Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Степа, 9 лет

Я сейчас тресну. Через трещину вы увидите мое потрясение.

Секреты взрослых ошеломительные, как папина любовь ко мне. Да-да, он любит меня сильнее всех на свете! Он подлетал к моей кроватке, чтоб поскорее увидеть. Он не мог от меня оторваться. От этого факта мне хочется взорваться на миллионы разноцветных конфетти, но это далеко не все, что пополнило багаж моих знаний сегодня. Вот еще факты, делающие мою жизнь лучше.

Первый. Папа нормально относится к моим поцелуям с Лали. (Когда учитель и папа начали разговор на улице, мои уши были за дверью, а когда взрослые собрались в здание, я весь оказался под лестницей, а теперь стою тут, прижав ухо к пробоине в замке, и, на мое счастье, слышно их просто прекрасно).

Второй. Мой папа чувствовал, как я целую его ночью. А значит, он тоже уверен в моих чувствах на все сто, хотя и сказал «С годами кажется, что я ему все меньше нужен». Это ложь. Он всегда мне будет нужен.

Третий. Учитель оказался бóльшим другом, чем предполагал я при первом впечатлении, и даже еще большим, чем я надеялся, прежде чем подготовить один из своих планов. Все идет лучше, чем я планировал. Просто как трамвай по рельсам.

Да, я не могу отделаться от навязчивого чувства стыда за отца. У него майка с черепом и дурацкие привычки вроде говорить «чувак» учителю, однако при этом все по-прежнему огонь, поэтому вернемся к фактам, которые в обыденной жизни остаются далеко от ушей детей.

Факты, которые делают мою жизнь сложнее:

Четвертый. Судя по бурной реакции папы на мои отношения с девочкой и его опасениям насчет Ярика и Дэна, мой папа почему-то считал меня не понять кем, но, слава богу, понял, что я в этом отношении абсолютно здоров.

Пятый. По поводу внутреннего мира Дмитрия Валерьевича. Я знал, что он одинок, но не догадывался, что это одиночество – последствие трагедии. По сути, нет у него внутреннего мира, у него внутренняя война. Он потерял девушку. Как? Она погибла, как папина? Учитель сказал, он потерял многое. Кого еще? Мне ужасно интересно все это знать и также ужасно жаль учителя.

Факт, который меня приятно удивляет:

Шестой. Дмитрий Валерьевич видел, как я рисую Лали. Прямо на уроке. Я не смог удержаться, смотрел на ее веселые кудри, на ее счастливые ямочки на щеках, и рука задрожала без карандаша и красок. Учитель заметил это, даже когда я не заметил. Моя рука сама первая начала! Но я и не знал, что получится так хорошо. Я думал, мой художественный спонтанный позыв замечает только Ярик, поскольку чувствовал его любопытство и напряжение, я никому не стал показывать рисунок и даже рассказывать о нем, но его обличило всевидящее око учителя. И он не отругал меня. Действительно – как можно ругать за любовь?

Есть еще один, последний факт, вызывающий во мне смесь самых разных чувств.

Седьмой. Папа считает мою маму ненормальной. Но именно она сделала ему лучший в мире подарок. Родила меня. Это тот самый подарок, который сделала не Альбина. А только она. Марта. Может, это поможет отцу поменять отношение к ней? И к тому, что я пишу ей письма? Тем более мы в семейке все «ненормальные», в одном компоте варимся. Что может быть скучнее, чем быть нормальным?

Интересная жизнь не должна быть нормальной. Официально объявляю: это пока что самый странный день в моей жизни.

Мое ухо по-прежнему работает на меня. Главное, чтоб в коридор никто не вышел. Если кому-нибудь приспичит в туалет, мне придется выпрямиться и упустить часть разговора, а в моих планах стоит не упустить ни одной детали. Любая мозаика не завершена, если не хватает хоть одного пазла. Такую нельзя повесить на стену. Вот и я не смогу спать, если прослушаю хоть слово. Когда Дмитрий Валерьевич по просьбе папы рассказывает все случаи с моим «хорошеньким» поведением (зачем, зачем?), мой отец, выпустив страдальческий выдох самого грустного человека на земле, говорит:

– Я дико извиняюсь перед вами за все это дерьмо. – Такова первая реакция папы, но я уверен, когда мы встретимся, эти эмоции улягутся. – Я поговорю с сыном дома, и покажу, где раки зимуют.

