Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Степа, 9 лет

После такого красочного везения я не могу уснуть до трех утра, настолько я счастлив за папу. Он стал другой. Говорит не то, что думает, потому что думает он обо мне намного лучше. И дышит по-другому. Глубже. Его щеки сменили оттенок с бледного на нежно-розовый. Мне придется постараться, чтобы добиться такого цвета при смешивании белого с красным. Это очень тонкий, ненавязчивый оттенок розового. Цвет его влюбленности.

Я сплю на животе, снится мне папа, летающий над городом на мотоцикле – то, как мы с ним парим вместе, перепрыгиваем с моста на мост, несемся по краю рельсов, по трубам, под автобусами, и нисколечко не страшно. Наоборот.

Чувствуя слишком скорое наступление нежеланного утра, я прикрываюсь одеялом с головой, представляя, как меня съедает картина «Звездная ночь» Ван Гога. Я не хочу нелепую возню. Не хочу сегодня в школу. Идти туда после всего, что было в субботу (хоть и не со мной, а с папой, но будто и со мной тоже), равняется операции, на которой медики решили повеселиться и не стали вводить наркоз. А вчерашнее воскресенье, когда мы ходили в кино с папой, Принцессой Лали и Юлией Юрьевной? Это был один из лучших дней жизни на земле. Я попал в картину, из которой не хочу выпрыгивать обратно, рамка не выпускает меня в реальность. Я прямо по-настоящему чувствую, как мой живот вспарывается от дикого сопротивления. На свет из-под одеяла выглядывает только мой нос.

Через какое-то время я засыпаю вновь, чтобы просмотреть то ли сон, то ли видение. Словно я принес в школу букетик из мягких игрушек, подарить его Юлии Юрьевне от себя и от папы, но Дмитрий Валерьевич отобрал у меня букет и подарил Юле сам. Я сказал ему, что люди так не поступают. Особенно учителя. Учитель должен быть справедливым, а Ковтун – подлый. В ответ он лишь ухмыльнулся, и я сразу побежал в кабинет музыки сказать Юле, что этот славный букетик из мягких медвежат и искусственных красных яблочек купил для нее мой папа, а не этот задира, но Юлия Юрьевна меня не услышала. Подойдя ближе, я заметил, что она плачет. Слезы текли у нее из глаз рекой, а папин букет в ее руках почернел. Белые мишки обуглились, словно их подпалили огнем. Красные розочки стали черными розами. А яблоки сгнили – в них появились плесень и дыры. Из одной из этих дыр даже выглядывал настоящий червяк.

Я распахиваю глаза пошире, чтобы отогнать утренний кошмар. Желание спать отбивается, лучше в школу полечу. После такого жуткого сна даже сидение на уроках перед задирой и втягивание этого гадкого воздуха, пропитанного его духами, уже не кажется мне такой смертной казнью. И тут в комнату влетает отец.

– Ты чего тут спишь?

– А где мне спать? В гостинице?

Когда он называет мне время, я вылетаю из кровати как ракета, крича «О, нет! Задира меня по стенке размажет!» И тогда весьма кровавая живопись получится на стене нашего классного кабинета…

– Здрасьте-извините-за-опоздание-пожалуйста-можно-войти?!! – на одном дыхании ору я, пнув дверь в класс ногой, а потом начинаю дышать под смех людей, с которыми учусь. Ковтун заставил всех опоздальщиков вызубрить эту фразу наизусть. Теперь она должна стать гимном для каждого безобразника, чья нога после звонка задержалась по ту сторону двери. Как еще только он не заставил нас вставать на колени и целовать ему ноги?

– Дневник на стол, – не поднимая на меня и полвзгляда, булькает Дмитрий Валерьевич.

Есть такое длинное красивое слово – бесстрастный. Неуверен, что написал бы это правильно с первого раза, но Ковтун сегодня именно такой. Такое впечатление, что эти выходные стали для моего отца источником живительных сил, в то время как из моего учителя выходные вытянули все силы. И он обесцветился. Если бы мне пришлось его рисовать прямо сейчас, я бы не знал, каким цветом окрашивать его кожу. Я бы использовал только карандаш. Один серый мягкий карандаш. Потому что даже контуры вокруг учителя нечеткие. Он совсем не классный сегодня, хотя выглядит ухоженно, как всегда. Не могу понять, как одни и те же два дня могут воздействовать на людей так по-разному? Одни люди в эти дни жили, другие просто были живыми. Разные вещи.

