Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 27 лет

Я вырываю из себя страницы слепой ярости. Неприятное ожидание истлевает, словно старая рассыпающаяся на куски бумага. Я сижу за столом и смотрю на своего крутого папу, на своего самого лучшего, любимого сына и его самого верного друга с чутким сердцем, на свою самую-самую любимую девушку, даже на себя вот этого нового и, кажется, люблю Новый год. Снова. Я смотрю на то, как поправляется в компании друга мой сын. Смотрю, как классно сегодня выглядит в этом платье Юля. Слушаю, порой закатывая глаза, как с каждой последующей рюмкой слова моего отца преисполняются все большим сумасбродством («Налейте мне еще!»). Незадолго до того, как не стало Марты, папа изменился, он повышал себе настроение выпивкой, и я боюсь спросить, из-за чего. Слушаю его сейчас, прикрыв лицо, потому что мне впервые в жизни не наплевать и потому что мне реально стыдно, когда папа начинает учить Степу с Ярославом общаться с девочками. Нет, с девушками. Информация, как он считает, пригодится им в жизни. («Спешка – первый признак плохого секса!») Вы представляете? Не то чтобы я по жизни был душкой, но раз на то пошло, пусть отец выкусит и не воспитывает меня. Высказываясь на тему «спешки» достаточно долго, папа не замечает, как Ярослав, подергав Степу за рукав, просит, шепча на ушко, пойти к нему, потому что он спать хочет. Спать! Типа.

– Папа, – говорю я, прибавив к голосу побольше давления, – мальчикам неинтересно. Мальчики, уже поздно, идите спать, если хотите.

– Пусть еще едят. – Пьяным громким голосом месит папа. – Степа выдумал быть вегетарианцем. Надеюсь, твоя Лали, став женщиной, научится так классно готовить мясо, что выбьет из твоей головы эту дурь. Даже животные мясо едят! Вот Ярослав – рулит. Ешь еще крылышко, дружище.

– Спасибо, дядя Вова. Что-что я сегодня не упустил, так это наесться до отвала.

– Ты ешь медленно. Едой надо наслаждаться именно так, а не просто сесть, быстро закинуть в себя и полететь спасать мир. Мир подождет. Вкусную еду надо смаковать не спеша. Как женщину! Всю ее об…

– Пап! – предупреждаю я. – Эта лечка, по ходу, не кончится до талого. – Шепчу Юле. – Перестань нести на белый свет чушь при детях. И вообще, – смотрю на новые наручные часы, подарок папы и Юли, – два часа. Тебе пора надавить на рыло.

– Чего, чего? – переспрашивает у Степы Ярослав, и сын ему объясняет:

– Это значит – лечь спать.

– О боже…

– Сладкие мгновения надо продлевать. – Не сдаваясь в бою, продолжает папа. Думаю, он решил продлить нам это мгновение до утра следующих каникул. – И никакая это не чушь. Мальчики – будущие мужики.

– Папа… – меня заводят, как мотор. Мне хочется купить папе ближайший прямой рейс от аэропорта Владивосток до аэропорта Санкт-Петербург. И не дай бог обратно.

– Предварительные ласки – прежде всего! – я вздыхаю, варясь в своем стыде, и с трудом выжимаю улыбку, когда Степа тянет Ярослава за руку и они, прихватив по кусочку торта с соком и подарки, ретируются из гостиной в детскую космическую комнату. Только даже в отсутствие пацанов отец не останавливает лечку, приступает теперь нас с Юлей пролечивать, как будто мы не знаем, как со своей страстью управляться. Я б ему рассказал! Но оставлю только себе. – Лишь в одном случае можно без них. Если девушка связана. Тогда можно обойтись. Она возбуждается мгновенно. Особенно, когда спиной. – Мои глаза выкатываются. Скоро мне придется их на ковре ловить. – А еще важно место. Тепло. Романтика. Свет. Запахи. Хотя, конечно, каждому свое. Да, сына? – томно выдувает папа, глядя на меня через призму своего пьянства. И тогда мне кажется, что с меня сняли шкуру. Как будто ему настолько подробно известно о моих лифтах, сараях, гаражах и подъездах. Если да, мне интересно узнать, откуда он знает? Откуда он знает места, где я с Юлей не могу сдержаться от всего, что к ней чувствую, и когда папа успевает установить в этих местах камеру видеонаблюдения? – Вот я, например, люблю в ванне. И на море ночью. Когда небо ясное… Когда звездочки. А еще и если Луна… Лунная рябь на поверхности воды. И тут мы такие на берегу. Эх. – Избавив меня от своего проницательного глаза, папа отпивает шампанского. Мыслями в этот момент он переносится куда-то подальше. – Порой один раз, всего один-единственный раз, можно растянуть на целый час.

