Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Степа, 9 лет

Мое настроение меняется в цвете. Сначала я стараюсь быть хорошим. Потом я стараюсь быть плохим. А суть в том, чтобы быть настоящим. Сегодня я плохой. Я тот, кто смеется над собственным отцом, зная, что это ужасно, но удержаться не может. Ведь это и правда умора! То, как она говорит ему «О, ваша честь!», а он ей следом «Да, да! Называй меня „ваша честь“»! Когда мы с Ярославом не спеша возвращаемся за вещами, я тихо копирую голоса папы и его Щуки, потому что друг спрашивает у меня, чем мой отец занят сегодня вечером и сможем ли мы после футбола побыть у меня, ведь мой дедушка тоже планировал встретиться со старыми друзьями, пользуясь своей вылазкой из Питера. У моего деда друзей нет только там, где он еще не был. То есть, только на небе. Я тоже был бы не против друзей, с самого утра только и мечтал о футболе с ними, но встреча с Юлией Юрьевной опрокинула мой день и мир просто до неузнаваемости! У меня меняются все жизненные планы кроме возвращения к жизни папы и свадьбы с Принцессой Лали.

– Кипятков, тебя прям на Луне слышно. Что ты такое интересное рассказываешь? – вмешивается между нами с Паштетом Дмитрий Валерьевич. С немым отвращением я замечаю, что он обладает способностью так смотреть на учеников, что любой из них чувствует себя виновным во всем, что он захочет на них навешать, включая безработицу, глобальное потепление и откол ледника. Я начинаю его ненавидеть за то, что при этом учитель остается неотъемлем от своей гипнотической внешности. Да и что у него за уши такие, которые способны подслушивать разговоры даже между жителями Луны?

– Я со своим другом секретничаю.

– Ты опять огрызаешься, Кипятков. – Шипит Дмитрий Валерьевич, своим тоном навевая мысли о том, какой это злостный грех – огрызаться с учителем. – Где сегодня твой отец?

– Почем я знаю? – теперь я действительно огрызаюсь. Я не могу понять, с каких пор сказать правду стало считаться неприличным? И что плохого в том, чтобы секретничать с другом? – Он за мной по выходным не приезжает. По субботам он с девушкой, ему не до меня.

Паштет пытается скрыть усмешку, вместо чего получается фырканье и вспышка красного цвета на щеках.

– Так, все идем в класс, садимся за парты! Я продиктую новое расписание. Дежурят сегодня Кипятков и Пашутин! – провозглашает Дмитрий Валерьевич, отзываясь эхом через весь коридор, захватив лестничный пролет, спортзал и вселенную. Думаю, ему нравится орать. Когда он орет, что-то маленькое и подлое, шевелясь, приятно щекочет его изнутри. Абсолютно уверен, что это его самоуважение.

Лали целует меня перед нашим с Яриком дежурством, когда расходится народ. Она говорит «увидимся на Точке», а я так сосредоточен на ее руках, что мне не удается признаться, что ни на какой футбол я сегодня уже не хочу. У меня созревает один план, который я должен хорошо обдумать в одиночестве, а еще неземное чутье подсказывает, что сегодня, да-да, не завтра, не через год, а именно сегодня, мне необходимо остаться в школе после ухода всех.

– Кипятков, – слышу я. И, не отвлекаясь от мытья пола, переспрашиваю: «Что?» – Повернись, когда я говорю с тобой.

Я заканчиваю мыть пол, поворачиваюсь и повисаю одной рукой на швабре. Как меня бесит этот тиран. Да не хочу я с тобой общаться! Мне надо быстро пол домыть и пойти на улицу, попытаться объяснить своему другу, почему я не хочу играть в футбол, хотя сам пока не знаю окончательной причины. Во всяком случае, чего бы я ни хотел, это точно не разговор с Ковтуном.

«Кипятков, посмотри на меня! Кипятков, не огрызайся. Кипятков, равняйсь, смирно, не крутись, не кипятись, не говори, закрой рот, отвечай на вопрос, закрути крышку».

ААА! Достал.

– Что? – повторяю я, натягивая это слово, как малой носок.