– Долго ты меня будешь изучать? – рявкает Ковтун, и тогда я понимаю, насколько завис. Со мной случается, и понять это под силу только Ярославу. – Между прочим, – добавляет учитель со свойственной себе подлостью, добавленной в томный голос, словно услышал, как я подумал о друге, – вы с Пашутиным все еще наказаны. Сегодня и завтра.

– О, мы унижены до глубины души. А вообще по правилам этикета при встрече надо друг с другом здороваться. – Не собирался говорить, клянусь. Слова как обычно. Сами выпали.

А потом выпал учитель. Рука его задергалась так, словно кожу на ней страшно зудит от желания ударить меня по морде.

– До конца недели. – Цедит Ковтун, так сильно сжав зубы, что его фраза свистит сквозняком, и сквозняк этот шевелит волосы у нас с Яриком на головах, как и взгляд учителя. Суровости в нем сегодня процентов девяноста от массы тела.

Слизняк четырехглазый. Редкий вид. Вот кто будет изображен на моей картине под названием «Мой учитель». Потому что звание Дракона уже заслужил физрук. Такой же злой и жестокий, как Ковтун, потому что оба без подружек. А если бы у меня не было Лали? Я бы тоже был злым пацаном? С такими же выпадами, как бывают у Паштета из-за Кристины? С дерганьем за косички, присваиванием находчивых прозвищ и с сортирными шутками в сторону всех понравившихся девчонок? А у Ковтуна это из-за Юлии? Странно. Странно, что у учителя идет дым из ноздрей (все-таки тоже дракон), а мне все равно его жалко. В ответ на его выпад мне хочется сказать «Дмитрий Валерьевич…» так мягко, что не придется добавлять остального. Он остальное вдохнет прямо из воздуха. Как Паштет, когда я поворачиваю к нему свое лицо и, не заговаривая, извиняюсь за то, что продлил нам наказание. В ответ он шевелит лицом, пока на нем не появляется фраза «ты не виноват, что наш учитель засранец». Паштет оказывается прав. Учитель мне не сиамский близнец, нам не понять друг друга без слов.

До конца учебного дня я стараюсь молчать. Получается также хорошо, как у рыбы лазать по деревьям. Слова переполняют меня, как вода. Не могу я молчать долго. Все равно, что сдерживать тягу к рисованию. Этого у меня не вышло, я начал рисовать опять, меня прорвало. И прорвало опаснее, чем раньше. Вот и сейчас, на математике. Я просто уж промолчу о том, как я в ее начале плюхнулся на свой стул так, что свалился с грохотом, чуть не пробив пол, и одноклассники вновь покатились со смеху. В общем, остаться незамеченным мне еще не удавалось ни одного дня, стоило начать учиться в драной школе. Я так переполнен выходными, что едва в состоянии решить дурацкую задачу. Я считаю на калькуляторе, но у меня выходит «пять» и миллиард нулей. Что с ними делать?

– Пятьдесят на пятьдесят? Звонок другу? – предлагает Ярослав.

– Помощь класса, – выбираю я.

– Хватит дурака подключать. – Драконит нас Дмитрий Валерьевич. Я вдруг вспоминаю, что он не Дракон, а Паук. Так что он принимается нас паучать. – Максим, переведи число.

– Это пишется как ноль, потом запятая, потом два нуля и пять. – Ковчег тщательно прожевывает специально для меня через пять секунд. Решать у него выходит так же быстро, как мне удается рисовать.

Но не решать задачи. Не сегодня. Я пишу на доске: «0,5». Мне плевать, правильно или нет. Моя кожа становится фиолетовой. Я не могу думать ни о чем, кроме цвета. Фиолетовый цвет при решении скучной задачи дает отсвет на доске.

– Да нет, еще два нуля! – орет мне Ковчег, а потом снова, и снова и снова. И опять и опять вместе со всем классом, где даже самые дебильные недоумки догадались, а я – нет. Вместо этого я становлюсь не просто фиолетовым. Я такого сочного дерзкого цвета не видел ни на одной картине, даже у слегка тронутого на башню Ван Гога и причудливого Шагала.

