Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 28 лет

Я мечусь в квартире, как в бочке с порохом. Сквозь осколки новой реальности, которые впиваются так глубоко, что хоть больше не дыши. Я просыпаюсь в мире, полном глупой тишины. И страшной темноты. Думаю, мне вкололи в вену. А может, я сам себе вколол! Я сам! Снова сорвался. А почему? Что предшествовало?

Отмотаю назад. «Я почти дома, папа». «Так сильно я жду одного тебя». А как он произнес слово «папа»! Я чуть сознания от счастья не лишился! Это все, что могу вспомнить. Больше ничего. Как будто больше ничего хорошего не было. Как будто сознание резким пинком вытолкнуло из головы то, что переварить отказалось. В противном случае я воскресаю после этого Нечто как после передозировки (лекарств? наркотиков? эмоций?), с чем я переборщил на этот раз? С чем переборщили меня? Все тело болит так, словно каждая завсегдатая татуировка на коже стала свежевыполненной. Одно время я просыпаюсь, почти полностью открыв глаза и на самом деле в полном серьезе готов увидеть на своем теле бинты – я готовлюсь к тому, что попал в аварию или в пожар. Мои внутренности горят.

– Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? – спрашивает кто-то, кого я не знаю, я не могу даже определить, женщина ли надо мной или мужчина. Любые предпосылки, подсказки в фигуре, выдающие, какого пола этот человек, скрывает его/ее белый костюм. Поэтому сквозь дымящееся от жара тело я выдаю первую фразу, которая впитана, как вода в губку, прямо в мой язык:

– Где мой сын?

Голос так скрежещет, что я его не узнаю. Это снова кто-то другой. В этот момент веки вдруг становятся гораздо тяжелее, чем весит все мое тело. Проваливаюсь в наркотический сон. Теряюсь во времени, во всех этих лучах солнца, стрелках – во всем, что помогает нам определять, который день и час, но когда я вижу отца, я понимаю, что прошло как минимум двести лет. Папа сидит надо мной согнутый, словно жгут, кажется, его позвоночник такой мягкий и гибкий, что его можно связать бантиком, папа постарел, жутко постарел, кожа на лице висит, и в себе он тоже держит нечто перевязанное жгутом, нечто полыхающее, чего не может выпустить в мир. Смотрит он на меня так, словно я, его единственный сын, прыгнул с парашютом, но тот не раскрылся на нужном расстоянии от земли. И теперь я и моя смерть стремительно несемся навстречу друг к другу, как электрички. Раньше папа так никогда не смотрел, даже когда меня избавляли от наркоты – тогда в его лице горе шло вперемешку со злостью, может, ненавистью, но не вот с этим. Кроме того меня скручивает от недоумения: что заставило моего супер-сильного невероятного судью-отца оторваться от дел в Санкт-Петербурге и вернуться? Словно я опять его самый маленький сын в мире. Словно здесь целая планета вышла из-под его контроля.

– Папа? – хриплю я, собирая голос кусок за куском. – Когда ты приехал?

– Недельку назад. Когда мне сообщили, – голос папы еще хуже моего, словно попадает в пульсирующий воздух или словно у него на глазах убили щеночка. Это все. Мне хреново, страшнее некуда. Это больше не мой отец. Обсматриваю его всего, шевеля только глазами. Его брови застыли в одном-единственном выражении скорби. Почему-то когда меня озаряет это странное слово, я выталкиваю его из головы ногами.

– Что сообщили, пап? Не бойся. Я заболел? Чем? У меня рак?

– Нет… Нет! – папа почти орет, хотя тихо. Не думал, что шепотом можно орать. Короткое слово несет в себе намного больше слов, целое разнообразие «не думай, не смей так говорить, да ты что, ну и фантазия у тебя» и самое пугающее «ты – все, что у меня осталось».

Нет. Теперь заорать надо мне. И не шепотом. Боль в горле чудным образом подсказывает, что этим я уже занимался. Не год назад. Сегодня-вчера. Только что.