– Вы опять? Не идите по протоптанной дороге. Как не можете понять, что это значит?

– Это значит, что он – дебил.

– Он несчастен!

– Вот именно. Дебил несчастный.

– А вы – его папа, осмелюсь заметить. – Не сдерживается Дмитрий Валерьевич, и я не обижаюсь.

Не обижаюсь на то, что папа меня обозвал дебилом. Когда папа обзывает меня, мне неприятно, но я продолжаю чувствовать его любовь. С этих пор это чувство будет только сильнее.

Сегодня я так счастлив, что во мне звучит волшебная мелодия, издаваемая гитарой. Сейчас вернусь домой и сыграю что-нибудь подобное на пианино! Музыку в себе не удержать. Но хотя подождите, я слышу ее на самом деле, а не только в своей голове. Это из кабинета Юлии Юрьевны доносится.

На четвертом уроке я был наслышан ее голосом, знакомыми мелодиями, которые в ее исполнении звучали еще слаще; я слушал это чудо, затаив дыхание, затаив все жизненно важные процессы – мою жизнь в этот момент поддерживала Юлия Юрьевна, я принимал ее музыку как донорскую кровь. И едва сдерживал себя, чтобы попросить выступить на бис.

Крадусь к кабинету и через мгновение вижу Юлию на ее стульчике с гитарой. Обожаю то, что она делает, раскрывая песню со всей душой и с новой стороны, о которой я не знал, прослушивая в исполнении другого исполнителя. Такой голос, как у Юлии, заставил меня задуматься над тем, какая странная штука жизнь. Это лотерейный билет. Тем, кто поет хуже Юлии, выпадает шанс петь на сцене, да еще и получать премии. А некоторые невероятные дарования, вроде нее, играют в маленьком классе в маленькой школе или того хуже – дома после работы, поскольку работают они не в музыкальной группе, а в каком-нибудь агентстве недвижимости, но даже не тратят своего времени на какие-то обиды, они любят свою жизнь такой, какая получилась. Вот и я счастлив, насколько это возможно – оттого что Юлию сдуло из ночного клуба и занесло к нам, не успев задуть куда-нибудь в Москву или Питер, где ее заметил бы какой-нибудь продюсер. Судьба решила, что здесь Юлия нужнее, и я угадаю почему, с трех попыток.

Вдыхаю поглубже, не заметив, что все это время пялился, затаив дыхание. Юлия осознанно смотрит прямо на меня, когда поворачивает голову, словно знает, что я давно там стою и слушаю ее, раскрыв рот. Такой телепатии между людьми не бывает! Мне хочется убежать, но учительница подмигивает мне, словно все так хорошо понимает, не прекращая петь. Словно ей нравится, как я стою здесь, открыл рот и слушаю. Ее улыбка заставляет меня улыбаться. Может, Марта меня украла в роддоме, а моей настоящей маме наврали, что я умер? Моей настоящей маме, которую зовут Юля. А не Марта.

Я фантазирую о чем-то несусветном и тут же себя останавливаю. Если уж воображать, то «под ключ», а судя по моим воображениям, выходит, что и папа мне не настоящий отец, а этого быть не может, мы две капли воды, просто я – маленькая капля, а папа большая. Мою маму зовут исключительно Марта. И мое последнее письмо обязательно тронет ее, она ответит на этот раз. Она возьмет трубку и скажет «Привет, Степа». Или эта мысль тоже за гранью реальности? Может, мамы, которой я пишу, не существует? Может, я выдумал маму, а папа нашел меня в капусте? Или скачал в Интернете?

Эти мысли ранят меня, мне делается фиолетово на то, что я прослушал последнюю часть разговора папы с учителем. Слушать Юлю оказалось приятнее, а потом произошло другое. В моем мольберте только фиолетовая краска, и ею окрасились все предметы в мире.