– Перестань говорить со мной в таком тоне. А обращаюсь я к тебе все по тому же вопросу. Хочу видеть твоего отца. Как бы нам с тобой это провернуть? – В другой ситуации я бы предположил, что это из-за моей дерзости, особенно в начале недели, особенно когда он попросил меня рассказать биографию Тютчева, и я не сказал ничего умного; но теперь я точно уверен, это из-за моих синяков учитель загорелся еще большим желанием видеть папу. В общем, того, кто мне их оставил. И говорит он на этот раз так, словно мы теперь сообщники. Станет ли мне после их общения лучше? Я уже ни в чем не уверен. Отец передо мной не извинился, я перед ним не извинился. Между нами уплотнилась стена, через которую мы не слышим друг друга, даже если сложить вокруг уха ладони. И не поможет нам никакой хитрый план. До тех пор, пока я новый не придумаю, гениальный. Решаю дать учителю очередной от ворот поворот, когда Дмитрий Валерьевич меняет одно лицо на другое и добавляет новым голосом: – Ничего не бойся. Ты для меня не плохой. Дети не бывают плохими, бывают родители с плохим поведением. Все идет из семьи. Обещаю, я не позволю ему нанести тебе вред. Сколько папе лет?

– Двадцать семь.

– Ага, сам еще малой. Я не намного его старше, и знаю, многие из мужчин в этом возрасте еще дети. Так что может это его надо воспитать, а вовсе не тебя. Ты меня слышишь? Идея, а может, пообщаешься пока с нашим школьным психологом? А что?

Я снова застываю со шваброй. Я и швабра. Мы теперь оба застывшие и прямые, потому что это предложение на счет мозгоправа бьет меня электрошокером. Он серьезно?

– Да. Конечно. – Говорю с сарказмом. – Только если решите подобное у меня за спиной замутить, предупредите заранее, чтобы, когда на меня налетят санитары, я был бы морально готов.

Дмитрий Валерьевич хмурится, и я морально готовлюсь к очередной словесной расправе, однако учитель не сдерживается и ржет, переглянувшись с Ярославом, который на этом моменте решается вклиниться в разговор и заступается за меня, каким-то образом наступив на горло своему смущению:

– Не обижайтесь на Степу. Он в душе лучше, чем ведет себя иногда. Он отличный друг. Думаю, он из тех людей, который не покинет горящее здание до тех пор, пока не спасет каждое живое существо, которое попадется ему на пути.

Я пробую эту мысль на вкус. Мы с Дмитрием Валерьевичем оба пробуем ее на вкус. Лично я ничего подобного не пробовал. Никогда не ожидал, что Паштет отзовется обо мне так. Вижу, когда люди говорят честно. Голос учителя, например, звучал честно, когда он утверждал, что желает мне всех благ и с папой хочет увидеться, чтобы урегулировать в моей семье бомбардировку. Мне остается надеяться, что я соответствую ожиданиям Ярослава. Я действительно не растерялся бы в горящем доме? Я бы рисковал своей жизнью ради спасения другого существа? Ярик действительно так считает?

– Ты задал мне дилемму! – говорю Паштету, когда мы выходим из школы на улицу. В воздухе вкусно пахнет тополями. Вдох за вдохом в моих легких как будто распускается тополь.

– Дилемма это что?

– Сложная задача. Ты сказал, что я герой, а я не могу решить, так это или не так. Склоняюсь к обоим вариантам. Все может быть. Я, правда, такой, по твоему мнению?

– Да. Такой. Сегодня тебе хватит геройства красиво победить на поле? Пошли, что ли! Все, наверное, уже там кучкуются.

– Паштет, я не могу. – Решаюсь я.

Ярик роняет челюсть, так что мне виден весь его язык. С минуту он стоит, грозовое облако, которое повисло над его головой, мечет стрелы и хлещет холодным дождем на его пламя волос в этот солнечный день.

– Чо? Ну ты и пошутил.

– Не пошутил. Я немного планы поменял. Потом расскажу.

– Ты хочешь есть? Да после игры поедим! Если разбежимся по домам, не всех ребят предки смогут отпустить, ты же знаешь этих взрослых! У них тараканы в голове! Не знаешь, что они могут выкинуть! Но… чтоб у тебя были тараканы… Это какая-то лента новостей!

– Мне нужно прогуляться кое-куда одному.

– Одуреть. Ты капитан команды! А не полоумный, странный и одинокий художничек. Или все-таки художничек?

Что за слово – художничек? Можно подумать, что это синоним слова «отстой».

– Как будто это по-настоящему! – продолжаю я, вопя о футболе специально, чтоб перебить все иные мысли и слова Ярика. Он видел. Как я рисовал в тетради. И считает, что я спятил сильнее обычного, ведь я бросил рисовать на неделю, но это оказалось тяжелее, чем бросить курить. Когда кого-то любишь, сложно оставить творчество. Все равно, что оставить человека, которого любишь (рисуешь). Для меня это синонимы, любить и рисовать. – Футбол – это просто игра. – Я говорю правду. По сравнению с магией творчества – это всего лишь игра.