– Не приведи… – папа осекается, словно позабыв имя бога. Есть в этом какой-то смысл. – Ты в порядке, ты здоров. – Как-то неуверенно твердит папа. Твердости, отмечаю, у него в горле было раньше больше. Это был голос, который он использовал на заседаниях. Был и другой, игривый, который он использовал, кокетничая с девушками. А сегодня я наблюдаю, как папа медленно теряет самого себя настоящего.

Мне кто-нибудь объяснит, каким чертом меня занесло в больничную палату? Может, я тоже потерял себя? И если да, то, как я могу себя найти? «Извините, вы не подскажете, где я могу найти… себя?» Хотя подождите. Знаю, как. И говорю.

– Приведи, скорее, Степу. Позови его. Где он? Скажи ему то же самое. Скажи ему то же самое. Что я здоров. Что я в порядке.

Папа до чертиков пугается моих слов, а что я такого сказал-то? Лицо его исполнено жуткой солянкой из шока и боли. Он смотрит в настоящем ужасе, точно я сказал ему, что пора жить на дереве, точно я сумасшедший, хотя настоящим психом, находящемся на лечении и обследовании в центре медико-психологической коррекции, выглядит папа. Что? Это ведь элементарно. Степка придет, я поправлюсь. Все вернутся домой. Все вернутся к своим делам. Я поеду в суд. Папа в Питер. Степа скоро на три месяца забросит школу ради всего, что любит больше всего на свете – ради творчества, ради друзей, ради Принцессы. От этой мысли мне на лицо лезет улыбка, но даже с ней я не могу доказать своему отцу, что не чокнутый. Улыбка лишь подтверждает ему обратное.

Когда думаешь, что дальше падать уже некуда, ад становится еще шире, глубже и просторнее. Раздается звук, полный тревоги – скрипит дверь, в которую входят Юля с Дмитрием Валерьевичем. Точнее, их жалкие копии. Ни грамма свойственного каждому из них огня. Ни один глаз не горит жизнью. При виде них я немного (то есть ужасно сильно) поражаюсь, что скоро лето. При виде них у меня повсюду зима. Меня губит состояние между «я не хочу спать» и «я не хочу просыпаться». В голову врывается боль. Чувство, словно в нее проросли корни. Все, что приходит в движение в моем теле – это глаза и рот. Остальные части меня потеряли душу. Юля и учитель Степы встают у моих ног и смотрят с вгрызающимся в стены прискорбием, поэтому я ненароком ожидаю священника, который зачтет мне предсмертную молитву для отпущения грехов. Ну, хотя бы четверти из них. На все мои грехи и недели не хватит. Пусть уделит внимание хоть одному самому страшному из них, но мой выбор не останавливается на одном – какой самый ужасный? А потом Юля садится ко мне на кровать, и я привожу в движение еще одну часть тела – свою руку, она теперь у любимой на мокрой щеке. Ее глаза как грязные лужи. И с каких пор она не подчеркивает их томным макияжем? И облачилась в черное. Нет. Это даже так не описать. Это не одежда. Скорее черный цвет проступил через ее кожу. Юля вплела в волосы ленту. В ее лице очерчиваются действующие вулканы, землетрясения и прочие стихийные бедствия. Меня вспарывает злость. Хочу заорать на нее, пока не потеряю голос, спихнуть ее с кровати. Чтоб ее. Лучше посмотрю на Ковтуна. Но и тот не цветочнее Юли выглядит – его очки теперь единственное, что на нем блестит, все остальное погасло, спина буквой «с». В его лице, ничем не лучше, отчетливо видно жизнь, жизнь эта его доконала и не вкатила, и выбила пол из-под его ног в самом плохом смысле. В щеках его отражаются слезы всех детей из его класса, в особенности Лали, которая никогда не повзрослеет на рисунках Степы. С чего бы мне ни представилась эта фраза, я сбрасываю ее с десятого этажа своего разума.

– Кого ты хоронишь? – злость питает клеточки тела силой. Моя голова совершает первое движение в сторону Юли. Мне действительно интересны обстоятельства, которые вызвали всеобщее непростительное помешательство, но Дмитрий Валерьевич закрывает свое потрясение в лице ладонью.