Как удивительно может перемениться настроение, притом, что по факту ничего в жизни не меняется, но стоит только закрасться в голову одной маленькой подлой мыслишке, словно червяку в яблоко…

Страдая от боли, я отхожу от двери и сажусь на скамейку у какого-то безумного цветка в десять метров под потолок. Плакучую иву назвали так из-за того, что ее ветви сникли, провисли над водой от грусти, будто растение скорбит и плачет, плачет, пока пустая яма не превратится в озеро. Судя по растению возле меня, чьи листья торчат во все стороны, как шевелюра бойцовской курицы, это дерево не плачет, а высмеивает кого-то. А мне не смешно, я словно слетел на всей скорости с велика, ободрал коленку, и теперь мне нужен тайм-аут и фельдшер.

Песня в классе стихает, зал снова наполняется тишиной, я слышу, как Юлия говорит ребятам подучить текст, пока она отнесет книги в библиотеку (и пока в коридоре раскрывается другая дверь, в мой класс). Мне слышно, как Дмитрий Валерьевич объявляет папе благодарность за то, что он уделил ему время, и просит беречь меня.

Я подлетаю со скамьи и скрываюсь за насмехающимся цветком. Шевелюра цветка надежно отгораживает меня от происходящего на планете. Наверное, цветок-смех специально выращен защищать ребенка, который хочет сбежать с урока или спрятаться от папы, потому что в уме у него загорается идея на миллион долларов, и он уверен, что это сработает, ведь сегодня самый ненормальный и удачливый день в году.

Я слушаю папины шаги после того, как он напоминает моему учителю о номерах своих телефонов, которые находятся в его полном распоряжении. Юлия Юрьевна плывет по коридору с другой стороны, держа в руках книги; ее несет на волне музыки, потому что мелодия до сих пор играет в ней самой, голову даю на отсечение. Я стараюсь не дать своей решительности улетучиться, и это еще сложнее, чем не сойти с ума от ужаса, когда тебя бросают на дно бассейна или когда ты в очередной раз пытаешься не дать воли языку, который слишком слаб, чтобы остановить словесный прорыв.

Вот, что я придумал: выскочить из-за угла, чтобы толкнуть учительницу в объятия отца. Слава богу, я вовремя соображаю, что «план А» несет в себе излишний оптимизм.

Что придумать для маскировки на скорую руку?

Нелепая возня!

Переворачиваю шиворот-навыворот тонкую ветровку (на изнанке она другого цвета), напяливаю на голову капюшон, и…

Мой «план Б» превосходит ожидания: я даже успеваю спрятаться на лестнице.

В голосе отца мне прекрасно слышно, как для него в этот миг в мире меняется все.

Глеб, 27 лет

Пока вспоминаю, как люди дышат, мое сердце пропускает тысячу ударов, а потом решает на мне отыграться за упущенное. Учтите, оно может так пинаться исключительно потому, что я испугался. Когда я пытаюсь дойти до лестницы, я вижу, как всего в нескольких сантиметрах от меня идет практикантка в кедах, а некто низкорослый по уши укрытый в капюшон выталкивает у нее из рук все учебники. Я ведь не смог бы пройти мимо, или сказать «куда летишь» пацану, или сказать «куда прешь» практикантке, я просто поступил так, как заставил меня сработать организм: присел и начал поднимать книги.

Выпрямляясь и молча принимая благодарности, я смотрю на девочку, но на этот раз не на кеды, а на ее крутую футболку с надписью о бессмертии Виктора Цоя, на ее волосы, которые падают ей на грудь, а затем на ее лицо, и мое сердце… мое сердце до сих пор бьется от испуга, да, именно от него, я же собирался уйти из школы, а на меня тут обрушилась лавина из учебников.

Нет, не учебников. Это ведь книги о музыке. Биографии музыкантов, история о русском и советском роке… Откуда здесь это (включая и рокершу, которая это несла)? Я где нахожусь? В начальной школе или в музыкальном училище для неформалов?

А потом наши глаза встречаются. Что-то заставляет нас с практиканткой сделать паузу, остановить планету, и оценить это мгновение на вкус. Мы просто замираем и перестаем куда-либо торопиться. Зачем? Секунда – и я выражаюсь единственным попавшим мне в горло вопросом:

– Вы здесь на практике?

– Я на работе. Юлия Юрьевна, учитель музыки.

