Текст книги "Королевы Нью-Йорка"

– А еще, – вздыхает он, – я не знал о том случае с Мэдисон. Пожалуй, таких друзей я в Фэрроу заводить не буду.

– Ну, ты не списывай ее со счетов. Может, она изменилась. – Я так точно. – Значит, ты не ненавидишь меня?

Акил ухмыляется.

– Кажется, я десять минут назад довольно четко об этом высказался.

Мы одновременно склоняемся друг к другу. Его губы мягкие и прохладные – какими я их и запомнила. От него все так же пахнет солнцезащитным кремом и шоколадом.

Я отстраняюсь, радуясь, что толпа покупателей заслонила нас от мистера Жанга. Так и представляю, как он шпионит за нами из-за своей тележки, а потом ковыляет к родителям и сообщает им новость: Джиа целовалась с каким-то мальчиком на крыльце ресторана. Я предпочла бы дожить до начала учебного года.

– А знаешь, – говорит Акил, – ты могла бы попробовать поговорить с родителями.

– Э-э, не думаю, что это приведет к чему-то хорошему.

– Может, да, а может, нет. – Акил пожимает плечами. – Но ты ведь так и будешь страдать, если не попробуешь? Невозможно притворяться всю жизнь. Ты просто будешь несчастна. Так что я думаю, тебе стоит честно им во всем признаться – а заодно и самой себе.

– Вау, – смеюсь я, – когда это ты успел стать таким мудрым?

Акил поигрывает бровями.

– Надо мне запустить подкаст: Акил Аббуд спасает планету: один хороший совет в неделю.

– Ага, – соглашаюсь я и хлопаю его по ноге, – но над названием мы еще поработаем.

Толпа снова редеет, на улице почти никого нет, кроме лоточников, замешкавшихся покупателей и голубей, клюющих крошки под колесами тележек. Акил разглаживает футболку.

– Я тоже должен кое в чем признаться, – говорит он. – Я получил твое сообщение в самый разгар праздника – мой младший братишка сегодня отмечает день рождения у нас на заднем дворе. И я, типа, сбежал. Мама была не против – говорит, она любит романтическое кино и все такое, – но мне нужно успеть обратно, пока не разрезали торт, иначе на кусочки разрежут меня.

– О боже. – Я представляю малыша Масуда в окружении семилеток, которые нетерпеливо поглядывают на огромный глазурованный торт. – Да, конечно. Беги. Позже спишемся.

Акил поднимается с крыльца и пятится, провожая меня взглядом. Дойдя до края тротуара, он берется за руль велосипеда.

– Знаешь, – говорит Акил, – ты вмещаешь в себе столько всего[66]66
  Отсылка к стихотворению американского поэта Уолта Уитмана «Песнь о самом себе» из сборника «Листья травы» (1855).


[Закрыть], Джиа.

– Вау, да мы еще и в литературе разбираемся. Ты явно не сидел без дела этим летом.

– Летний список чтения, – робко поясняет он. – Но я серьезно. Я так считаю. В тебе столько всего. Неважно, станешь ты хозяйкой ресторана или президентом Соединенных Штатов, – ты особенная. И так будет всегда.

Мне хочется думать, что Акил шутит, но лицо у него абсолютно искреннее. Я заправляю волосы за уши, а он перекидывает ногу через раму велосипеда.

– Не пропадай, – говорит Акил.

– Ладно, – отвечаю я столь же серьезно.

Он отпирает замок и отчаливает – колеса закладывают вираж за угол. Листья торжествующе шуршат на ветру, и я чувствую их вибрацию во всем теле.

34
Эверет

Что может быть лучше театра? Или недобойфренда-засранца? Прогулка в летний день, скажете вы? Ванна с пеной? Отличный ромком? Бррр. Неправильный ответ.

