Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 28 лет

На пороге в его комнату я глубоко вдыхаю запах его вещей, пыль с его столика, где он творит, запах красок заполняет мой нос, и я таю под его взглядом – мы помирились. Еще до того, как я позвонил его учителю и извинился.

– Эй. – Говорит он. – Моя серия рисунков закончена.

– Где? – я буквально воспламеняюсь, полгода сын обещает мне некую «серию рисунков», которая «перевернет мое сознание», и есть в этом обещании нечто завораживающее, нечто, заставляющее помогать стрелкам двигаться быстрее.

– Уже темно. Я покажу тебе завтра, после школы. – Его улыбка над кончиком одеяла переносит меня в один из наших дней, я не знаю, почему именно туда, но когда Степа ходил в садик, я возил его на папиной машине, и мы играли в вопрос-ответ «Угадай, чего бы мне хотелось прямо сейчас?».

«А ты знаешь, чего бы мне хотелось прямо сейчас?» – первым спрашивал я. «Мороженное?» «Нет». «Рисовать?» «Нет». «Сдаюсь». «Вареную кукурузу». «Фу! А ты знаешь, чего хочу я?» «Мороженное?» «Нет». «Поцеловать меня?» «Нет». «Сдаюсь». «Не вставать рано». «О, как же я не догадался». Все еще стоя над его кроватью, я думаю о продолжении игры вечером, когда я забрал Степу из садика после своих пар в универе. «Ты знаешь, чего бы мне хотелось прямо сейчас?» – спрашивал я. «Вареную кукурузу?» «Уже нет». «Домой?» «Мы почти дома. А еще?» «Поцеловать меня?» «Да. Но ты будешь сидеть на месте и хорошо держаться, пока папа ведет дедулину машину, ладно?»

Воспоминания закружились во мне вихрем и почему-то, но не понятно, почему, я никак не могу ими насытиться. Думаю, настал самый идеальный момент сказать то, что постоянно вертится в уме.

Я боюсь твоего взросления. Боюсь не твоего возраста, а того, в кого ты можешь превратиться в будущем. Продолжишь ли ты рисовать? Будешь ли долго счастлив со своей Принцессой? Не притронешься к тому, что принесет ложное удовольствие, но проблему внутри не разрешит? Хочешь ли ты или не хочешь делить меня с Юлей? Я не буду делать ей предложения, я никогда не был женат, но жил и живу с девушкой, не знаю в чем отличие, если только не с чисто юридической стороны. Я вижу ее глаза, молча умоляющие меня об этом, а потом твои вижу, молча и тонко ставящие на мои действия тормозной кран. Я боюсь твоего взросления, как своего не боялся, потому что не задумывался, что произойдет нечто, заставляющее меня кидаться в окна и швыряться мебелью, кричать так, что у соседей кровь застывала в жилах. Не взрослей. Давай остановимся в этом дне на несколько лет. Тогда ты никогда не потеряешь Лали, как мы с твоим дедушкой потеряли своих женщин. Тогда я сяду на твою кровать, и буду вечно пересказывать тебе, что когда я смотрел на тебя, мое горе смывалось. Как когда я носил тебя на руках, все обретало смысл – и то, зачем папа вырвал меня из лап зависимости, и то, зачем я встретил Марту, и почему у меня выработалась какая-то свойская связь с гравитацией, когда я вышел из здания через окно, но отделался шрамом на морде. Не теряй себя. Я горжусь тобой. Твое сочинение-миниатюру храню вместе с письмом Альбины. И когда ты засыпаешь, говорю то, что люди друг другу не говорят: я люблю тебя. Откажусь ради тебя от всех. Жизнь удержала меня здесь не напрасно, я понял, в чем был прикол. Просто ей очень нужно было, чтобы на свете был ты. За тебя больше никто не сделает меня таким собой, в которого влюбляюсь даже я. И никто никогда не нарисует таких картин, только ты.

Думаю, некоторые слова никогда не дожидаются идеального момента.

Я сажусь на его одеяло. Так осторожно, словно чтобы кровать не развалилась.

– Когда я сказал, что готов бросить все ради тебя, я не преувеличил. Ты не представляешь, насколько это правда. Я… привязан к тебе… так сильно, что самому страшно, насколько я привязан. Я… никогда тебе не рассказывал. Альбина.