– Учитель? – у меня шея начинает гореть. – Музыки? – удивление искажает голос до неузнаваемости. – Этой? – я киваю на книги в ее руках, с которых девчонка, то есть, Юлия Юрьевна, учитель музыки, старательно смахивает невидимую грязь.

– Всей понемногу. А вы чей-то братик?

– Я – папочка. – Стараюсь вторить ее манере распылять по воздуху ласку, но получается какая-то колкость. – Кипяткова Степы.

– Правда? Я так и подумала, что вы его родственник.

– Дальний. – Подмигиваю, чтобы ее рассмешить, и во мне вырастает гордость, потому что мне это удается.

– Ну, точно папа с сыном! – девчонка совершенно неудержима, она, кажется, просто в восторге и обожает весь этот мир, она из тех, кто отрывается от земли и не спешит обратно. – У него ваши замашки. И чувство юмора. Даже тон голоса.

– Ммм. Как мне это льстит.

– Он мне очень понравился!

– Да неужели?

А я – нравлюсь?

– Да. Сегодня у них был мой урок. Я поставила Степе «пять».

– «Пять» по музыке? Этот дебил еще и поет? – интересуюсь я, ведь на уроках дети на пианино не играют, они только пишут тексты и поют. Но я не знал, что мой сын умеет петь на «пять». Я знаю его бурливую любовь к котам, из-за которой он не может спокойно пройти мимо котенка (ему обязательно надо его потрогать и накормить), его эмоциональную неуравновешенность знаю, его импульсы, неумение молчать, знаю его дар к рисованию, знаю, что он жжет на пианино и что-то там калякает в форме прозы, но чтоб еще и петь? Поет ли он вообще, сидя за клавишами дома? Я никогда не слышал.

– Как вы можете? Он умный мальчик! И на моих уроках он ведет себя идеально.

– Хм, от моего удивления, кажется, сейчас море высохнет.

– Правда, – Юлия вскидывает указательный палец, и я замечаю на ее ногтях лак цвета падения в бездну, – если он хочет сказать, его не остановить. Но вы не должны говорить о нем в презрительном тоне. Лучше бы вам гордиться сыном, он у вас… такой необычный. – Из Юлии прорывается нечто, от чего у меня щемит сердце, словами она как будто недоговаривает фразу «Вы – тоже».

– Я объективен в оценке сына. – Ответ идет из меня более жестко, чем сидит в голове. В голове и в груди у меня наоборот сейчас все мягко и тихо. – Он хулиган.

– Копните поглубже и удивитесь сильнее.

– Я юрист, человек прямой, не умею думать творчески.

– Думаю, вы что-то скрываете. – Она смотрит на мои татуировки. Мне хочется сбежать, накинув на себя исламскую паранджу, поскольку, вот черт, они ужасны, как и я, они греховные и дьявольские, как я, однако в голосе Юлии булькает интерес и ни капли гадливости. – Вау, ваши наколки… они просто… – не закончив, она вдруг облизывает, а потом закусывает губу, и этот жест выходит у нее таким непосредственным, таким нечаянным, словно она и не хотела выглядеть соблазнительно. У меня вмиг останавливается сердце (еще раз), переводит дух, и колотится вновь. – Вы ходячее искусство.

– Угу, автопортрет в стиле демонизм.

– Мне нравится! Смотреть любо и тяжело. Это ведь так больно!

– На самом деле не очень. – На этот раз я не прикалываюсь. Юля ничего не знает о той моей боли, по сравнению с которой боль от иглы с краской – ничто. – Крыша в молодости ехала.

– Вполне художественно у вас ехала крыша.

Отведя взгляд от груди, я снова смотрю выше и замечаю, что литры жизни прямо прорываются через ее поры, поскольку Юлия Юрьевна, наверное, всегда видит мир в солнечных лучах. Я и не знал, что у оптимиста глаза цвета грозовой бури. Я не знал, что живая и мертвый могут стоять так близко друг к другу. Сегодня явно день интереснейших знакомств! Бывают дни, когда ты взрываешься ощущением, будто так вот и должно было случиться по задумке судьбы, как было у меня в школе с Альбиной.

Альбина.