– Не знал, что у тебя так долго не встает. – Унижение неуклюже срывается у меня с языка, Юля сдерживает смех в руке, мои же руки сплетаются на груди. А папа смотрит на меня так, словно придумывает, что соорудить из моей головы, которую он мне сейчас снимет с плеч.

Благо, через полчаса он умывается и обрушивается на диван, избавляя нас от всех своих глупостей. Юля успевает убрать со стола и сам стол убирает, пока я делаю так, чтоб все папины конечности лежали на диване под одеялом. В перерывах между укладыванием груды пьяного хлама успеваю смотреть на Юлю, которая перегибается в своем коротком платье через стол, сметая с него последние тарелочки и крошки. Из-за гирлянды, мигающей на нашей живой свежей елке до потолка, наша кожа меняет цвет с желтого на синий, с синего на красный, с красного на малиновый и еще на тысячу цветов.

– Ну что? Пора уходить? – уточняет Юля, чья рука с новым подаренным мною золотым браслетом зависает над выключателем.

– Валим. – Говорю я, вытаскивая из папиной руки пустую рюмку, и Юля тушит мигающие огоньки.

В первый раз за сто лет я ощущаю себя в гостях у новогодней сказки, как будто мне снова лет шесть-семь. В ту пору папа в обязательном порядке покупал мне живую елку и подарки. А еще каждый год – новые шарики на ветки. Он никогда не знакомил меня со своими девушками, всякий праздник мы проводили вдвоем, готовили, украшали елку, играли, и воспоминания об этих днях, об этом промежутке между старым и новым годом со мной остались самые лучшие. Я вырос и подумать не мог, что волшебство вернется. После стольких страниц боли, которые мы с папой перелистнули.

Единственный минус этого Нового года – папа долбанулся на отличненько при Юле и при мальчиках. Такого даже со мной не бывало, но с годами моего старика все труднее отучить от приколов. Он боится стареть и подкармливает в себе романтика. Надеюсь, на Степу наши гены не обратят внимания. Тогда он будет одержим Лали, красками и кисточками – всем хорошим и полезным. И он никогда не потеряет свою Принцессу и Ярослава. И меня – еще нескоро. Терять – отстой.

Ночью, которая заполнила квартиру, превратив ее в коробку из темноты и тишины вокруг нас, я слышу, как мой сын сплетничает с другом. Как мой сын откровенничает с ним о том, что на мое сердце взваливать не хочет, боясь, что оно провиснет.

– Жить можно, – слышу Степин голос, крадясь из кухни в спальню мимо его приоткрытой двери, – но когда случайно касаюсь взглядом ее фотографии или рисунка, в груди вибрирует. Вот тут. Или вот здесь, в животе. Судорожная волна прокатывает какая-то.

– Душа шевелится. – Отвечает Ярослав. – Мой папа говорит маме: у меня от тебя душа шевелится. Правда, сам при этом штаны поправляет.

Хихиканье Ярослава быстро смолкает, как только Степа издает хлюп. Он рассказывает другу, что мог бы стать чьим-то старшим братом. И что по маме скучает. «Просто безумно». А я не знаю, как сделать так, чтобы повернуться и не скрипнуть полом. Как самому не перейти в режим тоски. Юля ловит меня в коридоре, видимо слишком громко, потому что мальчики смолкают. А потом мы с ней закрываемся у себя, и схваткообразная пульсация разливается по моим груди и животу до самого низа, а затем по рукам, плечам, лопаткам – везде, где она касается. Я глубоко впиваюсь ей в рот, у меня шевелится душа. Я до отказа напился света. Я съедаю маленькие кусочки зефира с ее груди. Я мучаю ее. Своим языком. Своими пальцами. Мы запиваем поцелуи остатками рома. Я пою ее из бокала. Вытряхиваю остатки с донышка на ее рот, щеки и шею. Выпиваю прямо с кожи. От движений души на теле оживают рисунки, начинают жить своей жизнью, начинают двигаться и дышать. Как мы, которым все мало одного поцелуя и двух пар рук. Я люблю ее, люблю и люблю, пока от нас не остается ничего.