А потом они мне сообщили.

И я вспоминаю, что сообщили мне об этом в третий раз. Первый и второй дубль мой мозг настойчиво откатывал как по подключенной по умолчанию опции «не глотать». Вот из-за чего я провел неделю в больнице. Сегодня первый день почти вменяем, если не учитывать, сколько животных рвется из меня при их попытках удержать мое взрывающееся тело на месте, но снова вернуться в неподвижное состояние я не могу. Каждый орган полыхает пожаром, мне хочется достать один за другим и выкинуть. Да-да, я хочу быть пустым. Я не хочу ненавидеть жизнь. Не хочу думать о картинах, которые не успел написать Степа. Не хочу посылать папу, он не виноват, кроме того мы делим горе пополам, дробим его и боремся, чтоб нас не угробило, но беда только приумножается, как проклятье. Из-за меня ему достается сильнее. Я не хочу с ругательствами пытаться напасть на учителя, и Юле не хочу кричать, что все кончено – между нами все кончено, суть моего существования кончена, музыка в пианино и гитаре умерла, нет ни одного действующего закона, в мире хаос, все небеса раскололись, и я ничего не хочу, особенно орать им всем вслед, что Степу снова украли и где-то держат (куда вы дели моего мальчика?!!), но я делаю все это, то, чего не хочу, но то, что у меня получается само собой, как дыхание, как вдох и выдох, как биение сердца, которое не останавливается несмотря на конец всего. А как же остальные люди? Будут жить дальше, пока в мире существует такая боль? Пока я буду гореть заживо изнутри, они будут по-прежнему где-то бухать и ржать, воспитывать своих детей, обнимать своих собак, работать и ждать зарплаты, целоваться везде, куда заведет желание, переживать по поводу экзаменов, переживать влюбленность, ждать момента самой желанной в мире встречи, поддаваться импульсам, купаться в море и стараться продлить сладкий момент. Весь мир снаружи продолжит быть. Словно мир этот до сих пор такой прекрасный. Словно нет ничего круче, чем жить.

Перед тем, как палата извергнута всех, кроме папы и меня, я вижу, как Дмитрий Валерьевич помогает закрывать Юле ее уши, чтобы избежать моего звериного воя. Вот они и снова сплавились, как две сраные свечи. Я надеюсь, что вижу их в последний раз в своей жизни. Я надеюсь, что на этот раз у них все получится.

После я начинаю засыпать. Горло от криков горит пульсирующей болью. Весь кислород, весь воздух вокруг меня болит. Оказывается, здесь только что суетились медики. Трое. Я никого не заметил. Двое из них явно были мамонты. Третий медик, похожий на человека, уколол мою вену. Как просто – укололся и беда прошла.

Не прошла. И не пройдет.

Вначале я сплю и сплю под препаратами, они теперь моя сила. Опять. Утром шевелится моя шея, лицо устремляя к окну, словно это прекрасное утро с поющими как ни в чем не бывало птицами – как раз то, что мне понадобится осветить свой выгоревший мир. Все это не то. Чтобы остаться в живых, мне нужен парашют, но парашют – это Степа, а Степы у меня больше нет. Вдох – и воздух с трудом проходит по телу, как по засоренной ржавой трубе. Надо отключить в мире звук. Солнце разбить рогаткой, как фонарь. Огромнее в миллиарды раз нашей планеты, солнце для меня теперь как никчемный огонек света, едва способный прорезать целую ночь у меня внутри. Не проверив, нет ли на мне проводов или иглы в вене, переворачиваюсь кубарем и лезу в окно. Этот выход – моя единственная цель. И я лезу к желанному квадрату в стене тысячу лет, пропахивая коленями холодную поверхность пола. Но происходит невероятное – когда я вскарабкиваюсь на подоконник, потому что нет ничего сложнее, чем вскарабкаться на подоконник и раскрыть окно, я замечаю, что палата моя на втором этаже и опять кто-то там по ту сторону болеет за мою жизнь, второй этаж не позволит мне разбиться больше, чем я уже разбит, и я сползаю на пол и продолжаю/начинаю выбрасываться из тела через выкрики.