Боже мой. В этот миг я словно выныриваю из фантастического мира. Как когда ты спишь, а на тебя вдруг выливают ведро воды. Я осознаю, что Альбина никуда не делась, она по-прежнему напоминает свежую татуировку на самом болезненном месте, но и мысль о ней, само ощущение ее духа сейчас не причиняет мне никакой боли – почему вдруг это произошло? Как получилось, что я думаю об Альбине и в то же время мне хорошо? Неужели это мой шанс сняться с рычага и двинуться дальше в поисках новых хороших дорог?

С этой девчонкой? Это она на меня так действует?

Черт. Я должен это выяснить!

– Вы гитаристка? – вылетает из меня вопрос, словно стрела, а направляю я ее прямо в сердце Юлии, чтоб наши ощущения переплелись, хотя, чем в этом может помочь простой вопрос о гитаре? Кажется, совершенно ничем, пока я не обращаю внимания, как сильно Юля довольна тем, что я спросил.

– А как вы поняли? – от радости она вся превращается в костер. Могу поклясться, что слышу, как между нами трещит воздух.

– Вы играли только что.

– Слышно было?

– Нет. У вас вмятины на подушечках пальцев остались после прижатия струн.

– Вы наблюдательный.

Кажется, мне удалось ее ошеломить. Следующее, что я говорю – это то, что тоже играю на гитаре, точнее, раньше играл, а потом случилось много чего сразу, я стал играть все меньше, а работать и учиться все больше. Я говорю, что Степа тоже играет, но только на пианино, а еще иногда на моих нервах. Музыка получается тяжелая! Мы с Юлей смеемся. Судя по тому, как легко из нее прорывается смех, она делает это чаще меня. А затем мы смолкаем, но мне не страшно. Никакого замешательства. У нас как будто заканчиваются все слова, но прощаться мы не спешим. Хотим продолжить, но не знаем, как. Стоим, выдумываем. Так хочется! И наконец, я первым спасаю общение, понимая, что ни фига не назвал ей своего имени.

Но даже когда Юля и его узнает, нам приходится расстаться. Она на работе, а я иду искать сына, потому что и с ним очень сильно хочу быть. Удивительно, что с самого утра вокруг всех моих желаний и планов собирался только Степа, а теперь в них вмешалась Юля. Я знаю, что захочу поговорить с ней через две минуты после того, как выйду из школы, но я также знаю, как ее отыскать опять.

Степа, 9 лет

Теперь можете рисовать огромный (размером с половину Питерского футбольного поля) плакат с надписью «Кипятков – сила!»

Закрываю глаза и вдыхаю радость поглубже. Это было фантастически! Жаль-жаль-жаль, очень жаль, что никто, кроме меня, не слышал, как звучал голос моего отца. Его чести. Чести, которая временно сместилась с должности (дедуля однажды сказал папе, что «его совесть сместилась с должности»). И как стучало папино сердце. Оно трепетало живой рыбкой на берегу. Это слышал только я. Хотя о чем я жалею, если мне все это нравится, так нравится, что остановить свое довольство я никак не могу – легче горох по потолку рассыпать, чем скрыть свою радость под третьим лицом.

Мне все это ужасно нравится. И то, как мой отец переводит с вытаращенными глазами дух, словно только что поздоровался за руку с самым крутым человеком на свете. Ну, или почти так, потому что честнее говоря, мой папа похож на пацана, когда я выбегаю из школы после него. Да, именно на пацана. Не из-за стиля. Моего отца угнали, как мотоцикл, хотя мотоцикл по-прежнему под его тощей задницей находится. А папы больше нет, он другой.

Наши глаза встречаются, а слова застревают в горле, настолько их много. Будем выражать любовь объятиями. Мы с папой крепко обнимаемся и зависаем во дворе на вечность. Я плыву в запахе его одежды, его тела. От него ненавязчиво пахнет лосьоном, теплом и просто папой. Когда я смотрю в его глаза, он улыбается еще шире и говорит, как разговаривал с Дмитрием Валерьевичем и что он ему про меня все рассказал.

– Прости меня. Я больше не буду…

– Это ты прости. – Не дав мне закончить, говорит папа. – Это я – больше не буду.