– Это весело, ты сам говорил. – Напоминает Паштет. – Что еще не по-настоящему? Может, дружба наша?

– Не устраивай сцену. Причем тут дружба? – или как еще объяснить Ярославу, что мне не хочется выяснять отношения, когда они и так предельно ясны. Мы друзья и изменять этого я не собираюсь. Просто иногда у меня появляются дела, в которые я не хочу посвящать никого. То есть, совсем никого. Даже дедулю.

– Ладно. Можешь кинуть команду. Скажи Лали, пусть тоже кидает. И пока мы будем гулять, вы будете с ней ходить целоваться в лес. Не нацепите только на задницы клещей.

– Но я не кидаю команду. Лали тоже. Подожди. Ты завидуешь мне? Хочешь так же с Кристиной?

От этих моих слов гроза над головой Ярика усиливается. Я могу заглянуть в его глаза и увидеть ледники. Его уже всего залило дождем, но никто до сих пор не включает фен.

– Вот теперь и ты мне задал эту, как ее? Дилемму. Я думаю, придурок ты или полный дурак, и склоняюсь к обоим вариантам. Не хочешь гулять сегодня с нами, вали. Но если еще раз нарушишь наши планы (не важно, с Лали или без нее), можешь искать себе другого Паштета.

Мой друг меня покидает, забирая с собой мое настроение, и мне за все его психи хочется размазать его по хлебу. По пути Ярик выбрасывает в мусорку мое хорошее настроение, и свое. Я не думаю, что скажут Ковчег, Дэн, Кристина и даже Лали, когда на игру явится один Паштет, а не Паштет с Кипятком. Сейчас я думаю только о том, чтобы как-то дать Ярику понять, что я не найду другого Ярика и главное не захочу никогда, но слова остаются у меня в голове, как пельмени в тарелке, которые стынут, не успев попасть в горло, поэтому я медленным шагом иду к воротам, придумывая, чего бы такого купить для Юлии Юрьевны. Мне хочется придумать такой же оригинальный подарок, как она. Юлия Юрьевна беспрепятственная и оригинальная, как мой папа. Они слушают одну и ту же музыку. Отец любит таких женщин, но не нашел свою среди них. Пора мне взять эту обязанность на себя.

Мне на ум приходит запах ее духов и браслет на руке. Я прицениваюсь по деньгам и соображаю, что бы учительнице больше всего понравилось. Тут в мои мысли вмешивается знакомый рокот мотоцикла. Мой отец. Ваша честь. Только его здесь не хватало!

Чтобы спрятаться от чего-то похуже, чем воображаемый дождь над головой не воображаемого почти бывшего друга, я забегаю в школу.

Глеб, 27 лет

Я заглушаю двигатель, ставлю ногу на землю и снимаю перчатки без пальцев с липких от пота рук. Мой отец сказал, у Степы сегодня пять уроков. Надеюсь, я не опоздал – судя по тишине во дворе, пятый урок идет прямо сейчас, и я собираюсь дождаться Степу здесь, не буду писать и звонить, хочу сделать сюрприз.

– Как я рад видеть вас! – орет мне кто-то позади, и я поворачиваю голову на звук. Ловлю себя на том, что мне неинтересно, кому кроме сына меня так радостно видеть, но когда меня обходит длинный парень в рубашке и очках, встает передо мной, причем в такую позу, как будто готов начать фотосессию для рекламы туалетной воды, я чувствую, как мое безразличие растворяется в горячем воздухе. Я узнаю парня и все понимаю. Он именно такой, каким я его себе представлял, пока мне о нем рассказывал Степа. Что он там о нем говорил? Секси? Да, это так. Представляю, сколько бабских взглядов прилипают к этому парню со всех сторон. Тем не менее, он слегка ботан, судя по стилю. И моего возраста. – Глеб Владимирович, вас ко мне прямо Бог послал! – добавляет он, я чувствую, как ухмылка кривит мое лицо. По его лицу я определяю, что его это немного отталкивает. У парня хмурятся брови, а между ними появляется линия, словно в тетради по геометрии.

Думаю, я слишком строг в своем взгляде, когда обсматриваю его с ног до головы, то ли как судья подсудимого, то ли как крутой парень ботаника, и даже не думаю, что это могло бы выглядеть неуместно.