Лучше всего на свете – моя родная кроватка. А еще моя подушка и плед, в который я могу завернуться целиком вместе с мороженым, если бы оно у меня было – а его нет, – поэтому мне придется довольствоваться шоколадными каплями, оставшимися с тех времен, когда папа готовил клубнику в шоколаде для коктейльной вечеринки Лилиан. Когда Итан привез меня из аэропорта домой, я бросила чемоданы в прихожей и приползла сюда. Прошел уже час, а я так и лежу. Я отправила сообщение Джиа, но она ответила, что помогает с чем-то маме в ресторане и скоро приедет ко мне. Ну и ладно. Все на свете чем-то заняты – поют счастливые песенки в лучах прожектора, нарядившись в сверкающие пошлые костюмы. Ни один из моих друзей из лагеря не прислал мне и сообщения. Ладно, это неправда: Валери спросила: «Как ты?», но я не ответила, и между нами опять установилось радиомолчание. Чейни, Рэй, София? Ни словечка. Ни извинений, ни «вау, какой я ужасный бойфренд/друг/человек». Даже Уоткинсу наплевать на мое горе. Пару минут назад он облизал мне лицо, и я решила, что он так ласкается и старается утешить меня, но оказалось, что ему просто хотелось шоколада. Что ж, у меня для тебя новость, дружок. Если ты наешься шоколада, то начнешь блевать, тебя пронесет и тебе будет очень паршиво, и вот тогда – добро пожаловать в клуб.

Итан врывается ко мне в комнату в трениках и растянутой футболке – он ушел с друзьями на игру, как только мы вернулись домой. Брат отрывается от телефона и вбирает мой жалкий вид.

– Йоу, – говорит он, – сюрприз: к тебе гости.

Я сажусь. Наверное, Джиа наконец приехала. Но когда Итан открывает дверь шире, в комнату заходит вовсе не Джиа. А моя мать.

Я роняю шоколадные капли, и они рассыпаются по всей постели.

– Мам?

Она выглядит эффектно, как всегда: голубой тренчкот и чулки, несмотря на то что на улице миллион градусов жары. Мама снимает темные очки модели «кошачий глаз» и поднимает с ковра шоколадную каплю, скатившуюся с постели.

– Эви, – говорит она, – что с тобой стряслось?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. Моя жизнь разбита вдребезги, и меня, вероятно, ненавидит весь штат Огайо.

– Ах вот что, – отвечает мама, – моя маленькая примадонна в своем духе.

Итан, до сих пор маячащий в дверях, качает головой и уходит к себе в комнату. Его способность игнорировать меня – пожалуй, лучшее его качество. Шон на это не способен, поэтому все время мутузит меня по плечу. Хорошо, что второй мой брат сейчас в Лос-Анджелесе, претворяет в жизнь мечту, работая интерном в техностартапе.

Я откатываюсь в сторону, чтобы маме было где сесть, но она так и стоит рядом, с серьезным видом собирает шоколадные капли и ссыпает их обратно в контейнер.

– Ты же вроде сейчас в Атланте должна быть? – спрашиваю я.

Мама улыбается уголками губ.

– Да, но я вернулась пораньше, когда узнала о случившемся. Итан сообщил мне. А потом позвонили из «Люшеса Брауна», но я им сказала, что твое обучение уже оплачено полностью, так что пусть не жалуются. А еще тот, с кем я общалась, был ужасно груб и снисходителен, и я не стала сдерживаться в выражениях.

Я улыбаюсь во весь рот. Мама умеет быть по-настоящему крутой. Мне не верится, что она прилетела с другого конца восточного побережья, чтобы просто полюбоваться на дочь в ворохе одеял, которые усыпаны чем-то похожим на какашки. Это почти компенсирует все те мюзиклы, которые она пропустила, потому что у нее были дела. Мама подходит ко мне и приглаживает разлохматившиеся волосы. Она так делала, еще когда я была совсем мелкой, – успокаивала меня, когда я вопила из-за того, что не получила желаемое. Но сегодня все иначе. Я, конечно, в восторге, что мама здесь, но погладить меня по голове недостаточно, чтобы исправить то, что происходит в «Люшесе Брауне» – и вообще в театральном мире, если уж на то пошло.

– Завтра я встречаюсь с папой в Париже, – говорит мама. – У нас будет пара мероприятий в магазине, и мы должны посетить один банкет. Улетаю завтра утром. Хочешь со мной?

– Куда? В Париж?

– Да. Тебе надо взбодриться. Поедим багеты, сходим в Лувр, на шопинг. – Мама дотрагивается до моего подбородка алым ногтем. – Ну, знаешь, стандартный набор.