Степа, в ожидании 10-летнего юбилея

Голубой потолок неба накрывает тех, кто откровенно мечтал о мае. Когда солнце палит жарче, запахи обретают суть, а на Точке можно будет играть в одной футболке и тонких штанах. Я так сильно жду этих каникул, что с начала года чувствую, как они подкрадываются ко мне лениво, прогулочным шагом.

Настроение Принцессы Лали мне не нравится. В воскресенье она рассказывает, что порвала отношения с Дианой, потому что Лали гуляет со мной чаще, чем с ней. Я давно говорил Принцессе Лали, что девчонка, намеренно подбивающая идеальную почву для ссор, явно не является подругой. Я рисовал Мягкушку всего раз в жизни. Даже карандаш знал составляющую ее начинку. Глаза свои Мягкушка на моем рисунке скосила в сторону, а рука судорожно теребила прядку волос. Это был типичный завистливый прищур совершенной завистницы с премией Величайших Завистников Всея Земли. Когда Лали ей сообщила, что мы собираемся покататься во дворе Ковчега на качелях, Диана пригласила ее в кино, но та отказалась, ведь мне уже пообещала. Диана пришла к выводу, что им лучше не дружить. В конце концов, Лали с щемящим сердцем согласилась.

Несколькими минутами позже я ощущаю, как папа наблюдает за нами из окна. Он всегда так делает, хотя кто знает. Когда я сказал Лали, что Диана крыса, достойная, чтоб воспоминания о ней были стерты, я еще был в чем-то уверен, но когда мы захотели есть и разошлись по домам, я оказался неуверен ни в чем. Папа наблюдал из окна? Папа мыл Юлю! И до сих пор моет. Словно она кошка.

– Ой, ой, – пищит отец за стенкой. – Наш надзиратель с улицы приперся. Пора выходить.

– А голову мне помыть? – обиделась Юля. Мокрая, дранная кошка. Ой, я хотел сказать, хорошая кошечка. Просто ангел.

– А я ее еще не помыл?

– Нет.

– А что ж я мыл-то все это время?

– Вспомни-ка.

Я не хочу знать, что папа ей мыл, сперва испачкав. Отхожу от ванной как можно дальше, делаю вид, что меня тошнит, но зачем? Никто не видит. Хочется убежать в лес. Иногда есть чувство, что только с лесом я в хороших отношениях. Сегодня я свой обед скорее найду в дупле у Выжившего дерева, чем на столе родной кухни, ведь папа настолько в отношении меня фиолетовый, что от его фиолетового светится вся квартира. Найдя в кухне между печкой и шкафом на одной из полок где-то в следующем континентальном округе жалкую пачку банановых чипсов, наливаю себе чай, напоминаю, что сегодняшний мой отдых – сдохнуть от голода, и закрываюсь в детской, предварительно закатив глаза, когда слышу очередное «мяу», а может быть и «вау» из ванной. Лицо морщится от этого так, что когда я прохожу мимо зеркала, мне кажется, что летом мне стукнет не десять, а сто десять.

Давайте я заполню свою голову чем-то более безопасным. Завтра предстоит контрольный диктант по русскому языку, мне нужно прочесть хотя бы несколько правил, чтобы попытаться написать на «четыре», но в этом семестре я настолько уверен в себе по этому предмету, что сажусь за стол рисовать… голод.

Ну, нет.

Ради «избавить новую бумагу от отстойной картины» я гремлю ключами, но отец не замечает, как я ухожу из дома. Клянусь трудом, миром и маем – я гремел связкой, как бубном, прямо под дверями ванной, но вся дверь в ответ мигала фиолетовым. Я планировал написать Паштету, но мои руки уснули в карманах, а ноги приволокли меня к дверям квартиры Дмитрия Валерьевича.