Дмитрий Валерьевич психует. Теперь уже на всех подряд, на своих учеников. Точнее, мучеников. Не прошло и секунды, как Кристину зовут не Кристина, а Заткнись, у Хоббита на пару с учебником и мозгов нет, я слишком подвижный полудурок, а Паштет наоборот замороженный круглый дурак. Только Ковчег остается в его глазах идеальным. Он просит Максима написать ответ на доске самому, меня звонким выкриком садит за парту, ставит в журнал «три» и снова драконит и паучит. И ведь мне до сих пор фиолетово, так что становится непонятно, отчего из моего рта неловко выскальзывает мат. За это я оказываюсь в углу, откуда мне намного интереснее класс смешить. Ковтун пишет в дневнике два замечания (я нарисую поверх них красные розы, еще более насыщенным цветом, чем его гелиевая ручка). Но в следующий раз после такого прикола, обещает Ковтун, он поддаст мне парочку замечаний покруче – одно по башке, другое под зад. Двадцать минут мне приходится стоять и глазеть, как ни одна из девчонок еще не разлюбила Ковтуна, этого человекообразного детопитающегося.

– Дмитрий Валерьевич! – зовет Кристина Веник, смелая, как океан.

– Что?!

– Снимите очки на пять сек. Ну пожалуйста.

Паштет закатывает глаза на сто градусов. Не сомневаюсь, его сейчас укачает.

– Сиди смирно, Винник, я велел тебе молчать. – Учитель отвечает так, словно у него болят от этих слов десны, а я больше не выношу тошнотворные сердечки в глазах девчонок и отворачиваюсь к стене.

Не успеваю нарисовать розы поверх «аморального поведения» и «опоздал в школу». Отец орет на меня вечером за два этих замечания, но после душа (из которого он не выходит два часа), его отпускает. Как будто он из себя что-то выпустил. Когда я спрашиваю, почему он сидел в ванне так долго, он кидает на меня такой резкий взгляд, что у него грозно танцуют волосы на голове: Тебе чо?!

Меня больше не интересует, чем он занимался в ванной помимо мытья (между прочим, голову он забыл помыть). Больше всего интересна причина его отстраненности. Это не то, что раньше, когда папа отстранялся, погружаясь в печаль. Сейчас он постоянно в каком-то другом мире и у него там своя погода. Если на улице бы ливануло, как из ведра, я бы видел, как на лице папы отражаются лучи солнца. И я его понимаю. Рядом с Юлией Юрьевной расслабляешься, как выходя на солнечный пляж после пятичасового дня в беспонтовой школе. Даже дышать становится легче. С ней можно быть таким, какой есть – ведь ей нравится в тебе именно это. Уверен, если бы папа рассказал ей о себе правду – кем он был, кем стал потом, из чего выкарабкался, Юлия бы поняла все-все, потому что они с одной планеты, а свои своих не кидают.

После того, как я второй раз подряд обставляю папу в картах, я совершенно не сомневаюсь, что в его сердце что-то случилось. Признается ли он мне? Скажет ли спасибо за тот вечер в субботу? А за воскресенье? Это ведь именно я, а не он, пригласил вместе с нами в кино Юлию и Принцессу Лали, ничего не сказав папе. Я выкрал из его телефона номер Юлии и забил его к себе в телефон. Когда мы втроем пришли в кино, и там нас встретила Юлия Юрьевна, папа несколько раз подпрыгнул на месте, как заяц. Язык у него застрял где угодно, только не во рту. Мне все пришлось за него говорить.

– Папа, а вы поддерживаете связь с Юлей Юрьевной? – спрашиваю я, пряча в карман выигранную у отца наличку. В лице его перестраивается все. – Пора тебе делать шаг. Сам позвони ей. Понимаешь? Я не буду за тебя делать ей разные предложения.

Папа долго и судорожно дышит. Это был самый длинный вдох, когда-либо сделанный человеком. Жаль, не видели редакторы книги рекордов Гиннеса.

– Заработался, нет сил. – Находит он странную отмазку.

– Смелости у тебя нет.

– Степка… Иди сюда. – Притягивает меня к себе, и я в его объятиях почти задыхаюсь. Я знаю, он делает это, чтобы я не смотрел в его душу. – Ты хочешь, чтоб она стала твоей мамой, да?

– Пап. Я не для себя стараюсь. У меня – мама и девушка есть. Просто до мамы я пока не дозвонился. – Папа прижимается к моему лбу нежным поцелуем на несколько секунд, словно хочет определить температуру. – Я знаю, тебе снова повезет, как с Альбиной.