Это очень соблазнительное предложение. Хлеб и сыр бри идут в списке моей любимой еды сразу после мороженого, и, готова поспорить, я смогу подобрать себе в «золотом треугольнике»[67]67
  «Золотой треугольник» Парижа – престижный торговый район в центре города, ограниченный Елисейскими полями, авеню Монтень и авеню Георг V. Именно здесь находятся знаменитые универмаги Парижа «Галери Лафайет» (Galerie Lafayette) и «Прентан» (Printemps).


[Закрыть] пару туфель и новую сумочку. Но мысли о турбулентности, папе в наушниках, бесконечно обсуждающем сделки по телефону, и маме, повторяющей «о, Эви, моя примадонна», не вызывают во мне особого энтузиазма. И несмотря на то что из Огайо я бежала, больше мне никуда мчать не хочется.

– Звучит приятно, – говорю я, – но я, пожалуй, немного побуду дома. Досмотрю пропущенные эпизоды сериалов. Напомню Уоткинсу, кто его любимый член семьи.

Мама смеется.

– Хорошо, как хочешь. Тогда я вернусь через две недели, ладно? Когда все эти собрания закончатся, мы с тобой серьезно обо всем поговорим.

Мама никогда в жизни не предлагала мне о чем-либо серьезно поговорить. Я притягиваю ее к себе и обнимаю, сминая свежевыглаженные рукава тренчкота.

Она гладит меня по голове.

– Я тебя люблю, Эви.

– И я тебя, мам.

И тут в дверь опять кто-то стучит.

– Привет, – доносится из коридора, – это Джиа. Можно войти?

Наконец-то она здесь.

– Конечно, – отвечаю я.

Джиа неуклюже вваливается в комнату, потому что у нее в руках примерно пятнадцать пакетов. Веснушек на щеках больше, чем когда-либо, кожа загорела под беспощадным нью-йоркским солнцем.

– Здравствуйте, миссис Хоанг, – здоровается она с мамой, и та, махнув, исчезает в коридоре. Джиа поворачивается ко мне. – Прости, что опоздала. Я поговорила с Акилом, потом мама попросила меня подежурить за стойкой хостес пару минут, потому что Сиси расхулиганилась, но те минуты превратились в час, и я в конце концов сказала ей, что мне надо идти, и, к моему удивлению, она меня отпустила. В общем, вот она я.

Я в жизни не слышала, чтобы она так тараторила. Пока я перевариваю ее слова, она раскладывает пакеты на ковре.

– Погоди-ка. Ты поговорила с Акилом? Вы наконец помирились? – Я закидываю ее вопросами.

Джиа улыбается во весь рот.

– Да, у нас все отлично. Но я не хочу о своих делах разговаривать. Давай о твоих поговорим.

Она вытаскивает из пакетов бесчисленные ведерки с мороженым, картонные миски и пластиковые ложки и примерно сотню салфеток. Я изучаю ассортимент. Вот вишня с карамелью, вот мятное с шоколадной крошкой, а вот двойная карамель с шоколадом – все, что я люблю.

– Я подумала, что ты захочешь всего понемногу, – объясняет Джиа, снимая крышки с ведерок, – но упор сделала на шоколад, конечно. И это не только от меня. Ариэль оплатила большую часть. Она очень грустит, что сейчас не с нами.

На глаза наворачиваются слезы. Кажется, у меня лучшие подружки на всем белом свете. Джиа передает мне миску, куда положила по шарику каждого вкуса. Вишня и шоколад тают во рту – идеальный союз вязкой сладости.

– Знаешь, – говорю я, – ты ведь могла бы миски у нас на кухне взять. У нас их полно.

– Ой, нет. – Джиа мотает головой. – Ваши слишком дорогие. Вдруг я их разобью?

Если уж честно, наш сервиз был расписан вручную в Марокко, и я понимаю ее опасения.

Джиа аккуратно кладет себе в миску шарик двойной карамели и, сдвинув мои ноги в сторону, уютно устраивается в изножье кровати. Но если ей кажется, что она таким образом освободила место для себя, она заблуждается. Как только она ставит свою миску, я обхватываю ее, и мы в обнимку валимся на постель.

– Уф-ф, – выдыхает Джиа. – Это в честь чего?

Я всхлипываю ей в плечо.

– Просто соскучилась по тебе, вот и все. Пять недель не видеться с лучшей подругой – это слишком.

Джиа гладит меня по косичкам.

– Я тоже соскучилась. Даже не представляешь как. – Она взбивает подушку и садится спиной к стене, скрестив ноги по-турецки. – Как ты?

