Текст книги "Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920)"

Вскоре дискуссия вокруг аграрного вопроса получила широкое распространение. Например, к марту 1909 года Б. Д. Бруцкус стал одним из многих, кто всерьез воспринял правительственную программу землеустройства. Правительство, по его словам, заменило вопрос перераспределения земель вопросом о землеустройстве, тем самым подорвав программу либеральной оппозиции и навязав собственный план, по которому надлежало «деревенскую и общинную Россию превратить в страну хуторов и частных собственников»[304]304
  Бруцкус Б. Д. Землеустройство и расселение за границей и в России // ТИВЭО. 1909. № 3. С. 1.


[Закрыть]. Тем не менее землеустройство, по праву считавшееся элементом реакционной политики, все же могло многое предложить русскому крестьянству, и Бруцкус видел задачу в том, чтобы определить те элементы сельскохозяйственного процесса, в которых такая политика могла бы оказаться наиболее эффективной: например, организация однодворческих хозяйств, практическая помощь общинному крестьянству и даже некоторые формы колонизации[305]305
  Там же. № 4–5. С. 45.


[Закрыть]<sup>[306]306
  ТИВЭО. 1908. № 6. С. 27–36.


[Закрыть]</sup>. Аналогичным образом, к концу 1908 года члены ВЭО оживленно обсуждали организованные правительством новые метеорологические станции и сельскохозяйственные школы, не скрывая при этом недовольства тем, что эта просветительская функция перестала быть прерогативой земства. В октябре 1908 года, обсуждая вопросы правильного распределения функций и взаимосвязи государственного и земского управления сельскохозяйственными делами, они пришли к выводу, что следует отдавать преимущество местной, исходящей снизу инициативе, за исключением тех случаев, когда срочно требуется помощь правительства (например, в случае угрозы голода)¹¹.

Смена тона стала особенно очевидной, когда 28 января 1909 года Струве выступил на заседании ВЭО с докладом, эффектно озаглавленным «Вступили ли мы в новую экономическую эпоху?», где он вернулся к теме цен на хлеб, благодаря которой стал известен 12 годами ранее. На этот раз его вывод был всецело оптимистическим. Фактически не дав ответа на вопрос, вынесенный в заголовок доклада, он нарисовал картину всемирного экономического подъема, в рамках которого Россия, несмотря на изначально невыгодную позицию в области культуры, сельского хозяйства и политики, достигнет процветания. Особенно важно, что эти общие перемены пойдут на пользу не крупным землевладельцам и не беднейшим крестьянам, но крепкому крестьянину-производителю. Ключевая фраза в его выступлении звучала так: перемена «облегчит и могущественно подвинет необходимые и неизбежные внутренние преобразования в строе русского сельского хозяйства, призванные создать из русского крестьянина настоящего самостоятельного производителя, настоящего “хозяина”»[307]307
  ТИВЭО. 1909 Т. 1, кн. 1–2. С. 26 (Раздел «Журналы заседаний Общего собрания И. В. Э. Общества»).


[Закрыть]. Разумеется, такое заявление вызвало скандал. Струве обвиняли (особенно громко это делал Чернышев) во многих грехах, от непоследовательности до «социологического агностицизма» и «экономической лирики». По мнению оппонентов, Струве, ранее столь уверенный в том, что России нужно учиться у капитализма, теперь как будто не понимает, что такое капитализм или даже что такое «экономическая эпоха», и заполняет пустоту, образовавшуюся в результате отсутствия последовательной политико-экономической теории, произвольным набором «экономических фактов», которые затем сливаются в единый «знакомый мотив», уже неоднократно озвученный в Думе Столыпиным. По утверждению Чернышева, отказавшись от своей прежней марксистской позиции, Струве не обрел целостного принципа, на котором можно было бы выстраивать мировоззрение; поэтому он перешел к пассивному, молчаливому согласию с политикой правительства по укреплению независимого собственника и скатился до поэтических упований, лишенных какого-либо реального содержания[308]308
  Там же. С. 30–31.


[Закрыть].

С того момента, когда Столыпин взял управление сельским хозяйством в свои руки, именно он определял повестку дня для дискуссии. Волей-неволей весь сельскохозяйственный мир оказался втянутым в дебаты по вопросам организации земельной собственности, технических усовершенствований и, прежде всего, укрепления независимого крестьянина-хозяина.