– Что – Альбина? – бровки сына от тревожного ожидания собираются в кучу. Он знает меня, как вычищенного. Это одна из самых паршивых сторон взросления, до которой Степа дорос рано, и давно – когда ты вырастаешь, начинаешь по-настоящему узнавать родителей. Так произошло со мной. Моя мама умерла, и папа втирал, что больше ни с кем никогда не встречался и не встречается, когда как оказалось, что папа слаб на передок. Всю жизнь. До мамы. После мамы. Во время мамы! И это то, в чем на него не похож ни я, ни мой сын.

– После очередного загула по Питеру Альбина захотела уехать навсегда. Вместе со сводным братом, который покупал там квартиру. И который, к слову, вечно пялился на ее самые выдающиеся места. Я его терпеть не мог. Скользкий тип. А она – наивная. Она ради города этого была готова бросить свои старые мечты, школу и меня. В тот вечер, когда она погибла, мы были в ссоре. Она уходила из моей квартиры, спускалась по лестнице, не захотела даже ждать лифт, настолько сильно я орал на нее, потому что она хотела от меня уехать, а ведь влюбленные наоборот ищут способы максимально сблизиться. Не то, что просто сблизиться, срастись вместе. А она уезжала и с таким весельем мне рассказывала, что теперь будет жить в Санкт-Петербурге, как будто нет ничего круче, чем убегать от меня через всю территорию России. Как будто наше прошлое значит меньше, чем жить в том городе, который прекрасен, но я верил, что любовь еще прекраснее. Я решил, что она не любит меня достаточно. Не любить достаточно подразумевает под собой отсутствие всего смысла отношений. Любить надо так, чтобы даже не задавался вопрос. Вы должны быть с головой в любви, терзаемые этими чувствами сильнее, чем любым другим желанием. Таким в любви был я, а она нет. Это было наше первое несоответствие. Я прогонял ее в тот вечер из квартиры с той целью, что когда она вернется назад, она поймет, ну, выберет то, что важнее. Я выгонял ее, чтобы выиграть. Чтобы в разлуке она поняла, куда ее тянет на самом деле. А она так тяжело обдумывала эту ситуацию, что не заметила машину.

– Ничего.

– Моими последними словами в ее адрес были слова «я всем сердцем ненавижу тебя». Она погибла и больше никогда не узнает, что слова эти носили прямо противоположный характер, иначе бы не были высказанными. Мы причиняем боль только тем, кого любим всем сердцем – у нас нет причины причинять боль чужим.

– В моем сочинении было все, что я хотел бы тебе сказать. – Говорит Степа вместо тысячи слов. Смотрит с само собой разумеющейся любовью, хотя он единственный знает, насколько я неукротим. Насколько я не соответствующий хоть одному крохотному шаблону. Насколько сильно мне подходит само это понятие – неподходящий. Что происходит с ним сейчас, пока он пробует на вкус мысль о том, что он мой сын? Какого, по его мнению, быть моим сыном? На его лице я шока или хотя бы удивления не вижу. Одновременно не хочу, чтобы он так хорошо знал меня и хочу рассказать ему все-все. Потому что когда я это рассказываю, я как будто бы уже могу не заморачиваться.

– Знаю. – Я отхожу от этой темы к столу, где по поверхности расположилось много иных более красочных тем. – Что еще такого накалякал, Леонардо? – я касаюсь пальцами раскрытого альбома, в котором досыхают две вишни, нарисованные так правдиво почти в стиле 3D, что действительно лежат на бумаге, как на салфетке. Я едва сдерживаюсь потянуть за веточку, забыв, что она тоже нарисованная. Рядом энциклопедия рисования, по одной из схем которой и изготовлены вишни.

– А ты знаешь, что Леонардо Да Винчи – гей? – говорит сын. Меня передергивает от этого последнего слова из его уст.

– А кто его знает, спустя миллиард лет? О Микеланджело такие же слухи ходят. При желании и обо мне такие слухи можно пустить.

– Да.

– Что да? Что обо мне можно пустить слухи, вроде этих?

– Что многие художники геи, в том числе Да Винчи. По крайней мере, так рассказывали по телику. Оказывается, он писал Мону Лизу со своего любовника. Некого мальчика, которого называл «мой дьяволенок». – У меня вылезают глаза. В особенности из-за того, каким диалектом это сказано Степой – с истомой закатанными глазами и в придачу таким же закатанным голосом, словно внутри у него сидят два мальчика: один насмехается, а другой восхищается. Мало того, что с начала сентября Степа вырос на пять метров, выглядит в свои подступающие десять на все тринадцать и его ноги скоро свесятся с кровати, так он еще и составляет собственные теории, мнения и отношение к однополой любви. Говорит он об этом без презрения, вот что неправильно, но я надеюсь, все художники как психологи – у них такая работа, видеть людей до стенок души и понимать. Все-все хорошо понимать. Ибо художники и сами сумасшедшие. Психологи и психи – все в одном и вдвойне! – На картине художник зашифровал мальчика под женщину, – объясняет в заразительном интересе сын, – это был его шифр, поскольку в те времена геев сжигали на костре.