С чего я взял, что отца угнали? Его не угнали, а вернули. Я внимательно смотрю в его глаза, в их черный бездонный цвет, который отчетливо виден только секундными мгновениями, потому что папа все время щурится от яркого солнца, которое чуть разбавляет уголь в его глазах, от чего уголь этот превращается в горький шоколад. Я кладу ладони на его щеки, ведь ему это нравится. Я помню, как это было раньше. В детстве я на день по десять-пятнадцать раз переспрашивал папу, любит ли он меня (маленькие дети обожают такое слушать), и в ответ отвечал «тоже люблю очень сильно», а еще клал ладошки на его большое лицо, чтобы папа не отвернулся и смотрел прямо в мои глаза. С годами лицо папы становится все меньше, мои руки скоро смогут полностью накрыть его щеки, но я всегда буду его обнимать так крепко, что между нами и сквозняк не пробежит.

– Где ты был, пока я сидел у учителя? – внезапно спрашивает он, и сердце бьет меня в ребра. Ситуация вновь заставляет соображать быстро. И я-то не сомневаюсь, что соображу. Лишь бы язык не заработал первым.

– После урока встретил знакомого пацана, мы посидели в столовой. Надолго разговорились. Просто посидели, как в кафе. В это время в столовке еще есть, что урезать. Да и ты знаешь, какой у меня язык. Трудно остановиться, когда уж начинаешь болтать. – Я останавливаюсь, обдумывая, что наплел. Вроде недурно. Только хихикать в конце не надо было, словно полоумный.

– Это точно. – Подмигивает папа, поймав меня в какие-то сети. Я понимаю, что он раскрыл мои выдумки, но по улыбке вижу, что это не имеет значения. – Не поедем домой. Хочешь, поедим пиццу? Буду ехать по правилам, клянусь. – Добавляя последнее, папа раскрывает руки, словно говоря «сдаюсь», а потом его ладони опять хлопаются на мои плечи.

Но тут мысль, как иголка, прокалывает меня в центр живота.

– Я думал, Равшана хочет с тобой гулять. – Говорю я, и само это имя создает помеху на нашей с папой радиостанции, в один из самых интересных моментов, который ты не должен прослушать. Но папе, видимо, не дано ощутить, как становится тяжело дышать, каким влажным становится воздух, и от одного воспоминания о Равшане я не чувствую запаха тополей.

Но папа долго ответ не ищет.

– Послушай, любимый. – Он поднимает мой подбородок, а я стараюсь понять, вижу ли на самом деле это удивительное настроение в его глазах, действительно ли он готовит для меня сюрприз. – Равшана – это не наша компания. Я отпустил ее. И буду ее видеть теперь только на работе.

– Почему вдруг так решил?

– Хочу быть с тобой. И от лишнего надо избавляться.

Я обожаю этот день! Внутри меня опрокинулся кувшин со счастьем. И теперь счастье разливается в моем теле, заползая в каждый уголок души. Я познаю всю в мире нежность, на которую способно сердце. Огромное сердце в теле маленького человека. Я думаю обо всем самом-самом хорошем – о вернувшемся папе, о пицце, о его обещании, и о той самой тетради, где рисовал подругу. Она не в сумке. Я ее оставил в классе, в полочке, прикрепленной ко дну парты. Я спрятал туда тетрадь, когда увидел, что Ярослав слишком пронизывающе рассматривает мою работу, нарисованную о любви к Принцессе Лали. Рисунок получался просто обалденным, хотя я его не планировал, то есть, не придумывал заранее. Кудряшки Лали на этом рисунке развивались на ветру и поднимались ввысь, превращаясь на кончиках в цветы, из которых вылетают бабочки. Это самостоятельная картина. Задумка просто супер, на мой взгляд, но я посмел забыть этот шедевр в классе.

– Пап. Ты заводи пока мокик, я вернусь на пять сек в класс, а-то я оставил там тетрадь.

– Шуруй по-быстрому. – Спокойно отвечает папа, протирая шлем и улыбаясь. Наверное, он вкусил мгновение, и этот день тоже стал его любимым днем.