– Здарова, – говорит он хрипловато, словно звук доносится из жестяной банки. Видимо, спал. Уставшая футболка висит на его прожеванном теле. Очки съехали вбок, словно он уснул над одной из любимых книг, которые зачитывает до дырок и знает наизусть начало, середину и конец каждой главы. – Давно тебя не было.

– Если вы сегодня не настроены для гостей, – говорю я, описывая его помятость глазами, – так и скажите, я не обижусь.

– Дело не в этом. Если ты не сбежал из дома, то заходи. – Теперь его руки сплетаются на груди, но так медленно, что за это время можно сдать экзамен. Я думаю, а когда он, собственно, хоть когда-то двигался торопливо, без грации? Он почти ничего никогда не делает быстро, живет, пританцовывая, а это – его типичная поза под названием «Так, и что же ты на сей раз накуралесил?»

– А если я сбежал? То что?

– Возьму за ухо и провожу домой. – Ничуть не быстрее этого движения отвечает учитель. Точно, спал. Из нутра его квартиры прорывается запах жизни. Я ловлю ноздрями запахи стен, вещей и еды. Желудок морщится от желания.

– Я не сбежал. – Вытаскиваю из карманов руки. Дедуля сказал, когда человек говорит не правду, он старается прикрыть как можно больше своего тела. И прикасается к лицу. Ни того, ни другого моя фигура не делает. – Я выходил из квартиры, очень громко гремя ключами. Папа и Юля были дома.

Дмитрий Валерьевич приоткрывает губы и развязывает руки на этот раз быстро, а потом передумывает спрашивать, сглатывая. Он хочет задать мне вопрос, который изредка задает последние полгода так тонко и осторожно, что гениальности ему не занимать. «Готовишься ко дню рождения, да? Юбилей, десять лет. Не каждый день исполняется десять. Согласен? На холодильнике корзинка с записками, говоришь? Придумываешь конкурсы? Интересно, а на папину свадьбу ты тоже приготовишь что-то особенное?» Даже если наш разговор исключительно о том или ином уроке, он умудряется намекнуть на папину свадьбу. «Вот вырастишь и сделаешь своей Принцессе предложение посерьезнее. Спросишь у папы, как он это сделал. Или не сделал?» Прищур через очки в мою сторону. Только я ему ничего не отвечаю. Если бы мой папа наконец-то решился сыграть с Юлей свадьбу, Дмитрий Валерьевич бы узнал, хоть мы и не в деревне живем, но все же в одном районе, и по выходным мир моего учителя вовсе не всегда сужается до размеров его домашней библиотеки, и разговаривать он умеет не с одним своим черным котом Василием Васильевичем.

С согнутыми в коленях ногами и с истомно расслабленным лицом, поглаживающий кота, говорящий другим голосом… в первый раз мне было поразительно узнать об этой стороне Дмитрия Валерьевича.

– Вы опять просидели дома? Вечер субботы и сегодня? – спрашиваю я, но надеюсь на обратное. Учитель заменяет стыдливое «да» вопросом «А что?» Беру свои мысли обратно. Его мир сужен до ширины этой комнаты. В лице его я вижу, что ему давно плевать. – Ничего. Кстати! – я вскидываю палец, возвращая себе его внимание, и вытаскиваю из кармана ветровки, которую положил на край кровати, кое-что дорогое учителю, то, что я брал к себе домой, а сегодня решил вернуть. – Я починил его для вас. Вы не заметили, как он исчез. – В раскрытую ладонь Дмитрия Валерьевича садится деревянный Буратино. Игрушка теперь цела, я ее вылечил, правда голова, которая раньше могла вертеться вокруг своей оси, теперь стоит на месте.

– Спасибо. – Тихо говорит учитель, хотя в его голосе и лице я чувствую гораздо большее. Словно я починил не только игрушку. – Раньше он был значительно больше моей ладони. Мне папа помогал его делать, когда я учился в начальной школе. Буратино был моим любимым героем, я его так обожал, так хотел, чтобы он выскочил со страниц сказки, так хотел, чтоб он был со мной всегда. Я был впечатлен, когда папа мне впервые прочитал. И показал фильм. Мне казалось, что Буратино настоящий, никак не мог отделаться от чувства, что его не выдумали. Папе… после вырезки из дерева удалось нарисовать ему такое лицо, почти копию с актера в нашем старом советском фильме про Буратино.