– Она попала под колеса, а я под иглу, и ты считаешь, мне повезло?

– Это не важно, что она умерла.

– Не смей так говорить.

– Все люди умрут. Кто-то умрет, ничего не успев. Она успела. Говорю, как сказал дедушка: у вас было то, что удалось испытать не всем. Может это не имеет значения, что она так рано ушла. Может, невозможно было прожить более полную жизнь, чем она. Я каждый раз слушаю твои рассказы, как в первый раз. И каждый раз у меня появляется ощущение, что все это случилось со мной.

Его сердце бьется под моим ухом, соглашаясь с каждым словом. Я чувствую, как от них его сжимает в комок.

– Я не заставляю тебя звонить Юлии. Ни за что не звони, если опять хочешь поиграть в любовь, как с мамой.

– Тебе действительно только девять?

– Закрой глаза.

– Зачем?

– Да не бойся. Это проверка.

– Я не люблю слово «проверка».

– Не прокурорская же проверка.

Папа доверяется мне, и я кладу руку на его грудь, пока не чувствую сердце под своей ладонью. После того, как я шепчу ему в ухо ее имя, и папа широко распахивает глаза, я говорю, что ему срочно надо звонить, поскольку у него сердце на этот звук колотится, но он отталкивает меня. А потом уходит из комнаты, и еще долго орет на всю квартиру, что ему не нужны советы глупого малолетки, открученного на крышку папаши и вообще ничего. Но я не верю ни во что из этого, только в то, что папа обходит стороной настоящую любовь, опасается ее и будет ставить между ней и собой железную гаражную стену до тех пор, пока не поймет – окунаться с головой в море любви не совсем то же самое, что бросаться в бассейн, не умея плавать.

Глеб, 27 лет

В середине рабочей недели я так долго сжимаю в руке телефон, что мы с ним скоро станем одним сплавленным металлом. Это говорит о моем внутреннем юном мальчишке, который боится и стесняется, этот мальчишка пришел в себя после стольких лет в коме, но мне пора совершить над ним эвтаназию. Я хочу сплавиться не с телефоном, а с той, которой хочу позвонить. И я, правда, пытаюсь. Сердце так громко стучит у меня в ушах, что я боюсь элементарно не расслышать в динамике голос. Не говоря уж об отдельных интересных вещах, которые происходили со мной и напоминали о себе даже во время заседания в суде! В частности о том, чего меня чуть не лишили узкие джинсы. Из-за того, что мне едва не стянули джинсы, я по два часа сижу в ванной и просто не пролезаю в дверь из-за этой перегородки у меня в штанах. Мне пора вешать зонтик на это место, особенно с утра. Можно подумать, что у меня там пыль, что я уже сто лет ни с кем не «того». Но поскольку я все-таки «того», мне слегка непонятно, почему ощущение обратное. Почему контакт с Равшаной кажется мне чьим-то чужим, а не моим, ведь фактически он был именно мой. Это происходило в самом деле, и не фантазией не являлось. Было бы то мое воображение, я бы никогда не представил Равшану, а представил бы Альбину, с которой у меня ничего не успело случиться. То есть, почти ничего. На самом деле я во многих местах ее целовал. Но мне было безумно мало, а ждать приходилось. Теперь в воображение проскальзывает только Юля. Между прочим, она до сих пор не предложила называть ее Юлей. А можно? Я не знаю. И сам попросить этого не могу, словно подаяние. Вот почему. Несмотря на всю близость, которая возникла между нами на словах, физически Юлия растягивает между нами ограничительную желтую ленту с черной надписью «на ВЫ», соблюдает расстояние и определенный внутренним уставом режим, держит на замке какой-то секрет и свои руки, будто боится, чтобы я их не поранил. Странно, ведь на людях, когда мы были в воскресенье в кино, я чувствовал себя больше впервые влюбленным пацаном, чем папой ее ученика, превращался в Глеба, в самого себя, которого принимают, принимают так, словно не знают о моем прошлом, словно я какой-то красавец без татуировок и без шрама, и даже касаются моей руки, но когда же мы остаемся наедине в квартире, где, как полагается, можно отменить все уставы на свете, Юля подключает систему контроля и окрашивает стену между нами в красный, чтоб я даже притронуться нигде не мог, и опять переходит на это безжалостное «вы». Такое ее поведение вызывает у меня желание напоить ее и трахнуть.