Я обвожу рукой усыпанную шоколадными каплями постель и собственные треники, от которых несет аэропортом.

– Восхитительно, как видишь.

Но я знаю, что этим ответом Джиа не удовлетворится. Будь на ее месте Ариэль, она отправила бы меня в душ и велела обсохнуть, а потом уже разговаривать. Но Джиа не такая. Она просидит с вами несколько часов, пока ей не настанет пора возвращаться домой, и все это время будет аккуратно убеждать вас рассказать, что вы на самом деле чувствуете. Джиа Ли – королева мягкой настойчивости.

– Мне жаль, что в Огайо было так ужасно, – говорит она.

Я переворачиваюсь на живот, щека расплющивается на упругом матрасе из пены «с эффектом памяти».

– Не просто ужасно. Они там все… – Я с трудом подбираю слова. – Расисты. Просто заурядные расисты. И самое дикое, что они об этом не подозревают. Серьезно. Представь: они названивают мне с жалобами на нарушение дисциплины, не сознавая, что их самих надо подвергнуть сраному дисциплинарному взысканию!

Джиа кивает.

– Даже представить не могу, каково это.

– Тебе и не стоит.

– Ты можешь с этим что-то сделать? Сказать что-нибудь эдакое, что вынудит их, я не знаю, прозреть?

Тонкий пух, растущий вдоль кромки волос, облепил мне лоб. Я переворачиваюсь на спину, и слипшиеся волоски отстают, торчат, как листья на ветке.

– Сомневаюсь. В смысле, там даже режиссер та еще задница, поэтому совет директоров, который управляет лагерем, скорее всего, еще хуже. Честно говоря, задумавшись сейчас об этом, я сама не понимаю, зачем вообще на все это согласилась.

– Что ты имеешь в виду?

Я вскакиваю, катаю в ладонях крышку от ведерка с мороженым, как будто это фрисби.

– Ну, типа, я понимала, что это отстой. Что все это фигня собачья. И сказала об этом Абелю. Попросила его кое-что изменить. И он меня тупо проигнорировал. Потом, когда получила роль Чин Хо, я попросила его еще раз, но он пригрозил, что поставит меня в кордебалет, а мне так хотелось сыграть в этом мюзикле, что я решила прикусить язык. И потерпеть. Я говорила на ломаном китайском. Слушала, как Рэй по-идиотски изображает «азиатский» акцент. Я буквально жила и дышала одним только театром, и цена подобного меня не волновала. – Я запрокидываю голову и смотрю в потолок. – О, и я вроде как влюбилась в полного придурка. Короче, напринимала я великолепных решений. Так что, знаешь, может, я сама во всем и виновата.

Джиа прищуривается.

– Ни в чем ты не виновата. Эверет, даже не думай…

– Нет, – перебиваю я ее, – весь этот лагерь и мюзикл – одна большая ошибка. Мне стоило бы проявить смелость. И гораздо раньше.

Я перевожу взгляд на свою красивую, умную, отзывчивую подругу – она сидит у меня на кровати в окружении упаковок с мороженым. Я глотаю слезы и отворачиваюсь к окну.

– Чин Хо – это набор дурацких стереотипов. Ужасно унизительная роль. И она навела меня на мысли о тебе, о том, что пришлось пережить твоим родным и любым другим бедствующим иммигрантам, и что все это просто… Издевка над подобным опытом. И мне не удавалось осознать это сполна – по крайней мере, до сегодняшнего дня. – Я с усилием выдыхаю. – Прости меня.

Джиа молчит. А потом слезает с кровати и подходит ко мне. Ее рука прикасается к моей толстовке.

– Эй, – говорит она. – Все хорошо.

– Не хорошо, – шепчу я, – но теперь я это понимаю. Правда понимаю.

– Я знаю, – произносит Джиа.

Она чмокает меня в щеку, и мы вместе смотрим на тупик в конце нашей улицы. Дети гоняют на велосипедах, хохочут где-то в тени деревьев. Когда я была в четвертом классе, я тоже так делала. У меня был ярко-розовый самокат с моторчиком и кисточками на ручках – подарок на день рождения, которым я без конца щеголяла перед Джиа и Ариэль. После уроков я носилась мимо знака «стоп» и во все горло орала песню «Намного лучше» из «Блондинки в законе», хотя это совсем не та песня, которую ребенку стоило бы распевать на улице. В школьном альбоме за третий класс под моим портретом стоит подпись: «Я стану бродвейской актрисой!» Я умоляла родителей нанять фотографа и сделать мне снимки крупным планом, чтобы я смогла сходить на прослушивание для «Матильды». На второй этап прослушивания меня не пригласили, и папа из жалости купил мне билет на мастер-класс в студии «Перл»[68]68
  Известная студия с залами для репетиций и прослушиваний в центре Манхэттена, Нью-Йорк.


