей. Я вроде как догадался, что ты вчера имела в виду.

– А-а, – киваю я, – теперь понятно. – Но лицо меня, как обычно, выдает.

– Она тебе не нравится, – смеется Акил.

– Ну… Не совсем.

Ветер ворошит мне волосы, они падают на лицо, и у меня чувство, будто я смотрю сквозь жалюзи: передо мной фрагменты наших колен, бутылки с острым соусом, которым поливают бао с уткой, наших сандалий, горстки опавших цветочных лепестков.

Акил осторожно накрывает своей ладонью мою.

– Может, нам стоит начать все заново?

Я переворачиваю ладонь, и наши пальцы переплетаются.

– Давай.

Я рассказываю ему о родителях – о том, что им пришлось преодолеть, чтобы добиться всего этого, о том, чего они ждут от меня, когда я окончу школу. Рассказываю о Мэдисон и неприятной ситуации, что случилась прошлой осенью. Рассказываю о том, как бабуля упала, когда мы были у «Сити-филд», об угрызениях совести, которые меня заели. О буклетах приемной комиссии, которые лежат в нижнем ящике комода, о каменных зданиях и разрисованных партах, из которых состоят мои мечты. Я впервые говорю об этом вслух: что я хочу чего-то другого. Хочу поступить в колледж, не зная, как дальше сложится моя жизнь.

Все это время Акил кивает и задает вопросы, стараясь не перебивать мой рассказ. К тому моменту, когда я заканчиваю, его руки уже обвивают меня – человеческое гнездо в этом городе голубей.

– Спасибо, – говорит он, – что все это мне рассказываешь. Ужасно обидно за твою бабулю, но я рад, что она поправляется. И я надеюсь, что в будущем ты сможешь без дискомфорта рассказывать мне всякое такое. Я ведь хочу поддерживать тебя, понимаешь?

Я улыбаюсь.

– Знаю, – говорю я – и действительно так думаю.

Акил высвобождает ноги, сплетенные с моими.