Если в 1908 году прочитанные Булгаковым лекции по аграрному вопросу отразили всеобщее смятение, вызванное первоначальным законопроектом Столыпина и его неприятием, то в 1911 году «софийность хозяйства» выкристаллизовалась из более позитивной дискуссии, которая развернулась ко времени принятия полноценного закона 14 июня 1910 года. Концепт со-фийности хозяйства стал частью новых дебатов по поводу сельского хозяйства; он вписывался в новый этап осуществления реформ, на котором «специалисты» стали полноправными участниками этого процесса и начали чувствовать, что могут оказывать влияние на ход событий, а не только реагировать на них. Главную проблему Булгаков видел в том же, что и Струве, Чернышев и Бруцкус. «Софийность хозяйства» стала попыткой осмыслить проблему задачи нового хозяина с философской точки зрения, разобраться, почему имеет значение то, что происходит в голове этого хозяина, и четко выразить дух и настроение, которыми тот будет руководствоваться в быту и в труде.

Вклад Булгакова в новую дискуссию определяется двумя элементами. Во-первых, само обращение к вопросу о мотивации единоличного собственника требовало «сдвига в сознании» в интеллектуальной традиции, которая исторически была одержима крестьянской общиной[309]309
  Я заимствую выражение «сдвиг в сознании» (perceptual revolution) у Дэвида Мэйси (см.: Macey D. Government and Peasant in Russia, 1861–1906: The Prehistory of the Stolypin Reforms. De Kalb, Ill., 1987). В свою очередь, Мэйси заимствовал его у Томаса Куна (Kuhn Th. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, 1962).


[Закрыть]. Булгаков как философ и политэкономист был особенно хорошо подготовлен к тому, чтобы осуществить подобный сдвиг. Во-вторых, Булгакову удалось сформулировать этику или инструкцию, которой новый хозяин мог бы руководствоваться в жизни и в работе; в этом сыграли свою роль его религиозность и литературные пристрастия.

Около 1909 или 1910 года специалисты в области аграрной политики четко осознавали потребность в новой идеологии, в новом политэкономическом подходе к стремительно меняющемуся положению в сельском хозяйстве. Суперпозитивист Струве пытался сформулировать новый подход, используя старые понятия, в результате чего между ним и его публикой исчезло всякой взаимопонимание. Такой пример не являлся единичным: литература этого периода изобилует сетованиями на непригодность старых подходов. Статистик П. П. Маслов указывал, что русская экономическая мысль была до такой степени подчинена борьбе против правительства, что экономисты стали поощрять сохранение кустарной промышленности как антикапиталистическую меру, в то время как любой человек, знакомый с основами экономики, должен был бы понимать, что кустарная промышленность именно создавала основу для капиталистического развития. В 1890-1900-е годы земским статистикам, агрономам и почвоведам (в отличие от менее эффективных правительственных комиссий) удалось описать с необычайной подробностью все аспекты крестьянских хозяйств, приемов земледелия, типов почв и т. д. Однако их деятельность носила настолько радикальный характер, что Плеве приравнял земских статистиков к террористам-революционерам[310]310
  Ср.: Seton-Watson Н. The Russian Empire, 1801–1917. По всей видимости, Плеве понимал, что земские статистики несут ответственность за крестьянские волнения 1902 года.


[Закрыть]. Теперь многие из них понимали, что накопленные ими огромные статистические и описательные материалы требуют систематизации на новой основе – не политической, но научной.

В качестве нового организующего принципа Булгаков предложил свою философию хозяйства. Среди необычайно детальных и специализированных дискуссий по поводу аграрного вопроса она могла показаться настоящим глотком свежего воздуха. Вместо того чтобы рассуждать о распределении ржи, пшеницы, овса и клевера на конкретном крестьянском поле, о взаимосвязи политической и экономической статистики как научных дисциплин или о том, как новые виды плугов могут улучшить крестьянское хозяйство, Булгаков говорил о таких вещах, как творчество, естественная философия, Демиург Платона, о Софии, Мировой Душе, плероме, natura naturans, – все это в контексте рассуждений о процессе хозяйствования. Софийность хозяйства Булгакова вывела дискуссию о сельском хозяйстве из бесконечной трясины обсуждения практических деталей, перенеся акцент на творчество и новый образ мышления.