– Код Да Винчи, что ли?

– Да, только не выдуманный.

Кто знает.

Беру со стола тюбик с какой-то краской, чтобы вертеть его вместе со своими словами. Поразительно, что его содержимое в правильных руках способно превратиться в образ на бумаге.

– Сейчас, через сотни лет, люди заняли удобнейшую позу выдумывать о великом человеке что угодно. На вряд ли его старый дух поднимется из нутра саркофага, чтобы в отместку прокричать «сами вы педики!» Блин! – я отскакиваю в сторону, словно это мне поможет избежать брызг. Краска оказывается фиолетовой. Цвет безразличия, как считает Степа. И теперь она у меня на животе, но я никогда еще не был настолько неравнодушным, как в этот момент. Что-то меня тревожит. Заставляет задержаться рядом с сыном дольше. – Пора спать. – Говорю я быстро, бросая тюбик.

Степа разражается над моей футболкой своим собственным смехом, в лице его я встречаю того самого пацана, на сто процентов моего – с которым я не виделся несколько месяцев. Я на такого Степу молиться готов. Даже не хочу вырубать в его комнате свет, чтобы стоять и просто бесконечно смотреть на него.

Степа, в ожидании 10-летнего юбилея

Я тут подумал. Вернее, давно подумал и не раз, просто боялся сказать папе и сейчас боюсь.

Может, зря ты так возвышаешь вашу с Альбиной любовь, ставишь ее в пример? Может, она умерла на том отрезке жизни, когда ты не успел узнать о ней достаточно? И неизвестно, как сложилась бы ваша жизнь, если бы она не погибла? Может, кто-то из сестер времени срезал как раз тот конец нити, на котором Альбина в бане, но не с тобой, а со своим сводным братом-стервятником? Питер он такой, заставляет людей влюбляться, люди вдыхают в Питере особенный воздух, мистику памятников, розовый туман, гуляют на набережных, прикасаются к истории, и заражаются особенными частицами – так говорит дедуля, а ты знаешь, какой он романтик. Но может, ты не знал, что Альбина такая же? Даже хуже. Что она ветреная или доступная или слабая? Может, лучше любить Мертвую Принцессу, чем ненавидеть Живую?

Вчерашний разговор дал мне понять, что папа в курсе. Так что не важно, скажу я ему свою версию или нет, в любом случае я в выигрыше. Я все успел от себя сказать папе, он знает, он прочтет сочинение-миниатюру и услышит на страницах мой голос. Он поймет. Я не собираюсь перелетать через всю страну ради «жить в лучшем городе на земле» без папы. Мое сердце не уедет вместе со мной. Оно останется на подушке в моей комнате ждать домой возвращения тела, в котором бьется. Папа будет ждать. Я ему нужен весь полностью. У нас обоих есть ответ на вопрос, который мы даже не задаем. Некоторые двери не имеют замков, они просто изначально созданы быть открытыми.

Когда лес остается позади, мы входим в наш район – я, Принцесса Лали и Паштет с Кристиной (которая сегодня у него еще ни разу не побывала Веником), всю дорогу от бухты до дома идем пешком, поскольку всеми оставшимися деньгами решили обогатить официанта в ближайшем кафе.

– Всякий фильм, который мы смотрим вместе, у меня начинает ассоциироваться с тобой, – говорит Принцесса Лали так, словно сама хочет оказаться со мной в одном фильме. Я смотрю на нее, а она смотрит в ответ так, словно я лучший из тех, с кем только можно вместе попасть в один фильм. Ярик и Кристина рядышком идут, держась за руки, и я превращаюсь в обтянутый человеческой кожей рассвет. Сейчас, когда я вернусь домой и начну рисовать это, то розовые, оранжевые, голубые и кремовые краски будут сочиться прямо из моих пальцев. Лали сильнее прижимается к моей руке (они у нас словно всю жизнь пробыли вместе в замке), потом прижимается губами к моему уху и ее шепот оказывается на моей коже: – Я хочу с тобой туда, где никто не видит.