[Закрыть], чтобы я попробовала «завести знакомства» и как-нибудь вписаться на следующее прослушивание. В то время воплощать мечты в жизнь было нетрудно. Достаточно было как следует отрепетировать роль, взять сотню-другую уроков по танцам и познакомиться с миллионом людей – и все получалось. Такая вот формула успеха. Тогда я еще ничего не знала о проблематичных мюзиклах, игнорирующих тебя режиссерах, фальшивых друзьях, насмехавшихся над тобой, и парнях, которых не интересовали твои чувства. Я прижимаю одну ладонь к стеклу, второй все еще держу крышку от ведерка с мороженым.

– Если и в настоящем театре все устроено так же, – говорю я то ли Джиа, то ли самой себе, – то как мне тогда быть?

– Ой, брось, – отвечает Джиа. – Я уверена, что в других местах лучше. В Фэрроу ты звезда.

– Это ведь Фэрроу, – не унимаюсь я. – Это старшая школа. Просто пузырь. Вот «Люшес Браун» – это вроде как высшая лига.

Я сдавливаю картонную крышечку ладонями, и та деформируется.

– Теперь я уже не знаю, стоит ли мне вообще думать о сцене, – признаюсь я. – Не знаю, там ли мое место.

Джиа разворачивает меня лицом к себе. Кладет ладони мне на щеки – липкие, противные после самолета.

– Значит так, Эверет Хоанг, – говорит она требовательным тоном Ариэль, – если кому и есть место в театре – так это тебе. Поэтому сейчас ты съешь еще немного мороженого, а потом я расскажу тебе, какой у меня план.

Она подводит меня обратно к кровати.

– Ешь, – приказывает она с такой настойчивостью, что я немедленно, не смея возражать, принимаюсь поглощать вишню с карамелью. Мороженое немного остужает мой мозг.

Как только я приканчиваю мороженое, Джиа заявляет:

– Даю тебе ровно одну неделю на купание в жалости к самой себе.

Я морщу нос.

– А потом? Я брошу театр и внезапно захочу пойти в инженеры?

– Нет, глупышка. Потом мы что-нибудь сделаем. Выступим против системы.

– Против системы, – повторяю я.

– Ты сказала, что проблема была не в одном человеке, – говорит Джиа. – А в нескольких. Это ментальность. И нам нужно эту ментальность побороть.

– Окей, но борьба с ментальностью, кажется, та еще задачка.

Джиа бросает в меня подушкой и чуть не попадает в мою драгоценную миску, полную розовой теперь уже жижи.

– Ладно, – сдаюсь я, – будем бороться с системой. И в чем заключается план?

Джиа забирает у меня растаявшее мороженое и выбрасывает его в мусорный пакет, который, разумеется, принесла с собой. Но после этого печально ссутуливается.

– Ну… Конкретного плана у меня пока нет, – признается она, – но я что-нибудь придумаю. Вот почему нам нужна Ариэль.

Я воздеваю руки к потолку.

– О, всемогущая Ариэль, мы нуждаемся в твоей мудрости!

– И в твоих презентациях в «Пауэрпойнте»!

Мы изображаем рыдания, но все заканчивается рыданиями от смеха, и мы катаемся по постели среди подушек и шоколадных капель.

Когда мы умолкаем, чтобы отдышаться, Джиа вновь становится серьезной.

– Эверет, ты звезда, – говорит она, – и никто этого у тебя отнять не сможет.

Я робко улыбаюсь и кладу голову ей на плечо. Мне так хочется ей верить.

35
Ариэль

Океан сегодня синий как никогда. Из окна своей комнаты я наблюдаю, как вздымаются и опадают волны. Пеной бурлят на песке и уползают восвояси. Сегодня они не свирепые. Совсем не кровожадные.