Это все равно, что мне сообщили бы в четвертый раз.

В первый раз это сделал дорожный инспектор. Мы с Юлей полетели к дороге. Степа уже был накрыт, я узнал его только по кедам и джинсам, пополз к нему по земле, слыша какие-то хрипы в своей груди, которые не собирался воспроизводить, но кто-то не позволил мне стащить с него одеяло. Во второй раз это было на следующий день в этой палате. Я проснулся, встал спокойно и спросил, что я здесь делаю, у пустоты. Пустота мне не ответила. Только когда появился папа, я узнал во второй раз. В третий раз это было вчера, при участии Юли и учителя – вернее, их жалких оболочек, никакого душевного огонька, ни особенности личности, ни стиля в одежде, ни характера, ни грамма самих себя.

И вот в четвертый.

Если в тот самый день («Я почти дома, папа…») мне показалось, что вместо рук у меня крылья, то теперь это – пара тощих и серых лезвий. Так что я без труда могу разрезать воздух на части. К сожалению, выходит ужасно громко. Перестаю дышать, запахи в меня больше не попадают, лицо соленое, меня слишком слышно, пока кто-то не затыкает мне рот. В буквальном смысле. Это папа. Чувствую позади папу. Это ОН вечно на стороне моей жизни. Никогда не давал спокойно разбиться. Понимаю его. Наверное, я удерживал его в этой жизни после смерти мамы, как меня удерживал Степа после Альбины. Издевка судьбы в том, что они погибли одинаково. Издевка судьбы в том, что папа осознал всю свою любовь к маме после ее смерти. Мне же со времен старшей школы известно, что плюс ко всему мама догадалась. Что папа ей изменяет. Однажды она, в одури после очередной химиотерапии, прошептала папе «представить не могу, сколько у этой планеты от тебя детей». Папа прикрылся фразой «у тебя побочный эффект», а я прикрылся дверью в свою спальню, делая вид, что не слышал, как папа делился этой историей с мамой Альбины, которая порой захаживала к папе «поговорить» и в основном они вместе мечтали о нашем с Альбиной совместном будущем, но я сам слышал, как папа решил доверить ей этот свой секрет, который не доверял никому, вот только почему? Почему ей доверил?

Не знаю. Я осознаю, что все неприятности нашей семейной истории наваливаются на меня разом: папа не пропускает ни одной юбки. Все женщины не способны устоять перед папиным обаянием. Мама Альбины смотрит на папу, не дыша. Разговор между ними, пока я сидел тем летом дома, набрасывая Альбине ответ на письмо. Потом Альбина влюбилась в какой-то паршивый город сильнее, чем в меня. Ее смерть. Миллиард моих ошибок. Марта. Степа. Степа, который меня спас. Степа, которого я не уберег. И теперь я осознаю, как это происходит. Каков на вкус весь кошмар процесса под названием «разрушение».

Вся жизнь пошла не так. И раньше это так же происходило. Я осознаю, что теперь меня точно ничего не удерживает, мой спасительный трос оборвался, и я на всей скорости лечу с карусели. Думаю, что сейчас все, вот-вот еще чуть-чуть, но папа появляется прямо в воздухе, как добрый Джин, и так всю жизнь.

На его месте я бы не поступал по-другому. Не успел я только «как в воздухе» появиться на той дороге. И позволял стенам вырастать между нами, теперь я понимаю этот образ в голове Степы. Папа не позволяет, он заламывает мне руки, накрывает мои ноги одеялом, затыкает рот, чтобы не напали медики и не вкололи очередную дозу. Мне это нельзя. В прошлый раз именно так я и подсел: проспал сутки или двое, понимая, что искусственный отдых не приносил мне ни капли страданий. Вместо того чтоб мириться с реальностью, привык уходить в неизвестность, нашел самое привлекательное решение в мире в страшном «обезболивающем». Я тебе обещаю, папа. Такого в нашей жизни больше не будет.