Бегу быстро, перелетаю через три ступеньки, хочу поскорее забрать свою нарисованную Принцессу из сказки и вернуться к папе, потому что мы поедем есть пиццу.

Громкие голоса превращаются в сирену. Эта сирена верещит на всю школу, но кроме меня больше никто не опасается пожара. Я натыкаюсь на тревогу, от которой шуршит воздух, подойдя к двери своего класса. Голоса такие громкие, что ссорящиеся люди не замечают шагов позади и не обращают внимания на то, как ученик раскрывает на сантиметр дверь. Через этот сантиметр мне видно, что Юлия не вернулась в свой класс. Вместо этого она перекрикивается с Дмитрием Валерьевичем. В своем споре они похожи на двух ворон, которые летают над деревом, каркая, и будто обвиняя в чем-то друг друга. Мне кажется, слушать этот скандал неправильно. Черт с моей тетрадью, пускай дождется другого шанса, но нет, мои ноги приросли к полу, каждая клеточка желает узнать, что происходит в этой беспонтовой школе.

И я начинаю слушать. То ее, то его голос, по очереди.

– Нет, нет. Все, надоело. Хватит. Мы же договорились.

– Юля, сначала выслушай.

– Я слышу твои слова прежде, чем ты их произнесешь. У тебя все как будто прямо на доске написано. – Как я понимаю из тона Юлии Юрьевны, она желает стереть эти слова тряпкой. – Я думала, ты успокоишься, но… Тебе нельзя следить, видеть меня, говорящей с другим. Ты взрываешься, как вулкан. Визжишь, как гитара. Исчезни. Испарись. Избавь меня от своих тайфунов.

Мне уже не нравится этот разговор. Из него следует, что моему учителю тоже нравится Юля. Я не должен слушать, но моя шея вытягивается, как у жирафа.

– Я никогда не останавливаюсь на полпути. Я тебя сюда пригласил не за работой, а чтобы ты… – не договаривая, Дмитрий Валерьевич дышит громче, чем бельгийский конь после забега, а потом продолжает, изменив фразу, медленно и четко. – Мне по уши хватило этих последних нескольких лет без тебя. Я хотел, я так надеялся, что ты простишь меня, и мы снова будем вместе! Умоляю, Юля! Самая большая ошибка в моей жизни – это наш развод!

Я умираю от избытка паршивого чувства поражения. Бывшие муж с женой?!

Нет! Вы не можете ими быть! Скажите, что мне послышалось! – мне надо забежать в класс и закричать все это вслух, но, конечно же, я этого не сделаю. Все, что я хочу сказать, никакой тряпкой потом не оттереть. Кроме того я не изменю сюжет жизни, чем бы ни воспользовался – истерикой, кистью с краской или губкой.

– Я сдался, почем зря! – продолжает Дмитрий Валерьевич, пока уровень воды в моих глазах превышает половину. – Не нужно было тебя отпускать. Я дурак. Какие мы друзья после брака? Так не бывает!

– Дима. – Голос Юли разломан, как мои кости из-за этого безмолвного выкрика. Она произносит имя моего учителя так, словно старается усвоить всю перенесенную в прошлом боль, связанную с его именем. Эта боль свежа до сих пор. Свежа и горяча, как дедулин пирожок с капустой, вот только на вкус ужасна, как папин суп с курицей, приготовленный в мерзопакостном настроении. – Все прошло давным-давно. – Добавляет она, но я не верю. Что-то осталось. Что-то все еще здесь, и оно кружит около них двоих. – Я больше не хочу. Не из-за того, что ты убегал. Ты вечно хотел доказать себе, что девушки штабелями ложатся у твоих ног. Допустим, и что дальше? Это того стоило? Чего тебе не хватало? Смелости чего-то попросить?

– Это не потому, что мне с тобой чего-то не хватало. Мне… хотелось… – Дмитрий Валерьевич сминается, как тетрадный лист с неправильной контрольной работой, подбирая к себе подходящее слово, да похуже. У него получается. Он выражается матом. Прямо матом! Подумать только. Никогда бы не поверил, если бы сам не услышал. – Так что прости. Хотел чувствовать любовь повсюду. А зачем? Она и так была везде. И исходила… только из твоего сердца. Только. Из твоего. Сердца. Она была даже под твоим сердцем. – Я вижу, как от этих слов у Юлии разбивается душа. Моя шея все вытягивается, я уже натуральный жираф. – Не заметил главного сразу. Прости меня. Все сначала можно начать, давай.