Хаджин и Карл звонят мне раз в пару часов, проверяют, как я. Они как две стороны одной медали. Карл со своими рассказами о чудаковатом фотографе и влюбленном визажисте, которых он только что повстречал на масштабной съемке в Осаке. Хаджин с ее попытками создать женский серф-клуб. Она хочет, чтобы я вступила туда, но я слишком занята: изучаю пастельные украшения сестры, разложенные в ряд у меня на постели. Я предлагаю подписать созданную Хаджин петицию.

В дверь стучат.

– Можно.

Заходит имо – у нее в руке дымящаяся чашка с традиционным корейским чаем и золотистая коробка под мышкой.

– Ариэль, – говорит она, – как дела?

Сегодня утром имо уже задавала мне этот вопрос, когда мы завтракали яичницей и фруктами. Я знаю, что тетя переживает. Каждый день она слышит, как я плачу. После того вечера на пляже слезы все текут и текут.

Я убираю ожерелья и браслеты в мешочек.

– Все хорошо, – отвечаю я и принимаю у тети горячий чай, – спасибо.

Корейский чай гораздо слаще американского. У него насыщенный вкус. Я сижу на кровати, а имо ставит коробку на мой письменный стол. Она поворачивает кресло, чтобы сесть лицом ко мне, у нее за спиной океан.

– Где Хаджин и Карл? – спрашивает она.

– Гуляют. – Я пожимаю плечами.

– Ясно.

Имо теребит серебряные кольца на средних пальцах. Ее взгляд направлен в пол. Я слышала ее ночные разговоры с уммой и аппой. Ее шепот во тьме. Вот и все. Сейчас она скажет, что мне пора домой. Скажет, что уже созвонилась с родителями и забронировала мне билет.

Но тетя говорит другое.

– Я хочу рассказать тебе одну историю.

Лицо у нее каменное. Красная помада в уголках губ стерлась.

– Какую? – спрашиваю я, отпивая чай.

Имо кашляет в шифоновый рукав.

– О твоей матери, – отвечает она.

– Я не хочу слушать истории об умме.

Я и так знаю все, что нужно. Она выбросила мою сестру за борт, как тухлую рыбу, отдала ее акулам на съедение. А потом они с аппой нарисовали идиллический портрет нашей новой семьи, в которой нет места страсти, приключениям и девушкам, которые не хотят жить в заданных рамках.

– Прошу тебя, Ариэль. – Голос у тети точно как у мамы. Только добрее, не такой злобный.

Имо без всяких возражений позволила мне прожить у нее в квартире несколько месяцев. Не запрещала мне слоняться по незнакомому городу и всегда ждала меня дома с тарелкой жареной рыбы и кимчи. Я смотрю на синеву – ту, что у нее за спиной. Я стольким ей обязана.

– Ладно, – соглашаюсь я.

– Спасибо.

Я ожидаю, что имо заговорит о каком-то из их телефонных звонков, но она рассказывает мне о корейском национальном конкурсе правописания по английскому. Умма о нем упоминала. Она любит хвалиться своим хорошим английским. Она очень быстро выучила его еще в Корее. Видимо, такие хорошие отметки у меня благодаря ее генам.

Имо рассказывает, что однажды они с мамой обе получили возможность поучаствовать в конкурсе. Имо было десять. Умме – двенадцать. На протяжении двух лет умма значилась действующим чемпионом школы по правописанию. Зимой, за год до того, ее чуть не отправили в Сеул на национальную олимпиаду. Бабушка с дедушкой гордились способностями уммы к английскому. Пригодятся для жизни в Америке, говорили они. Такое достижение поможет ей попасть в Гарвард. У имо с правописанием было куда хуже. Зато амбиций – хоть отбавляй.

– Как у Беа, – говорит имо.

Всегда готовая показать, на что способна, имо зазубрила гигантский список слов и поразила бабушку с дедушкой тем, что выиграла конкурс по правописанию среди одноклассников. Это означало, что им с уммой предстоит соревноваться друг с другом. Их родители думали, что имо просто повезло – чего сама имо не отрицает. Врожденной грамотностью, как у уммы, она не обладала. Не заучивала латинские корни по словарю. Но в ней жил азарт. Такой мощный, что она все уши прожужжала умме. Имо повторяла слова, пока они с мамой обе не вырубились в своих одинаковых кроватях.