– Не надо, милый. – Шепчет он мне в ухо. – Что ты хочешь сделать со мной? Я не хочу потерять сына следом за внуком. Степа с Мартой, она любит его, и теперь они всегда будут вместе в своем Замке, как тогда… Мы за ними. Но не будем лезть вперед очереди. Надо дождаться ее.

Говорит ли папа, что мы все туда уйдем? Значит ли это, что неизбежность смерти его успокаивает? Только в одном я уверен. Степа был ему как сын. Он любил его больше жизни. Я – его единственный сын. Он и меня любит больше жизни.

С силой жмурюсь, выталкивая из глазниц воду, и переворачиваюсь на кровати (папа наконец-то ослабляет все свои руки, но не убирает на совсем), в ответ я вжимаюсь во весь его рост, обнимаю и позволяю себе застыть.

Я обещаю, папа. Этого больше не повторится в твоей жизни. Жизнь потеряет смысл, но я обязательно найду еще один.

Мои соседи каждую ночь слушают леденящие душу крики из фильма ужасов – хотят они того или нет. Наступил захороненный в тумане июнь. По квартире разлетается мебель. Бьется прежняя жизнь. Я испускаю из себя вой за воем, как будто теперь я вот так дышу. Папа меня не трогает. Но бывает, что когда я наорусь и захочу побыть с ним, я застаю его, дрожащего, бледного, будто он заглотил демона, того самого, которого я пытаюсь вызволить из себя, и плотно затыкающего свои уши, словно я врублен на полную и ору до сих пор. Веки у папы повисли, как у грустной собаки. Тогда я пытаюсь отнять от его головы его руки, но они всегда оказываются каменными. Папа сам как каменный памятник, мне приходится мотаться туда-сюда в жалких попытках отклеить от головы руки, я мотаюсь, как псих, пытающийся вылезти из клетки, мои отросшие волосы вытряхивают запах наших сигарет. Нам не поговорить. Мы теперь словно каждый в своем пузыре. И прежде мы с папой никогда не курили друг перед другом. Мы вообще почти не курили. Я боюсь того, в кого наше горе превратило папу. В кого я продолжаю его превращать своими криками из фильма ужасов – словно меня кто-то невидимый режет, а я никак не могу защититься, потому что оно прямо внутри, ломает мне все кости.

Я без конца и без края возвращаюсь к компьютеру и перелистываю фотографии Степы. Он взобрался на два сросшихся римской цифрой «пять» дерево, одна нога висит в воздухе, на лице улыбка, от которой не отвести взгляд. Он в пиццерии смотрит в окно, стекло отражает его залитое солнцем лицо, от улыбки глаз не отвести. Он со своей кучкой друзей, ребята прижались друг к дружке, взобравшись на одну из перекладин на детской площадке, ставят друг другу рожки. Он в кинотеатре на фоне афиши к фильму, шея чуть вытянута и он с улыбкой, внимательно посматривает в камеру, будто оттуда выглядывает кот. Он с Лали Бабенко на выставке картин, с ней же на фоне зеленой травы (Степа хотел эту фотографию сопоставить с их лучшим свадебным снимком через несколько лет). С ней же он на песке на фоне океана, Степа и Лали держатся за руки, голые ножки зарылись в песок, этих детей уже просто невозможно представить раздельно. На следующем снимке лица взяты крупным планом, снимок рассказывает целую историю любви, они смотрят друг другу в глаза, у Степы самозабвенный прищур от солнца, но не от настоящего, он смотрит не просто на Лали, а внутрь нее, как будто там окно в его дом.

Прощались со Степой, конечно же, без меня – я заживо сгорал изнутри в больнице, в нервном отделении. Со всем покончено, подаю в отставку, уезжаю с папой домой, в Питер, заставляю года отлетать днями, а снегу этого горя оседать на моих ресницах. Как хоть на минуту потерять чувствительность? Может, заморозить себя в холодильнике?

Папа все организовал сам. Он рассказывал мне, что на мраморном монументе вывели фотографию Степы (приходя на кладбище, мы сможем смотреть в его глаза); папа заказал увековечить на могильном камне выпуклое изображение ангела и короткую надпись под датой. Самый страшный день я пропустил, словно меня из него исключили, и по рассказам папы, сильнее всех плакал Дмитрий Валерьевич. Дети окружали его и постоянно убирали с его лица потоп, а он молчал и ничего не замечал, кроме маленького гроба, заваленного цветами.