– Да. Действительно похоже. Тот же самый не закрывающийся от улыбки рот. Озорство в глазах. У вашего папы талант. Но что вас так сильно впечатлило в Буратино?

– Он веселый. И веселость это не поддельна. Я хотел быть таким же, но что-то мешало стать чуть легкомысленней – я был похож на Пьеро. Особенно когда не стало друга.

– А сейчас?

– О чем ты?

– Кто ваш любимый герой сейчас?

Помолчав, как будто сдерживая ненавистные слезы, Дмитрий Валерьевич признается. Папа.

– Он мой настоящий герой, он был всем, что мне нужно. Был папа – было все. А потом не стало ничего. – Я не могу насытиться воздухом, так густо становится от тоски в центре груди. Мне хочется спросить учителя, как можно жить в тоске. Если мир рухнул, почему нельзя поднять осколки? Построить что-то другое. Заполнить новый мир красками, фигурами, лицами, солнцем и небом, дружбой, людьми и счастьем. Мне хочется знать ответ, потому что мой собственный мир когда-то рухнул, и я до сих пор не подобрал осколки и ничего нового из них не построил. Потом на миг я представляю, что за мамой уходит и папа, и раздумываю узнавать. Темнота после смерти папы могла бы быть настолько беспросветной, что я до конца своей жизни не смог бы заполнить ее тысячей новых людей, не разбавил бы ее лучом солнца, которое бы перегорело прямо в небе. – Но раз ты его починил, – Дмитрий Валерьевич протягивает своего деревянного любимчика обратно, – забери себе. Поскольку ты настоящий друг, он принесет тебе счастье на своем длинном носу.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Дмитрий Валерьевич. А когда вы… когда вам пришлось расстаться с другом и с папой, вы хотели, чтобы время начало идти быстрее? – спрашиваю я осторожно, вспоминая его историю, которую он все же мне доверил, хотя я не думал, что учитель кому-нибудь расскажет, как умер его друг. Что произошло в тот день? Что он видел и не может забыть? Меня передернуло. Много раз я пытался представить себя на его месте, представлял, как мы с Паштетом полезли бы на дерево, кто выше, а потом Паштет бы сорвался, и его голова раскололась бы у меня на глазах, как вазочка с красным соком.

– Конечно. Мне было интересно, войдет ли в мою жизнь счастье или я уже не смогу почувствовать вкуса, не смогу различить истинные цвета вещей. Каждый подсознательно хочет начать жить дальше, хотя есть ощущение, что жить не захочется никогда. Мне – захотелось. Юля. Я влюбился в нее, полный надежд. Столько же надежд мы пережили, живя вместе. И все почти напрасно. Потому что хоть и закончилось это, счастьем после смерти папы смогла заполнить меня только она.

– Вы еще встретите свою любовь.

– Такое происходит только раз. Юля – самая большая любовь в моей жизни. Только не переживай.

– Мне тоже хочется, чтоб время пролетело быстрее. До момента чего-нибудь самого интересного. Почему мне кажется, что самое счастливое время еще где-то впереди и его просто надо дождаться?

– Потому что так и есть. Только представь, сколько еще классных картин ты напишешь в своей жизни.

– Я любуюсь шедеврами искусства и начинаю бояться, что я бездарь.

– Это не так. Отличный художник не может просто взять и стать бездарем. Все твои шедевры впереди. Сравнивай себя с собой прошлым. Ты еще не окончил школу и не поступил в Академию. Кроме того, Глебу с тобой повезло. Совершенствуйся, но всегда гордись собой.

– Глебу повезло с Юлей. Стол пустой, мой живот пустой, а зато они в ванной друг другу спинку моют. – Возмущаюсь я, прежде чем подумать и как будто тут же врезаюсь в стену под его взглядом.

Можно подумать, учителя снесло с берега волной в океан ревности, уныния, злости – чего угодно. Но когда он спохватывается нагреть мне тарелку борща, мне становится стыдно, насколько я его недооценил. Пока ем, Дмитрий Валерьевич спокойно вызывает моего отца, впервые в жизни к себе домой, а не в школу, и затем, чтобы выразить возмущение в его сторону, но излишняя ярость даже не смыкается у него над головой. Учитель предельно разборчив на эмоции. С некоторых пор это случилось. Несмотря на то, что Дмитрий Валерьевич проиграл Юлю и до сих пор скучает по ней, он больше приобрел, чем потерял.