В день конкурса имо и умма побеждали в раунде за раундом, безошибочно называя буквы в таких словах, как «ментоловый», «великодушие» и «аэробика». Конкуренты отваливались один за другим. К финалу остались только умма и имо. Две сестры, которым предстояло побороться за выход в следующий тур в Кванджу[69]69
  Шестой по величине город в Южной Корее в 295 км от Сеула.


[Закрыть].

– Сначала был мой ход, – рассказывает имо. – Мне досталось слово «саботаж».

Она назвала буквы: с-а-б-а-т-а-ж вместо с-а-б-о. И вылетела бы. Если бы только мама не ошиблась в каком-нибудь слове. Тогда у имо появился бы еще один шанс.

Умма вытянула слово «недобросовестный». Имо упала духом. Она видела это слово в списке. Бабушка с дедушкой тоже. Они приосанились, предвкушая победу старшей дочери. Вот только умма бросила взгляд на сестру. И сделала ошибку. Даже не одну. Имо испытала шок.

– Но времени задумываться об этом у меня не было, – объясняет она. – Подошла моя очередь называть буквы в следующем слове.

Слово было «сотейник». Имо нигде не ошиблась. Она села на свое место, и на подиум вышла умма. Если она назовет буквы в слове правильно, конкурс продолжится. Ей выпало слово «отчуждение». Классический случай с приставкой от—, о чем умма, конечно, знала. Но буквы назвала иначе: о-ч-у-ж-д-е-н-и-е. И проиграла. А моя тетя – выиграла.

– Я поверить в это не могла, – рассказывает имо. – Меня до глубины души поразило, что Сери взяла и отказалась от чего-то подобного. У нее была возможность попасть на национальную олимпиаду.

Но умма просто обняла мою тетю и отдала победу ей.

На региональном этапе имо вылетела на втором же слове – «затенение». Ей пришлось проторчать там еще два часа, наблюдая, как другие дети спотыкаются в словах, которые ее сестра могла бы назвать безошибочно, даже разбуди вы ее среди ночи.

– Это было ужасно, – говорит имо, – для нас обеих.

Она печально вздыхает, и океанский бриз вторит ей.

– В общем, мораль такая: мама приняла дурацкое решение, – заключаю я.

– Нет. – Имо качает головой. – Мораль в том, что Сери так печется за своих близких, что ради их успеха пожертвует всем. Даже самой собой.

– Не всегда, – возражаю я.

Имо замолкает. Переводит взгляд на мешочек с украшениями, что лежит в складках пледа.

– Ариэль, она лишь хотела, чтобы вы с сестрой были счастливы. Она бы жизнь ради этого отдала.

– Вообще-то успех и счастье – не одно и то же.

– Нет, – соглашается тетя, – но ее вырастили с такой установкой. Так учили ее наши родители. Да что там – так нас и церковь учит. И когда Беа приехала сюда, презрев все труды твоей матери, Сери решила, что потерпела провал. И когда Беа… Когда она…

– Когда она умерла, – подсказываю я.

– Да, – тихо говорит имо, – когда она умерла, твоя мама только утвердилась в этом мнении. Что это их с аппой провал, как родителей. Для нее стало невыносимо думать или говорить об этом. Слишком мучительно.

– Но Беа вовсе не провал, – говорю я.

– Конечно нет, – соглашается тетя. – Но у нее уже не будет ни работы, ни семьи – ничего из того, о чем она мечтала. – Имо кладет ладони мне на колени. – Неужели ты не понимаешь, Ариэль? Этого не должно было произойти. Ни с твоими родителями, ни с кем из нас.

Ее голос надламывается. Мне невыносимо видеть ее в таком состоянии. Поэтому я ставлю чашку с чаем на тумбочку и крепко, отчаянно обнимаю тетю. От нее пахнет духами, историей и моей матерью. Она выпускает меня и отворачивается к письменному столу. Берет оттуда золотистую коробку и протягивает ее мне.

– Держи, – говорит она.

Я послушно беру коробку. Она тяжелее, чем я думала. Бортики прогибаются под моими пальцами. Я снимаю крышку.

Первое, что я вижу, – это браслет. С узором в виде стрел, сплетенный из красного, желтого и оранжевого мулине. Такой же, как у Хаджин, только менее заношенный. Кроме браслета в коробке обнаруживаются разные мелочи: темно-синяя резинка для волос, желтый стикер с почерком сестры: яйца, молоко, рыба.