– Но я больше не люблю.

Тишина. Пауза. Это длится так долго, что я успеваю закрыть глаза, посмотреть кошмар, и снова открыть их.

– Мне жаль. Еще раз подойдешь ко мне с вопросом моего возвращения, мне придется уволиться, чтобы ты, наконец, оставил меня в покое. Испортил брак, так хоть не порти дружбу. Я не доверюсь дважды. Нахлебалась. Одной девушки тебе слишком мало.

– Это было в прошлом! – учитель орет так, что у меня по спине мурашки. Я боюсь за Юлю. Очень боюсь. Но я рядом, вмешаюсь, если что. Обещаю себе, что вмешаюсь только на самый и самый аварийный случай.

– Да, ведь теперь ты поддерживаешь самооценку, слишком строго обходясь с детьми. От себя надо побольше требовать. Ты не имеешь права отнимать телефоны, оставлять до ночи в школе и занижать оценки, если ребенок ответил на «пять». И подумаешь, оценка – пустяк; ты подвергаешь детей опасности, лишая связи с родителями и заставляя их поздно возвращаться домой. В какое время мы живем?

– В следующий раз будут шелковыми дебилы эти. – Злобно рычит Дмитрий Валерьевич ей прямо в лицо, а мне не везет видеть в этот миг его стеклянные глаза. Суровые очки выглядят человечнее, чем этот взгляд. А голос! А слова! Каждое из них дышит отталкивающей ненавистью, мне хочется верить, что все это неправда – то, что мой учитель ненавидит детей. И его диктаторство. И его жестокость. За всем этим просто стоит какая-то страшная боль. Я верю, что в его сердце все еще жива настоящая, самая добрая любовь.

– Да, если ребенка через несколько дней не найдут в канаве. – Отвечает Юлия на его слова.

– Ну, у тебя и фантазия.

– Это у тебя странные методы воспитания. Кто тебя в детстве по голове ударил? Родительский комитет в сороковой школе дал тебе пинка, чтобы не допустить критических последствий, а ты вернулся продолжать в другую школу.

– Я уволился сам.

– Тебя попросили, угрожая судом. Мне прекрасно это известно. В том числе и то, что тебя было, за что осудить. Как можно было ударить ребенка? Своего нельзя, а чужого – тем более.

– Это было один раз, и девчонка была мерзкая – всем подножки ставила.

– Да паршивый ты. Независимо от девчонки мерзкой. Паршивый все равно, как есть.

Все. Конец. Эти слова точно не стереть тряпкой. Это оскорбление словно оплеуха. В лице Дмитрия Валерьевича сияет огромное желание вложить это слово в ладонь и оставить у Юли на лице. Молюсь изо всех слов и сил, чтоб он не ударил ее, потому что я его за это убью, а несовершеннолетних тоже судят.

И он этого не делает.

– Я знаю, чего хочу. – Шипит учитель вместо этого, и я перевожу дух, оттого что его руки остаются при нем. Слова, зато, не удержать. Учитель прямолинеен, выдержан, и не просто сообщает. А как будто угрожает. – Я хочу тебя вернуть. Потому что люблю. И я верну.

– Ты беспокоишься только о себе сейчас, подумай над этим. – Замечает Юля, телепатически ловя мои мысли. – Ты бежишь ко мне со всех ног, когда рядом со мной стоит лицо мужского пола. Но довольно утопать в уязвленном самолюбии. Лучше захлебнись в совести! Это ты виноват, что… с нашими крошками… такое случилось.

– Да. Я. Я виноват.

Голос учителя ломается, как ветка, спина буквой «о», руки стараются защитить все тело как крылья, он закрывается, словно одуванчик под дождем, не говоря уж о том, что у Юлии и голос и глаза на мокром месте. У меня выявляется целая серия вопросов насчет этого «случилось», но я удерживаю их все в себе только потому, что в пустом коридоре спрашивать не у кого. За пару минут, что я провел у дверного замка, изменился целый мир.