Софийность хозяйства сместила фокус экономической теории с внешних социальных форм – институтов, «общественных идеалов», форм правления или способов от производства – на процесс экономической жизни и мотивирующие его факторы; иными словами, – на то, что происходило в мышлении хозяина. Прямо и открыто высказываясь о том, на что Струве только смутно намекал, Булгаков заявил, что общественные установления и идеалы, столь важные для марксистов и его собственных революционных мечтаний, которым он отдавал дань до 1907 года, были иллюзией – можно сказать, обманчивыми призраками на стенах пещеры. Цепляться за них означало пренебрегать высшей метафизической реальностью, которая присутствует всегда, как направляющая и вдохновляющая сила, независимо от способа производства или политической системы. Можно даже сказать, что тот настрой, который вдохновляет человека в самом процессе земледелия, важнее размера участка, на котором он работает и которым он владеет.

Отчасти это была попытка найти наилучший выход из плохой ситуации: в любом случае, Столыпин строго держал институты сельского хозяйства в своих руках. Однако философия хозяйства утверждала прежде всего социально-творческую, преобразующую силу установки, определяющей управление экономической жизнью, считая ее более значимой, чем те структурные формы, которые она принимала. Сколь бы стеснительным ни был политический режим, люди сохраняют свободу, фактически обязательство, жить и работать в согласии с вдохновляющей силой софийности, и именно это, подразумевает Булгаков, в конечном счете должно привести к победе над политической несвободой. (В этом отношении Булгаков следовал примеру славянофилов, нашедших способ игнорировать современное им самодержавие, противопоставляя внутреннее содержание духовной жизни абстрактным, логическим принципам, таким как установления или формы государства. Славянофилы заявляли, что России, в отличие от коррумпированного и рационализированного Запада, выпала доля выработать этот принцип и осуществить его на благо человечества.)

У Булгакова смещение акцента с внешних форм на внутренний духовный строй совпало с общеевропейской интеллектуальной революцией, которую историки определяют как «восстание против позитивизма», и явилось ее частью. Софийному хозяйству Булгакова присуща черта, которая, вероятно, является единственно общей для многообразных вариантов модернистского отрицания позитивизма: внимание к вещам, выходящим за рамки материального мира, стремление заглянуть за пределы окружающей нас физической реальности, разглядеть через материальную оболочку суть, невидимую невооруженным глазом. Сообразно этому новому признанию «несоответствия между внешней реальностью и внутренним восприятием этой реальности»[311]311
  Stuart Hughes Н. Consciousness and Society. С. 16.


[Закрыть], центральной чертой софийности хозяйства Булгакова оказывается замена экономического материализма Маркса, описывавшего общество с точки зрения «внешних форм» – институтов, классов, форм правления, – мировоззрением, которое, напротив, подчеркивало внутренний «дух» общества. В этом смысле смещение акцентов у Булгакова было характерным для его времени переходом от «объективных», четко видимых форм в более туманную область субъективной мотивации.

Поставив в центре своей философии субъект, или хозяина, Булгаков занялся более четким определением того духа, в котором он должен жить и работать. Труд являлся ключевым элементом булгаковской философии хозяйства.

Защита и расширение жизни, а постольку и частичное ее воскрешение и составляет содержание хозяйственной деятельности человека… Мир как София, отпавший в состояние неистинности и потому смертности, должен снова приходить в разум Истины, и способом этого приведения является труд, или хозяйство[312]312
  Булгаков С. Н. Философия хозяйства. С. 155.


[Закрыть].

Таким образом, Маркс шел по правильному пути, когда создавал свою трудовую теорию стоимости, но продвинулся по нему недостаточно далеко: экономический материализм свел важность труда к теории цен, в то время как для Булгакова труд имел философско-религиозное значение. Маркс уловил только одну фазу всемирно-исторического процесса грехопадения и воскресения: экономический материализм точно описал нашу жизнь в том виде, в каком она существует в падшем эмпирическом мире. По мнению Булгакова, марксизм выразил экономическую трагедию человеческой жизни, наше подчинение силам мертвой, бесчувственной природы. Марксизм стал еще одним выражением стоящей перед нами необходимости в поте лица нашего есть хлеб, пока не возвратимся в землю, из которой были взяты. Не предложив великую схему истории человечества, экономический материализм попросту описал самую душераздирающую главу драмы грехопадения и воскресения, в которой человек еще не постиг потенциально глубокий смысл экономической деятельности, ее способность воскресить все сотворенное и вернуть его к жизни в Софии.