– Я нашла эти вещи в ящике комода, когда прибиралась здесь перед твоим приездом, – объясняет имо. – Я хотела отдать их тебе, но в подходящий момент. И, кажется, он наступил.

Я один за другим выкладываю предметы на кровать. Похоже на маленький музей имени Беа. На дне коробки я нахожу визитку с адресом «Меокчи». Имо улыбается.

– Любимое кафе Беа.

– Знаю. – Я улыбаюсь. – Я там токпокки ела.

Тетя разглаживает свою юбку-карандаш и наклоняется вперед, чтобы взглянуть поближе.

– Знаешь, как-то раз она попыталась уговорить шеф-повара поделиться с ней рецептом. Притащила меня с собой в надежде подать это под соусом «бизнес-возможности». – Имо смеется. – Сестра твоя – та еще предпринимательница.

Я думаю об украшениях из стекла, что лежат в мешочке рядом. Каждое утро я вынимаю из него ожерелья и браслеты и раскладываю их на кровати. А по вечерам, когда возвращаюсь домой, убираю их обратно – по одному, чтобы цепочки не спутались. Мне хочется большего. Хочется выложить их на музейные витрины и показать работу Беа всему Пусану.

Я кладу визитку рядом со стикером. На дне коробки лежит еще что-то. В темноте не разберешь. Прикоснувшись к предмету, я понимаю, что это фотография. Поднеся ее к свету, я вижу лица. Умма – с фарфоровой кожей, в широкополой соломенной шляпе. Аппа – в поло и шортах защитного цвета, с рукой на плече у мамы. Сестра – в бикини, смеется. И я – в черных шортах и черной футболке, из-под которой торчат завязки от купальника. В моей неуверенной улыбке проглядывают облегчение и радость. Мы всей семьей прилетели на Бермуды. Мы добрались – в целости и сохранности.

Я не знала, что у Беа есть дубликат этой фотографии, что она хранила его все эти годы, хотя такой же снимок в рамке стоит у нас на подоконнике рядом с денежным деревом. Он значит для нее не меньше, чем браслет дружбы и острый токпокки. Она скучала по родителям, пусть даже они с ней общаться не желали. И как бы сильно они на нее не злились, они тоже по ней скучали. И любили ее. И до сих пор любят.

С приезда сюда я нашла столько частичек нее. Я нахожу их в каждом переулке, в горах и прибое. Имо не обязательно меня о чем-то просить. Я кладу фотографию на кровать и закрываю коробку.

– Ладно, – говорю я. – Дашь мне минутку?

Имо улыбается.

– С радостью.

Она выходит из комнаты и осторожно прикрывает за собой дверь.

Я открываю мессенджер и звоню умме. Она отвечает после первого же гудка.

– Ари-я, – говорит она.

– Привет, умма, – говорю я. – Я еду домой.

От кого: [email protected] 11:35

Кому:

[email protected]; [email protected]

Тема: Важная новость

Э и Д,

Время пришло. Я уезжаю из Пусана. Но не волнуйтесь – никто меня не заставляет это делать. Кажется, я просто поняла, что мне нужно побыть дома до конца лета. С уммой и аппой. И с вами. К тому же, я так поняла, Эверет нужно поставить на место кое-каких придурков из театра. Я в вашем распоряжении.

Вернусь в Квинс первого числа. Давайте сразу в ресторане встретимся? Джиа, предупреди маму, что мстители соберутся, чтобы налепить дамплингов 🙂

Скоро увидимся,

Ариэль

От кого: [email protected] 22:40

Кому:

[email protected]; [email protected]

Тема: Ура!!!

Дорогая Ариэль,

Для нас с Эверет это лучшая новость дня. Мы в буквальном смысле скачем от радости у нее на кровати. Нам не терпится увидеть тебя, обнять и осыпать тебя дамплингами и оладьями.

Обнимаем нашу любимую путешественницу, и мягкой тебе посадки!

С любовью,

Джиа

От кого: [email protected] 22:43

Кому:

[email protected]; [email protected]

Тема: ОРУ ОТ РАДОСТИ

Ариэль,

НАКОНЕЦ-ТО. НАШ ГЕНИЙ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ.

Целую,

Эверет

P. S. Надеюсь, с «Пауэрпойнтом» ты все еще дружишь.