Меня пронзает стрелой высокооктавной мечтательности. Я заряжаюсь собственным электричеством. Смотрю на Паштета и Кристину, они тоже держатся за руки, Паштет проглотил язык, Кристина улыбается, оба смотрят в землю под ногами и как будто тоже хотят туда, где никто не видит. Пока мы идем, я периодически представляю, что мы стоим на месте, а дорога под нами движется, как лента конвейера.

– А вам фильм понравился? – спрашиваю я чересчур радостно для такого обычного вопроса, хотя кино было реально необычным – пацан нашего возраста, типа вундеркинд, много чего знает, занимается поисками, за кадром время от времени включаются внутренние монологи, как у меня в голове. Душевно, эмоционально, просто зашибись, невероятно и правдиво одновременно, я такие фильмы просто обожаю.

– Мне – очень. Сейчас загуглю пацана этого. – Выскакивает с идеей Кристина. Мы с Лали теряемся в водовороте смеха, глаза Ярика закатываются так, что пару секунд смотрят на заднюю стенку его черепа, а потом он выхватывает у Кристины телефон, чуть ли не в первый раз за день подает голос (ведь он вспыльчивый тихоня) и прячет чудо современной техники у себя в толстовке.

– Задрала, иди спокойно. Не можешь дышать без красоты всех мальчиков на свете. Телефон дома отдам, когда провожу. – На одном дыхании выходит из него, и по Кристине я вижу, что ей нравится его тон, его рука, стискивающая ее руку, и то, как он не предложил ей робко проводить ее, а прямо отрезал, сказав, что проводит. И я уже вижу, как это будет, как они вырастут и как Паштет начнет на нее наезжать, но чертовски любить, потому что на всех, кто безразличен, наезжать неинтересно и нецелесообразно, а сердце Кристины станет расцветать, так что в груди для лепестков места не останется, зато Винником или Веником она больше не будет. Сейчас ее радость засветится и в темноте, будто высшее счастье – это то, как он ее тащит через лес и через улицу, да пусть хоть через всю вселенную, лишь бы только не останавливался. Из этого я дохожу до вывода, почему до Ярослава Кристина влюблялась сначала в Дракона, затем в Дмитрия Валерьевича.

– Ее возбуждают властные мужчины. – Это как-то без согласия вдруг выходит из моего рта и Лали снова хохочет. Прямо из души. Если бы смех можно было нарисовать, это были бы нежные цветы-колокольчики, едва задетые ветром. Ярослав на мое замечание никак не отвечает. Когда я смотрю на него, он только закусывает щеки, чтобы не заржать. Кристина делает вид, что ее заинтересовала воображаемая птица на майском небе.

А мы с Лали делаем вид, что не хотим избавиться от них. Через несколько минут они сами избавляются от нас, а мы от них, но на прощание я сильно-сильно обнимаю Паштета, потому что обожаю его, люблю больше всего в мире, потому что когда мне придется от кого-то отказаться, это точно будет не он. Когда отстраняюсь, я вижу, что брови Паштета спрашивают «чего это ты» и я начинаю размышлять, чего это я. А действительно – чего? Просто так, дружище. Потому что обожаю. И кстати, я бы тоже поперся искать тебя ночью с фонариком в сумрачный опасный лес. Я бы пошел за Ярославом хоть на дно. Его следующим после папы спасал бы, если бы весь мир тонул.

Но и Принцессу Лали – тоже. Одной рукой – его, другой рукой – ее. Когда мы заходим в подъезд Лалиного дома и прячемся за каким-то большущим растением в надорвавшемся от усилий горшке, мое «ну пока», предвосхищающее маленький поцелуй, тонет в таком поцелуе, словно она всю неделю репетировала, подглядывая за предками. Но судя по тому, как я вторю, хоть и не репетировал, а только мечтал, эти знания как-то заранее сокрыты в наших губах. Мне кажется, что у меня по очереди начинают трястись все органы. Мои руки попадают в ее прическу и портят ее. Если мы сейчас не остановимся, мне никогда не забыть того, как я:

– вдруг захотел дорасти до возраста лет четырнадцати хотя бы, а лучше сразу восемнадцати, чтобы испортить Лали с головы до ног, а она бы соглашалась, и никто бы слова не сказал;

– как я вдруг на какое-то мгновение залез в шкуру своего отца и увидел, почему это может так нравиться.