Она сплела наши пальцы в кинотеатре. Что ею движет? Она вспоминает мое отчество, когда мы оказываемся в темном подъезде. Что ее тормозит? Я хочу открыть все двери в ее душу. Ведь мне так легко удалось ей сознаться… Сделать это было на удивление просто, а ведь я так осторожно обращаюсь с людьми, как с огнем. И узел на моем языке ослабляется очень редко. Когда я общался дома с Юлей, узел этот совершенно оторвался.

Потому что я попал в ловушку. Не знал, что влюблюсь опять, и снова буду хотеть любить, а не просто иметь.

Только что я сделал один звонок и узнал, что Степа с дедом поехали гулять. На прогулки у них уходит несколько часов. Они любят уехать к морю, покидать камешки, потом полазать по лесу, поболтать в машине, жуя бутерброды. Эту банду очень сложно затащить домой. Стоит Степе скомпоноваться с моим отцом, и они забывают о том, что есть такая вещь как время и оно идет своим чередом. Поэтому, убедившись в том, что Степа тепло одет, я заканчиваю разговор, чтобы начать новый.

Обладатели мантии бывают робкими. Им мало того, что под этой мантией скрываются наколки. Спросите, как я прошел все возможные комиссии для такой работы? По закону не запрещено делать татуировки. Трудовой кодекс нашей страны не лишает человека права работать где угодно только из-за страшной внешности. И речь тут даже не о стиле в одежде. У меня может быть хоть ожог на лице, но если при этом я не являюсь психом и лучше всех справляюсь с определенной работой, ни одна статья не сможет меня этой работы лишить. Даже той работы, где недопустимы любые чувства, где я обязан подчиняться только действующему закону. Честно говоря, я уже успел насмотреться на таких ужасных детей, после общения с которыми и брутальный уголовник покажется зайкой. А эмоции-то надо прятать. Приходя домой, все, что я сдерживал, выходит наружу: мои выкрики, невысказанные грубые слова и я сам, каков есть по состоянию на настоящее время. Потому что мне слишком рано пришлось стать мужчиной, и сполна хлебнув этой взрослой жизни, я устал. Мне не хочется говорить на юридическом сленге, меня затягивает утраченная юность, меня тянет гулять, любить и играть в баскетбол. О последнем пришлось забыть навсегда.

Это произошло случайно, как будто молния ударила в центр моей груди, заставив сердце биться. Теперь я знаю, где мне достать счастье, но боюсь нажать на кнопочку. Я делаю это быстро, как задерживать дыхание перед прыжком в воду.

– Здравствуйте, это Глеб.

– Здравствуйте, я поняла. – Голос Юлии звучит с такой сочной радостью, что мне мгновенно становится легче. Но опять у нее в голосе это «вы».

Я только один! Один-единственный. А не «вы»! – хочется сказать.

– Чем заняты? – спрашиваю вместо этого.

– Я еще в школе. Надо расставить оценки за доклады.

– А если об этом поподробнее?

– Я задала ребятам подготовить небольшой реферат об их любимом исполнителе. Только не говорите Степе. У них мой урок только в субботу, и я хочу, чтоб это был сюрприз.

– По-моему у вас дар грамотно завлекать детей уроками. Убеждаюсь, что оценки детей зависят от того, как работает учитель.

– Я учу их не только петь, но и правильно высказывать свое мнение. А чем занимаетесь вы?

– Приехал с работы. Я сегодня рано. Может, зайдете после школы, и я вас накормлю? Я готовлю картошку и солянку по-татарски. Вам нравится?

– По крайней мере, звучит это аппетитно.

– Вы еще не оценили это на вкус. Знаете, мы с папой умеем готовить. Я, между прочим, один сына прокормил.

– И он вырос красивый. Я согласна попробовать. Освобожусь в четыре часа.

– Буду ждать после четырех. У меня все будет готово.

Когда я кладу трубку, мне кажется, что я захватил целый мир. Как дурак я принарядился, причесался, окончил готовку до четырех. Все было только за то, чтобы Юля пришла, даже мои волосы меня сегодня слушались, а она не пришла. Я перезванивал, но ее телефон по каким-то причинам отключился. Передумала?