Хотя в начале разговора эмоции ненадолго становятся выше его роста.

Он говорит, мой папа заплыл в своей ванной слишком далеко для того, чтобы понять, что его сын хочет есть. Говорит, он настолько застрял в роли Ромео, что забыл о своей роли отца. Пока уделял внимание самым интересным частям своего тела, не услышал, как сын ушел из дома. Борщ у меня в желудке бурчит от отвращения, несмотря на то, как было вкусно его есть – сейчас не дай бог папа с учителем будут говорить друг другу жуткие пакости. Начало-то, как видите, впечатляющее! Я слушаю то, чего слышать не хочу, сидя на стуле в кухне, переглядываясь с желтыми глазами кота, палящего на меня с высоты подоконника. Меня немного пугают его никогда не мигающие глаза, как фонари на фоне всепоглощающей темноты. На миг они сужаются, перенося меня в ужасный сон из прошлого. На месте Дмитрия Валерьевича я бы назвал этого кота Тень. Или Тьма. Или Полночь, как в фильме про женщину-кошку. Или лучше Мрак, поскольку это мальчик. Но никак не Вася. Когда вы слышите имя Вася, вы представляете себе как минимум свойского дружищу на четырех лапах с прехорошенькой мордой. Кот моего учителя – сплошная черная грация. Готическая красота. Обо всем этом я думаю, глотаю, и слышу, как сзади на меня надвигается нечто подобное же коту, только больше и сильнее. Точно волк из ночного кошмара. Оно дышит. Оно крадется. И отбиваться от него никчемной ножкой от табуретки будет бестолково. Где-то посреди прихожей оно съело Дмитрия Валерьевича, и его кровь стекает с клыков животного на паркет кухни. Капли отбивают бит. Мягкие шажки приближаются, воздух хрустит от неминуемой жести. Совсем не сомневаюсь, что это – папа. Таков он в своем тигрином гневе с походкой рыси.

Но что сегодня случилось с моим определителем настроения? Он сломался, потерял башню, как Буратино под Новый год. Или у него крышка открутилась и закатилась под елку, как у пьяного дедули в новогоднюю ночь? Когда я оборачиваюсь всем корпусом на стуле, мои глаза видят совсем не то, что видел внутренний взор.

– Пойдем, дружище, домой. – Нежно говорит папа. А меня бесят его розовые щеки. Ну, хоть не похож на анютины глазки по цвету.

– А ты больше не станешь меня обзывать «надзирателем»? – спрашиваю я, достав откуда-то этот прокурорский тон, не имея понятия, что у меня такой есть. – Ощущение, будто я из тех, кто по щелям любит заглядывать. Я не такой! Больше.

– Ну не буду, господи. Еще есть ко мне исковые заявления? Нет? Тогда порулили, да давай по шурику. – Его рука тянется ко мне. Мне безумно хочется до нее дотронуться, чтобы снова перенестись домой, чтобы снова почувствовать себя в безопасности, но я сдерживаюсь. Вместо этого из меня вылетает что-то такое темное, как Васина шерсть. Втайне от всех я впервые признаюсь, что не голод меня сюда притащил, а чувство, сжимавшее сегодня мой желудок, не назвать пустотой.

Я встретил Юлю. Она мне понравилась. Я познакомил папу с Юлей. Они влюбились. Говорят, бойтесь своих желаний, ведь они сбываются. То, что было моим желанием, не было моим желанием. Понял я это, когда оно исполнилось. Папа почти забыл Альбину. Юля забыла учителя. Они вместе. У папы есть большая любовь. Но папа-то только мой. Всегда был. Я его не хочу ни с кем делить. Однажды в горячке он проорал, что не будет меня делить с Мартой. Что я только его игрушка. Это было эгоистично, но правдиво. Каков отец, таков и сын. («Потому что с генетикой не поспоришь!») Он мне нужен весь полностью. Вот чего я хотел, когда между нами были стены. Я хотел вернуть папу, использовал первый попавшийся способ, да, самый верный, но меня что-то заставляет о нем жалеть. Я хотел вернуть его, но только себе. И теперь моя мечта об их расставании покрывается новым слоем каждый день. Я не выдумываю сценарии к свадьбе, вот почему избегаю отвечать на вопрос Дмитрия Валерьевича – никакой свадьбы я не хочу. Мне нужен папа. Мне нужна мама. Нежелание папы делить меня с мамой было настолько сильно, что злой рок разлучил нас с ней смертью. Я не желаю смерти кому-либо. Боюсь смерти больше всего на свете.