Солнце светило в тот день, как оголтелое.

Закончив с просмотром фотографий и приступив к размышлению, за что зацепиться, чтобы выжить, я чувствую, как сзади ко мне на кухне подходит папа. Наша кухня утратила запахи шедевров кулинарии, и стол этот теперь время от времени завален прозрачными контейнерами с едой, покупается которая нынче в магазине и очень быстро портится.

– Завтра риелтор приведет первых претендентов на квартиру. – Говорит папа, и я кладу свою руку поверх его руки. Вот за это я и зацеплюсь. Больше не осталось спасительных ниточек, теперь отец мой лучший друг, только он, а я его. Пару дней назад мы выставили на продажу мамину квартиру, и мне чертовски трудно представить себя застрявшим в Питере навсегда, без возможности побыть у Степы в комнате, но мы должны сбежать отсюда подальше, и уже пакуем свои подсознательные чемоданы. Тут до меня доходит недоумение. Кого не хватает?

– Пап. Юля где?

Лицо папы зависает у меня над головой, я смотрю вверх и вижу его одетым в очередное потрясение.

– Я пытался тебя отговорить, это твоя любовь, твоя половинка, она тоже часть твоей жизни, и с ней бы тебе стало легче, но ты сам выгнал Юлю из своей жизни. Причем, несколько раз. Она писала, звонила, приходила. Ты игнорировал свой телефон и указывал на дверь. – Все это сказано папой на одном дыхании в тоне «Неужели ты не помнишь? Ты забыл?»

Я действительно вымыл из головы какие-либо мысли об этом. С тех пор, как настал самый страшный день и всю мою душу перегрызли черные кошки, я мчусь на самой запрещенной скорости, спешащий вперед, убегающий, гонимый, отчаянный. Я жду и жду момента отлива. Того самого утра после шторма, когда просыпаешься и горишь не бедой, а надеждой, что сейчас можно подняться, отряхнуться и очистить берег, и все сделать как прежде, снова построить дом, снова раскинуть руки и вдохнуть океан, а вместе с ним и счастье. А потом построить скворечник. Нарисовать граффити в честь Степы. Вспомнить, что он улыбается даже под каменным ангелом. Что он сам есть ангел. Что он у нас внутри, а в нем – огромная сила, яркая, добрая, творческая.

Вы, наверно, сочли мою эфемерную надежду наивной. Поверьте, на следующий же день я и сам почувствовал себя профаном. Как удалось мне уснуть и проснуться, я не знаю, но из моей головы моментом выскочили все берега, скворечники и счастливые пустяки. Сон выдал мне очень правдоподобный образ Степы, который показывал мне свои рисунки, да какие удивительные, сильные, прекрасные и безупречные работы. Каждая картина была вылизана с огромной любовью и душой. Но потом я открыл глаза.

Какой-то ужас оттого, что я должен жить, поднимается вместе со мной с постели. Я кажусь себе отжатой тряпкой, у меня есть отстраненное впечатление, что не существует решения ни одной проблемы. Сильная тревога заставляет дрожать, ведь мое раздавленное тело пытается подняться на кровати Степы. Мне ее вполне хватило уместиться, да еще место осталось. Ложась спать, я весь скукожился старым рваным кедом, кроме того уменьшился в размерах до бесхребетной улитки, а голова моя сейчас напоминает душку булавки. Я боюсь сойти с ума, не от безумия, а именно от этого. Что никогда не вернуться назад. Не забежать на несколько лет вперед, чтобы пропустить дни в бездне. Все мое тело один безмолвный вопль. Мое сердце беснуется, будто в рыданиях. А затем в комнату входит папа: «Доброе утро, любимый». Чертовщина. Он меня так никогда не называл. Весь мир перевернулся и рухнул. Заявив сперва, что в дом скоро пожалуют предполагаемые покупатели наших стен, тех стен, в которые впитаны самые разные воспоминания, наши воспоминания, папа помогает мне сесть, захватывает меня в плен крепких рук, а не просто обнимает, и я на его груди разрываюсь на части, если не сказать, что на части разрываются те мои части, которые остались от моего прошлого существа, миллион раз разбившегося на мелкие кусочки.