– Ну и пусть. – Бурчу я бесстрастно, хотя страсть заполняет всю мою голову, да и все тело тоже. Страсть к ненависти.

Как в знак издевки на глаза попадаются семейные фотографии на холодильнике, где нет ни одной женщины. Семья, черт возьми.

Ну и пусть, мне плевать. Плевать на Юлю, Альбину, Равшану и Марту. Мне с ними не повезло. Видимо, девушки – не мое. Надо любить только сына. Даже водка – и та женского пола. С ней мне не повезло еще больше. Я сталкиваюсь с ней, как со стеной боли, путем нескольких полных стаканчиков. К сожалению, о Степе я подумал уже после столкновения.

Ненавижу я баб. Всех на белом свете (будь он трижды проклят).

С этой мыслью мое сознание затуманивается глоток за глотком. Через час я достаточно пьян для того, чтоб растерять застенчивость. Под действием спиртного моя голова отключается, оставляя в теле только импульсы и желания, оставляя всех моих чертиков без присмотра, как маленьких детей. Однажды в таком состоянии я впервые лег в постель с Равшаной, после чего до сих пор от нее не могу избавиться, если это вообще была именно постель, что вряд ли. В этом же состоянии меня принесло в какой-то заброшенный сарай вместе с Мартой (кстати, это был мой первый раз). Наверное, вы уже поняли, что много пить мне противопоказано, но я не определил свою норму. Хотя во второй раз с Мартой я был трезвый. Как стеклышко. Мы тогда ходили по улице, просто бесцельно шарахались по району, зашагивали в самые труднодоступные места сумрачных улиц, ноги принесли нас на заброшенный рынок и стоянку (было не понятно, где между этими местами черта), Марта болтала о своей новой татуировке, а я мог только чувствовать огонь у себя в паху, и вот тогда мои глаза нашли этот красный гараж с запертой дверью, в стене которого было вырезано окно, стекло в импровизированном окне заменяла клеенка, и я пролез под эту клеенку, прихватив с собой Марту. Мы с ней на пару разные безумные глупости творили в то время. Мне семнадцать, ей восемнадцать. Но такое впечатление, что на самом деле иногда нам было семь и восемь. Мы постоянно где-нибудь шатались и замышляли пакости. Пили пиво на крышах. Посещали татуировщиков. Бросали пакетики с водой с балкона (ну естественно же не просто так, а на людей). Звонили в звонки и убегали. Собственный ржач заставлял нас ржать сильнее. Это был мой единственный выход. На этот раз я сказал «давай залезем», и Марта прикрыла свой хохот за ладонью с серебряным перстнем. В общем, мы задумались о том, что проникли в чужое имущество только после того, как проникли, и уже там, в гараже, путаясь в паутине, Марта сказала «А если увидят? А если хозяин вернется?» Хотя все в этом пустом гараже пропахло отчаянием и ненужностью, испуг взял меня и подхватил быстрее, чем я подхватил и взял Марту. Было поздно лезть назад, я уже задрал ее юбку и сам приготовился. Так вот и появился на свет великий художник, который качает мне дома права. Говорит, я боюсь любви. Ни хрена я уже не боюсь, и не обращайте внимания на то, что у меня язык вперемешку, бухло человека делает дураком, но не вруном.

Иногда я могу превратиться в чудовище и после одного полного стаканчика. Лучше бы никому не попадаться мне сейчас под руку. Но мне кто-то попадается.

Все, что происходит в моей квартире после, я медленно вспоминаю с самого утра, медленно собираясь на работу. Я нашел царапины у себя на морде. То, что за ними стоит, я вспоминаю на дороге.

И вспоминая все это, вспоминая своими куриными и трезвыми мозгами, я хочу умереть.

Черт. Я просто хочу умереть.

По пути в суд у меня на макушке стоит чемодан с камнями, судя по ощущению. Одно за другим в эту гудящую коробку головы сквозят воспоминания, разгоняя в ней по воздуху пыль. В такси мне снова слышится звонок в двери, которые я открываю в одном халате, под которым у меня ничего из одежды, а на пороге – Юля. Говорит, что у нее разрядился телефон. Извиняется, что опоздала, было много работы. Но мне уже было неинтересно, что она скажет. Она пришла, и это главное. Я превратился в того себя, который не боится ничего, почем зря. Я ощущал себя так же, как когда лечу над городом на мотоцикле. Я бессмертный и смелый. Я раскрепощенный. Я могу сделать с ней, что хочу. Причина: я так хочу. И давно уже хочу. Только ее.