Вместо того чтобы быть тяжким и механическим («со скорбью будешь питаться от неё во все дни жизни твоей» (Быт. 3:17), труд может и должен быть софийным. София, которой Булгаков, проявляя осторожность, никогда не давал четкого определения, вызывала все новые и новые ассоциации, от Софии Священного Писания и средневекового мистицизма до Вечной Женственности романтиков и символистов-неоромантиков. Божественная Мудрость состоит из совокупности вечных идей, с которыми столкнулся Бог в процессе творения; но представление о Софии постоянно изменяется, это и радость, и игра, и мудрость, и любовь. Литературные образы позволяют выразить его более точно, чем рациональное объяснение, и Булгаков прибегает к поэзии Ангела Силезского: «Die Rose, welche hier dein au[3res Auge sieht, I Die hat von Ewigkeit in Gott also gebliiht»[313]313
  «Та роза, что здесь зришь твоим телесным оком, / Перед Творцом еще от вечности цвела» (пер. С. Н. Булгакова).


[Закрыть]. Атрибутами Софии являются вечность и радость; кроме того, в неканонической Книге Премудрости Соломона о ней сказано: «С Тобою премудрость, которая знает дела Твои и присуща была, когда Ты творил мир, и ведает, что угодно пред очами Твоими и что право по заповедям Твоим» (Быт. 9: 9). София представляется не только как премудрость, присутствующая при акте творения, но и как могущество, которое придает Богу силу править всем сущим; она выступает как художник-творец, как бесконечно движущийся и искрящийся отблеск света невечернего.

Учение Булгакова о том, что хозяйственную деятельность следует рассматривать как творческий процесс, вдохновляемый Софией, развивается в этику радостного и созидательного труда. Процесс хозяйствования следует рассматривать как аналогию создания произведения искусства, радостное наделение продуктов природы их собственным духом.

Наставление, которое дает Булгаков хозяину, – это этика труда, исполненного радости, ибо каждый передвинутый им камень, каждая вспаханная им борозда делает его причастным к божественной Софии и в масштабах микрокосма воспроизводит вселенскую драму грехопадения и воскресения. Софийность хозяйства Булгакова повторяет древнюю в православии тему. Подобно тому, как посещающий православную литургию и получающий причастие переживает вселенскую драму Воскресения Христова (эта тема повторяется каждый год в цикле церковных праздников), каждый человек, трудясь на своем поле, заново переживает грехопадение и воскресение. Его труд воскрешает почву, пробуждает ее от пассивного, летаргического сна, в который ее погрузил совершивший первородный грех Адам.

Все это не слишком расходилось со словами Столыпина, произнесенными в Думе в 1909 году: «Необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истонченную землю, так как земля – это залог нашей силы в будущем, земля – это Россия»[314]314
  Избранные выступления П. А. Столыпина в Государственной Думе и Государственном Совете. 1906–1911 годы. М.: Изд. Государственной Думы, 2012. С. 93–94.


[Закрыть].

Булгаков обращался и к агроному-организатору, поскольку тот использовал свои практические и научные знания, чтобы способствовать преобразованию сельского хозяйства. Знания и наука тоже могли бы быть софийными, если понимать их как неотъемлемую часть процесса хозяйствования. «Человек стоит в хозяйственной позе по отношению к природе, с рабочим инструментом в одной руке, с пламенеющим светочем знания в другой»[315]315
  Булгаков С. Н. Философия хозяйства. С. 171.


[Закрыть]. Однако наука не должна становиться самоцелью, никогда не следует превращать ее из инструмента хозяйства в его творца, как это, по мнению Булгакова, произошло в позитивизме. Правильно понимаемая наука является важнейшим инструментом в деле софийного воскрешения природы посредством труда.

Наука вносит в темный хаос косной материи, смешения космических сил и элементов свет различения и закономерности. Она идеально организует мир как объект, и хаос явлений пронизывает светом идей, всеобщих и разумных законов. Наука есть хозяйство разума в природе, трудовое восстановление идеального космоса как организма идей или идеальных закономерностей, гармонично сочетающих космические силы или формирующих первоматерию и первоэнергию, «праматерь» бытия. В трудовом, хозяйственном процессе наука проникает через кору и толщу хао-космоса к идеальному космосу, космосу-Софии[316]316
  Там же. С. 208–209.


[Закрыть].