Вместе с его сердцем не остановилась жизнь на планете. – Думаю я, но молчу при отце, напоминая себе, что превращаюсь в песок. За то время, что мы сидим, обнимаясь, планета делает круговорот вокруг своей оси. Степа навсегда исчез из этого мира, а вместе с ним исчезли и те шедевры, которые он не успел нарисовать. Он так и будет теперь рисовать их в своем воображении у меня в воображении. У меня во сне. А самое главное, из этого мира исчез и я. Я больше никогда не двинусь вперед. Стою перед дорожным знаком «тупик». Но назад не свернуть, движение одностороннее. Я застрял в конце жизненной дороги Степы, и жалею, что не умею ездить по стенам.

«Отношения продолжаются в новых условиях, которых не изменить».

«Я пройду через это с тобой. Ты не будешь одинок, пока я жива».

Прости, Юля. Прости, прости, прости. С этими мыслями я удаляю все ее слова. Сообщение за сообщением. Чувство, как будто я слышу стук в свою дверь и спускаюсь по простыням через окно, пока она не успела сломать мои баррикады и не вошла в комнату. Она должна понять. В моем теле не осталось ни одного чувственного желания, ни одной эмоции, даже внезапного импульса поцеловать, ничего романтического, ничего, что я хотел и любил делать раньше. Юле я уже объяснял. Она потрясающая, невероятная, но мою жизнь поддерживал сын. Так было изначально, не изменилось и потом. Может быть, я люблю как-то не так, я ведь фрик. Просто чертов фрик. Хоть хватило ума не жениться. Я никогда женат не был и, думаю, уже никогда не решусь – зачем, если у меня больше не родится Степа?

Одевшись, я осторожно наступаю за порог в детскую с космическими обоями, звезды с планетами захватывают меня со всех сторон, а я бреду не спеша и осторожно, словно пытаясь получить разрешение войти. Раньше я стучал или барабанил, и наш со Степой день начинался – с солнечной любовью или эмоциональными ссорами, но всегда красочно, почти со специальными эффектами. Жестко приземлившись от бессилья на пол, принимаюсь собирать в коробку разбросанный конструктор, который он совсем забросил после смерти Марты, предпочтя рисование. Нахожу под кроватью закатившиеся свидетельства яркой творческой жизни: бумажки, фантики, малой носок, обтесанный кубик, три сантиметра вырисованного карандаша, старые машинки, потерявшиеся пазлы и крышечку от красной гуаши. Накатившая на берег души следующая слишком дерзкая волна боли едва не выталкивает меня из квартиры без обуви, телефона и ключей, но остатки здравого смысла подбрасывают мысль, куда? И считать до трехсот тысяч, прежде чем совершить не имеющий смысла поступок.

Я застываю над столом в поисках сына. Все, что от него осталось, распределено по столу в художественном беспорядке.

Степа. Я не могу без тебя.

Вчера я побывал на кладбище. Впервые увидел его вместе с каменным ангелом. «Ты перевернул целый мир, а нам осталась вечность без тебя», – написал кто-то на плотной двусторонней цветной бумаге, сложенной в открытку. Почерк взрослый. Но не папин. «Ты сделал счастливыми многих людей», – следующая открытка с детским почерком. «Тебя невозможно ни повторить, ни забыть», – надпись по мрамору. Папа держал меня за руку. Еще один огромнейший нонсенс в нашей жизни, слишком остро напоминающий о том, насколько все изменилось. Кто-то на той стороне (мама??) уберег меня от боли находиться здесь в день похорон, когда все это вселенское горе сжимало лес до размеров спичечного коробка.

Прежде чем услышать стук в дверь, я становлюсь на паузу перед столом сына. Я открываю и закрываю ящики, где нахожу кучу набросок, в каждом наброске рельефно выступает жизнь, я также нахожу книгу под названием «Волшебный Блокнот Знаний», изобретенную руками Степы с разными интересными фактами, необычными для него словами и лавиной закладок, которые сыплются у меня через пальцы.