Мир, который я завоевал, разрушается в моих руках на песчинки и просыпается между пальцев, когда я вспоминаю, как заволок ее в квартиру, в подробностях рассказывая о том, чего я хочу и как именно я этого хочу, и принялся медленно развязывать пояс на своем халате. Как я отбросил его в сторону. Им, этим поясом, теперь были связаны руки моего внутреннего ангела. Внутренний монстр снова победил, расшалился, а меня все больше возбуждало изумление в Юлиных глазах, особенно когда я рассказал ей все о своих «стойках смирно» в штанах и о том, что я думал о ней, о том, как я мысленно трахал ее, пока избавлялся от этого шлагбаума в ванной. И я вспоминаю, как выносливость уже взяла надо мной верх, и как я взял руку Юли и пропустил ее в свой халат, чтобы она это почувствовала, как потом она отдернула руку и врезалась в стену, а затем в кровать, потому что я толкнул ее. А потом подтянул к себе за ноги. Она дрыгала ими, как пчелка, которую опрокинули на крылышки. Я называл ее только на «ты», потому что так хотел, а вместо имени говорил «училка» и, смеясь, просил, чтоб она и меня научила чему-нибудь интересному. Вспоминаю, как потом я облизнул губы и, удерживая ее на кровати (коленом!), стащил с себя халат, демонстрируя все свои возможные татуировки и много чего остального. Сейчас продемонстрирую тебе свою указку в действии, – говорил я, еще несколько минут борясь с ней (все-все, больше не могу вспоминать как), но в какой-то момент ей удалось вырваться. Боролась она просто отчаянно, как будто ей не впервые это, и победила. Затем домой вернулись папа и Степа. Как наезжали на меня они – тема, заслуживающая отдельной статьи в газете, но это все уже не важно. Важно только одно. Я испортил отношения с Юлей, не успев начать. Я измахратил целую жизнь. Вот что важно.

Вечером собираю в кулак наглость, чтобы дозвониться до нее. Я доставал ее тысячу раз, и в какой-то момент Юлия просто отрезала все провода. Она отрезалась от жизни со мной. Порвала ниточки, которые начинали привязывать нас друг к другу.

Она меня никогда не простит, да?

Швыряю телефон вглубь комнаты. Меня тянет к холодильнику, но водка это не выход из темницы. Она мне уже «помогла». Так помогла, что я и не знаю, какой приговор себе вынести – утопить себя, повесить или обезглавить. В любом случае я умру чудовищем, так что и смерть не есть выход.

Снова смотрю на фотографии, под которыми прячется холодильник. Черно-белое фото передает особую атмосферу единения отца и сына. Степка положил на мою голову свою крошечную ручку, а я вкусно целую его пухлую щеку. Никогда не забуду это классное ощущение мягкого персика. Больше всего я любил его целовать в щеку. Не знаю, откуда во мне все это бралось, но губы сами просились, сами прилипали постоянно к его щеке, чего я никогда от себя не ожидал – просто потому, что мне еще рано было представлять себя в роли папы. Но мне пришлось им стать вместо того, чтоб по-малолетски пакостить. Степа был и остается подушкой безопасности, которая не дает мне разбиться по частям. Может, он слишком рано заставил меня вырасти из щегла в птицу покрупнее, чего мне совсем не хотелось, но сын никогда не давал пасть духом.

Впоследствии я выливаю все имеющееся в своем доме пойло, вместо того, чтобы вливать эту гадость в себя. А то, что это гадость, можно предусмотреть по моему вчерашнему поведению, аморальнее которого быть просто не может. Все это водка сделала со мной. И я избавляю себя от этого зла навсегда. Не ради того, чтоб вернуть Юлю. Даже не ради Степы. Ради себя.

Начти с себя, – сказал мне однажды папа.

И я начну, поборов желание напиться назло всему миру, который ненавижу. Я ненавижу все, особенно любовь. Она как помеха для мира, в котором можно жить припеваючи.

Я избавлю себя от нее. Мне никто не нужен, кроме Степы. И с этой лживой мыслью я стараюсь заснуть, после чего из меня начинают течь слова, складывающиеся в предложения.

Я напишу такое письмо, которое вернет мне Юлю, а не «Юлию Юрьевну» или «училку».