Не хочу думать о смерти. Мне хватило случая с мамой. Дедуля говорит, что все люди разные. Но как можно поверить? Если все, увидев на улице мертвую птичку или мышку, исполнятся отвращением и скажут «фу», пускай и только в своих мыслях. Но ни секунды не подумают, при каких обстоятельствах погибла крохотная частичка природы, и что ей было больно. Я всегда зачем-то об этом думаю. Мне жаль животных, и я хочу, чтоб каждое из них было на своем месте – мышь в норе, птица в небе, где ей и место, а курица в деревне, а не у меня в супе.

Смерть – никакая. Только жизнь полна красок. Она – прекрасна. И Юлия прекрасна, в ее руках я таю, но в качестве мачехи никого не хочу, даже ее. Дмитрий Валерьевич страдает, я и его люблю тоже. И должен найти способ слепить эту пару вместе снова. Но несколько месяцев меня тормозила мысль, как палка в колесе: а папа тогда будет счастлив? Будет ли ему достаточно одного меня? Я сам себя загнал в лабиринт и не могу найти идеального выхода. Я знаю, чтобы все было идеально, папа сам должен захотеть уйти от Юлии, но едва ли, если он не может от нее даже оторваться на секунду.

– Папа… У меня вопрос. Ты по-прежнему готов расстаться со всем, кроме меня?

– Ты меня приревновал к Юле?

– Не приревновал. Ему противно. – Вмешивается Дмитрий Валерьевич, почерпнув побольше настойчивости. Побольше уверенности, что сейчас слово предоставляется именно ему. – Потому что не надо заниматься при ребенке своим баловством. У меня совет: станьте образцовым родителем. Плевать, что это вызовет снегопад в середине августа.

Я перестаю дышать, и сердце ухает куда-то к соседям снизу. За одну наносекунду отец раскалился докрасна от злости так, что к его коже страшно прикасаться. Он уже надвигается к учителю походкой рыси, словно чтобы внезапно выскочить и вцепиться ему в горло. Даже на расстоянии я вижу, что Дмитрий Валерьевич заглатывает разряд электричества, потому что его всего передергивает, но судя по лицу вовсе не от страха, от чего-то такого, о чем я не хотел бы знать.

– Знаешь, что я тебе скажу, ботаник? – Не надо, папа. Не смей ничего такого говорить! – Три слова, не больше. – Папа подплывает настолько близко, что учитель делает шаг назад к большой полке с множеством книг, и еще один шаг, пока не врезается лопатками в корешки. – Найди себе бабу. – Говорит отец с целью раскрутить его, как винтик.

– Вы что-то приняли, видимо, раз при ребенке ни в чем не стесняетесь?

Мои ребра сжимаются от душевной боли. Неужели вот это – жизнь? А не испорченная картина.

– Скажите спасибо, что я не рассказал всего, что о вас успел узнать, Дмитрий Валерьевич. Мне по фиг. – Воздух раскаляется. Папа всего в секунде до того, как опрокинет учителя словами.

– Он все знает. Мы друзья.