«Эфемерный – т.е. кратковременный»,

«Пролечивать – капать на мозги, врать или просто надоедать разговором, как дедуля иногда папе»,

«Совместный труд сближает людей» Верить!

«Гротеск – нереально крутая примесь кошмара и красоты в одном флаконе»,

«Херувим – некий библейский образ, по мне так просто ангел-урод»,

«Татуировка – живопись на коже. Обычно делается с целью заглушить боль души с помощью причинения боли телу»,

«Анима Сола, – не знаю, верно ли написал, но это в общем тоже библейский образ тетки в чистилище»,

«Открученная крышка, – дедулин вымысел, но после того, как это выражение прилипло к нам с папой, нам кажется, что это нашего воображения дело. Человек с открученной крышкой – бесбашенный, с ума сошел»,

«С пулей в голове, – почти то же, что и крышка открученная. Человек с большим заскоком»,

«Статуя правосудия, – это когда мы с папой ругаемся, и тут в гости приезжает спасать ситуацию дедуля»,

«Заседание окончено – когда папа выходит из-за обеденного стола»,

«Любовь или Принцесса Лали, – для меня синонимы (схожие по смыслу слова) – это то, что не дает спать, то, что заставляет рисовать, мечтать и воплощать. Некоторые говорят, любви нет, есть только слова. Любовь есть. И для ее описания не хватит никаких слов. Это не просто слово. Это не просто имя»,

«Бессердечность – паралич души, неподвижное состояние, почти смерть»,

«Эстет, – поклонник искусства»,

«Безудержный – неуправляемый, гонимый чувствами, необузданный и бесстрашный. Мой папа».

И другие свидетельства его собственного видения мира, вызывающие у меня улыбку через наводнение в глазах. Мне хочется читать эту книгу бесконечно. Забираю себе, на потом. В этом мире существуют картины, серия рисунков, которую мне не успел показать Степа. Мне кажется, я смогу это найти. И в тот момент, когда ко мне в квартиру входит гость, я погружаюсь в портфолио, достойное отправки в Академию искусств. Гость не успевает застать меня в комнате, ведь, по сути, я захлопываю дверь глубоко в себе, оставшись наедине с сыном. Меня захватывают ярко выполненные картины, море цвета и идеальные контуры, с эмоциональностью и дерзкой ухваткой, свойственной Степе, разложенные, как мне кажется, в строгом хронологическом порядке.

«Одержимая»: Альбина в толпе, прячет капюшоном лицо, чтоб никто не раскрыл ее мечты.

«Смертельный номер»: Альбина воспаряет в небеса, я остаюсь на коленях на земле с прозрачной грудью. В руке моей девушки конец веревки, второй конец которой обвязан вокруг моего сердца. Суть картины несет страшное послесловие, предчувствие плохого завершения. Очевидно, что последует дальше, после того, как Альбина достигнет высоты… Узел просто затянется до предела и мое сердце разорвется.

«Киндер-Сюрприз»: три картинки в виде комикса. Марта протягивает мне крохотного мальчика на ладонях, я принимаю, и она убегает. Причем третий кадр вызывает жалость и боль – я отчаянно протягиваю руку, в которой не держу крошечного Степу, словно кричу Марте вслед «Стой! Что мне с этим делать?»

«За стеной боли»: я, папа и Степа втроем. Степа держит своего дедушку за руку, я отдельно от них. Между нами толстая стена.

«Медуза»: Равшана с черными змеями вместо волос, которые опутались вокруг моего тела. Это, видимо, гротеск.

«Точка»: Степа с друзьями сидят, обнявшись, на ядовито-яркой радуге.

«Все на свете»: мой папа высыпает Степе на голову ведро крошечных сердечек, кисточек, нот и книжек. Степа высоко тянет руки, желая все это поймать.

«В лучах юпитеров»: в центре рисунка светится Дмитрий Валерьевич, а вокруг девчачьи лица с сердечками вместо глаз.