Может показаться удивительным, что новое представление о хозяине и процессе хозяйствования получило довольно широкое отражение в дискуссиях того времени. Так, в 1914 году Н. Н. Кажанов высказывался в очень похожем ключе:

Связывающим эти разнообразные элементы техники сельского хозяйства цементом, объединяющим в одно организованное целое моментом является интеллект хозяйствующего субъекта, образующий в некотором смысле спайку между плугом известной системы, бороной, сеялкой, жаткой, тем или другим сортом пшеницы, кормового растения, определенным видом или породой скота соответствующего индивидуального сельскохозяйственного предприятия. Этот организующий индивидуальное производство интеллект сельского хозяина является по существу своему тождественным с коллективным интеллектом всего человечества, организующим, в известной мере, в одно целое промышленную жизнь современного культурного мира во всей ее совокупности[317]317
  Кажанов Н. Н. Одна из черт научного мировоззрения А. И. Скворцова, как агронома-мыслителя // ТИВЭО. 1914. Кн. 1–2. С. 45.


[Закрыть].

Сходные мысли принадлежали и Александру Чаянову, ведущему ученому и мыслителю из числа агрономов, поддерживавших реформы. Джордж Яней резюмирует его подход следующим образом:

Агроном-организатор находился, так сказать, на переднем крае глубоких психодуховных преобразований, в результате которых люди, жившие только для того, чтобы производить и получать причитающуюся им часть ограниченного набора доступных им в данной местности товаров, должны были превратиться в добровольные инструменты бесконечно более могучей системы производства. Сам агроном не был сельским хозяином. Скорее, его основная задача состояла в том, чтобы «возбуждать» и «направлять» крестьян; быть, по выражению Чаянова, «ферментом», который возбуждает крестьянское общество. Его предназначение – «заменить в головах местного населения старые представления новыми». «Общественная агрономия» представляла собой «систему общественных мероприятий». Агроном «создает новую человеческую культуру, новое народное сознание и предоставляют этой новой человеческой культуре самой создавать новое земледелие»[318]318
  Yaney G. Urge to Mobilize. P. 396–397.


[Закрыть].

Софийность хозяйства Сергея Булгакова явилась одной из оригинальных, но характерных для русского Серебряного века религиозно-философских концепций. Формулировка нового философского воззрения стала возможной не за счет снятия с себя ответственности перед обществом на фоне разочарования, пережитого Булгаковым в 1907 году, но благодаря конструктивному подходу к новым социальным и аграрным вопросам, возникавшим по мере того, как вступали в силу указы Столыпина.

Представляется, что значение софийности хозяйства для общественной мысли начала XX века определялось прежде всего тем, что в ней современным языком излагается древний этос, заложенный в мирское православие, – этос радостного труда, напоминание о том, что фундаментальное представление христианства о грехопадении и воскресении может относиться и к самым обычным повседневным занятиям. Размышляя о том, что Флоровский назвал «молчанием русской культуры», Булгаков использовал Софию не столько как конкретную политическую концепцию, сколько как намек или средство пробуждения в памяти многочисленных образов, от средневековой иконографической Премудрости до «Трех свиданий» Соловьева и «Нечаянной радости» Блока[319]319
  Florovsky G. The Problem of Old Russian Culture 11 Slavic Review. 1962. № 21. P. 12.


[Закрыть]. Как сказали бы символисты, София была средством выражения «невыразимого» – того «невыразимого», что излучает радость, красоту и надежду.

В то же время то, что Булгаков адресовал хозяину, указывает на зарождение в 1909–1913 годах диалога между правительством и, по крайней мере, частью интеллигенции, того диалога, который полностью прервался во второй половине XIX столетия. Впервые с того времени, как Чернышевский бросил открытый вызов правительству, часть мыслящей общественности была вынуждена вступить в дискуссию с властью, размышлять над общими вопросами и заниматься теми же проблемами, что и она.

Разумеется, мы не знаем, какими были бы последствия обращения Булгакова к столыпинскому независимому собственнику, если бы не произошла революция. В той действительности, которая реально осуществилась, понятие софийности хозяйства раскололось на две части. Булгаков экспортировал Софию в Париж, где она стала основой его «софиологического» богословия. Хозяйство осталось на родине: такое целостное, органическое представление о хозяйстве, как у Булгакова, сыграло роль в экономических дебатах, имевших место в Советском Союзе в 1920-е годы, и наложило отпечаток на проекты сталинских реформ 1930-х годов. Требуется некоторая сила исторического воображения, чтобы снова свести обе части воедино в забытом контексте русского Серебряного века.