– Это я все о нем знаю. Это я его друг. – Говорит отец, пока от друга в нем остается не больше, чем просто слово. – Хотя вы правы, давайте проверим, все ли знает его величество художник. Вы ведь любите проверять знания? Степа, – он резко поворачивается, а меня уже трясет так, что стены вокруг нас вот-вот должны начать синхронизировать, даже слова «его величество художник» папа проговаривает с должным стебом. Все, что сегодня находит свою тему на его языке, подвергается издевке. – Ты в курсе, какой скандал учитель устроил в ресторане? Примерно да, с моих слов, пока подслушивал мой с папой разговор. Как насчет деталей, которые я не озвучивал? Ты также знаешь, что он Юлю в постель затащил, когда она уже жила с нами. Об этом я рассказывал папе тем же вечером, и ты слышал. А знаешь ли ты, что он ответил на мой звонок ночью? Знаешь или нет? Как я набрал номер Юли, а твой учитель тонко намекнул, что я не вовремя позвонил, поскольку она в душе? – папе приходится повторить вопрос после моего продолжительного молчания. Я киваю, стараясь не смотреть Дмитрию Валерьевичу в глаза, в его глаза, полные отвращения и неверия, что перед ним отец ученика. Вот только последнее, что меня волнует, это прошлое. – Допустим, ты знаешь и это. – Сдается папа. – Но ты не слышал, что он мне сказал и как он это сказал. Это нужно было слышать самому, ни один пересказ не передаст всего настроения… Твой Дмитрий Валерьевич бросал Юлю одну в горе, пил и гулял после всех ее выкидышей.

Это уже сверх меры подло. Мир становится так невыносим. Все не на своих местах. Словно птицы тонут в воде, а рыбы задыхаются в небе. А у меня душа и сердце не на месте, обе руки левые, а ноги как у кузнечика. Что-он-такое-говорит?! И это – мой папа?

– Папа, замолчи. – Когда в легкие снова врывается воздух, я почти взрываюсь от омерзения и боли, которую разделяю с учителем, чтобы ему не так много досталось.

– А теперь он стал домашним котиком, не дать не взять. – Продолжает папа, сверкая фиолетовым на мое смущение. – Теперь он сидит дома и читает! – с полки он стаскивает книгу и, держа ее двумя пальцами, словно тряпку для стирания пыли, вертит перед носом учителя.

– Не трогайте мои вещи. – Учтиво произносит Дмитрий Валерьевич, спокойно забирая книгу.

– Мне достаточно того, что я трогаю твою бывшую жену. – Мой докрасна раскаленный папа так близко к лицу учителя, что через секунду тот смотрит на него через запотевшие очки. – Но вы не переживайте, всегда можно вспомнить, как выглядит женщина. Я вам на день учителя подарю календарь с обнаженной девушкой, повесите ее на стену, пускай она у вас хоть где-то будет.

Я закрываю глаза. Если бы это происходило не со мной, я бы не поверил. В жизни всегда происходит то, чего не может быть? Как хоть кто-нибудь может это терпеть? Мир смазывается, словно по окну размазали наши рисунки. Пора убираться отсюда. Весь дом как электроподстанция под напряжением. Пора убираться отсюда мыть окна.

– Степа… выйди. – Тихо и глубоко говорит Дмитрий Валерьевич, но чего-то поздно.

– А я уже все сказал. – В триумфе добавляет папа, оставив очередную паршивую цитату на десерт: – Веселых вам выходных дома на диване.

– Теперь я абсолютно уверен, в чем сыр-бор. Как я и предполагал с самого начала. Это не у мальчика, а у вас проблемы с поведением. Вы никак не можете вырасти, опасности не различаете и не боитесь ничего, но в вашем случае это страшно. На ребенка вам плевать. Судя хотя бы по вашим трюкам на мотоцикле. Вы, наверное, думаете, что сделаны со своим железным конем из одних и тех же запчастей, раз даже боли ни черта не боитесь?

– Очень смешно.

– Мне – нет.

Каким образом проигравший может быть настолько спокойнее и увереннее победителя? И на самом ли деле я правильно распределил роли победителей и проигравших? В проигрыше ли тот, кто одинок, но спокоен, ведь спокойствие и есть счастье? (Мое спокойствие – лишь ты… – папина любимая цитата из песни). А может, учитель зол настолько, что у него огрубела шкура и слова не ранят его глубоко? Счастлив ли обезумевший победитель? Вся жизнь сплошное противоречие. Ни одного верного ответа, мнения, стиля, вкуса не существует. Папа оборачивается и едва заметно улыбается, словно я хрупкая вазочка на краю стола, словно я в любой момент могу начать биться в истерике. Я не хочу при них разбиваться. Мне надо свалить отсюда, пока я не споткнулся стоя или не заплакал.