Через минуту (или сто лет) Лали на меня смотрит и целует теперь только щеки улыбающимися глазами, а потом снова, и когда я уже решаю, что она закончила, или испугалась, или пожалела, она все повторяет.

Дойдя до дороги, которая делит наши улицы, стараюсь вернуться к себе и обратно втеснить в себя собственный дух, чтобы заставить руки не трястись, и начать дышать, просто дышать, чтобы освободить голову, но крышка у меня совершенно откручена и я не знаю, куда она закатилась. Я даже не хочу ее искать, мне хорошо, я не хочу делать с этим что-либо, кроме как наслаждаться высшим благом. Мне даже не хватит восклицательных знаков. Я счастлив. Счастлив так, что боюсь, что об этом узнает хоть кто-нибудь, потому что каждый хочет, чтобы счастьем поделились, а я сегодня жадина.

На телефон мне сто раз позвонил папа и на сто первый я ответил ему, что просто не слышал и чтобы он меня за это извинил. Он поорал всего секунду и перестал, словно дождь, который захотел пролиться, но тучу снесло ветром.

– Иду. Я почти дома, папа. – Замечаю, что произношу последнее слово, как говорю ему, что люблю и что самого первого бы его спасал, если бы тонули все остальные. Убираю телефон с чувством, как будто открыл перед папой дверь в Страну чудес, и он с радостью в нее всосался, потому что настолько тепло и мечтательно ответил мне:

– Так сильно я жду одного тебя. – Прежде чем мы окончили разговор.

Дойдя до «зебры», я думаю, что мне пора выключить Принцессу Лали всего на секундочку, просто для того, чтобы перейти дорогу, потому что я помню, как это случилось с папиной Альбиной, пока она бежала без оглядки, вся заполненная самыми разными чувствами, не смогла вырубить ни одно, словно под ее скорлупой очутилось сразу несколько цыплят, и все они, щебеча и залезая друг на друга, рвались поскорее сбежать прямо через ее кожу. Я гляжу в обе стороны (никого, почти никого, только одна машина, едет быстро, даже очень, но я успею, учитывая расстояние между нами и время, за которое я перейду быстрым шагом).

С противоположной стороны улицу, по мере того, как солнце прячется за высотки, начинает накрывать одеяло темноты. До меня доносится слабый писк самого нежного существа на свете. Мне хватило мамы. И мне хватило мертвых мышек и птичек на дорогах. Я ненавижу курицу в своем супе. И никогда не брошу котенка, неуверенно смотрящего на проезжую часть. Мои глаза открываются и открываются. Что-то щелкает в моем сознании и я вижу, как меняется жизнь с того момента, как в ней появляется рыжий пушистый кот, который через несколько лет вырастает из пищащего возле этой дороги комочка. Где его мама? Он ее потерял. Фиолетово, что папа их терпеть не может. Мне не надо ждать праздника – те, кого мы любим, находят нас сами.

Стой там. – Телепатически взываю я до котенка. – Стой. Пусть проедет. Он едет слишком быстро. Сейчас, сейчас я тебя возьму.

Куда делись из меня все мысли об объятиях Паштета? Поцелуй Лали? Голос папы… Так сильно я жду одного тебя. Мой кот принимает решение, когда я ему этого не велел, вот глупый, колесо размажет его по асфальту, и тогда… и тогда… тогда я… точно никогда не забуду! Я вышел из Той Самой Комнаты и едва смиряюсь с тем, что мама уплыла в Небесный замок, не прислав нам с папой по билету (я прохожу через это каждый день), но этого… этого я не забуду никогда. Его маленькие быстрые шажки короткими лапками. Как мило он трясется от своего крошечного бега, но ужас, этот ужас мечом пронзает меня в макушку головы до самого пола под ногами. Какой опасный маневр. Опаснее, чем отец летает над городом на байке, проскальзывает между поездами и колесами от грузовиков. И я всем собой бросаюсь вперед. Только кажется, что собственное сердце все равно меня обгоняет.

Успеваю. Успеваю! Котенок мягко приземляется в траву, вылетая из моих раскрытых ладоней, сложенных конвертиком. Картина будет то, что надо, финальная в этой серии – о том, как я приношу домой нового друга в конверте. Присланного экспресс-доставкой, обратный адрес – Небо. От кого: мама. Иначе почему я так сильно ощущаю ее дыхание на своей коже? Это по-любому она. Воздух дышит и теплеет. В этом воздухе столько мамы! Мысли проносятся во мне с фантастической скоростью.

А потом весь мир перемешивается, как в мясорубке.

И все.