– Сомневаюсь, меня сюда скорее черти принести. – (А вот Бог меня действительно ПОСЛАЛ, дружище). – И вы напугали меня. – Говорю я, стараясь звучать так же, как выглядит мое лицо – то есть, совсем не как у человека, которого может что-либо напугать. Парень отводит от моего лица взгляд, наверное, решив лучше посмотреть на мое средство передвижения. Оно не такое страшное. А нет, точно такое же. Между мной и мотоциклом полное соответствие. Такой плавный переход от железа к человеку. Мы одно целое и оба сделаны из металла. Затем парень рассматривает мой стиль, всего меня, делая вывод не в мою пользу. Он выявляет в моей сущности несколько странностей, на что мне плевать. Кроме того, у меня возникает желание поиграть: – Вы кто вообще?

– О, простите. Я классный руководитель вашего сына, Степы Кипяткова. Дмитрий Валерьевич.

– Здарова. – Я жму его лапу. Слишком сильно, судя по тому, как у него вылезают глаза.

– Вы ведь Степин папа?

– А чо, не похоже? Вы откуда меня знаете? – требую я и наблюдаю, как учитель впадает в ступор, настолько взыскательно звучит вопрос – будто сама моя личность составляет государственную тайну настолько особой важности, что по условиям трудового договора я обязан ходить в шлеме даже в магазин за хлебушком.

– Я вас уже видел. Но только в шлеме.

– Допустим. Вы хотите дать рецензию на моего сына? Валяйте, только по шуре.

– Что-что? – плечи парня слегка сутулятся, а шея его вжимается в тело, которым он приближается ко мне, чтобы расслышать повтор ответа отчетливее. А еще ему необходима качественная расшифровка на понятие «по шуре». Ботан чистейшего источника! Можно подумать, что это его первый опыт работы в младших классах!

– Это значит – очень и очень быстро. – Мой собственный строгий голос в этот раз пугает даже меня. – Я видел ваши замечания в дневнике, но не решился спросить сына, какое преступление он совершил, помимо как не выучил биографию… этого… как там его… Не важно.

Лицо Дмитрия Валерьевича от отвращения скручивается как тряпка, которую отжимают вручную, будто я не смог вспомнить имя его лучшего друга или будто я напоминаю ему тяжелый случай, возникший в ходе его работы, или же его раздражает факт моей безграмотности в литературном деле. Он скрещивает руки, закрываясь на заслонку, не решаясь что-то сказать или спросить. Работа в суде обязала меня читать людей по лицам. Причем с внутренней стороны. Сейчас под маской учителя я вижу много всего, в том числе недовольство. Но… не Степой.

Мной?

– Я не буду говорить, что ваш сын балбес, каких я встречаю нередко. Наоборот, его умственное развитие превосходит его возраст. Он видит, как взрослый. Строит предложения, как взрослый. Когда они работали над кратким сочинением, я поднял голову проверить, как дети пишут. Точнее не пишут, а тупят над тетрадью, а рука Степы вихрем летает над листком. Он строчит эти предложения, как пулемет, и если отрывается на мгновение от бумаги, то только для того, чтобы подобрать подходящее слово. Он ищет его в своей голове, в воздухе, повсюду, и что самое интересное, у меня не спросит, будет надрываться, пока не найдется сам. Кроме того у него глубокий взгляд глаза в глаза. Я таких детей еще не видел.

– Знаю. Я, как повидавший несовершеннолетних негодяев, считаю, что незнание – это ключ к трагедии. Нормальной мамы у Степы никогда не было, и мы с папой объединили усилия в его формировании, мы с раннего детства учили его говорить, читать, играть на пианино. Что нам облегчало задачу, так это то, что Степе нравилось пробовать новое. Он смышленый и любознательный. Ему действительно нравится узнавать.

– Вы сказали о пианино? Степа играет?

– Да, и хорошо, причем. Мой папа тоже играет. Он учил этому меня, но я лучше сошелся с гитарой.

– Это грандиозно! Даже и не подозревал, что ваша семья с музыкой на «ты».

У меня щелкает в груди. Я рад, что наконец-то учитель восхищается чему-то в моей компании, и для меня это, почему-то, становится таким важным. Я прячу радость под последним слоем своей кожи, подальше от пронзительных глаз учителя, но в то же время понимаю, что больше не могу блефовать и играть.

– В нашей семье не все так гладко. – Признаюсь я. – Это же очевидно.

– Судя по чем?

Интересно. Теперь блефует он?

– По мне. По Степе. – Нет гордости в том, чтобы признаваться, что ты не способен построить счастливую семью. Поэтому я трачу все свои силы на каждое это слово.

– Встречают по одежке, а провожают по уму. Вам же не зря позволили надеть судейскую мантию. Что касается Степы… У него есть характер и длинный язык, который он не контролирует. В своей компании он лидер, я вижу это отчетливо. Друг Ярослав совсем не такой, он намного тише. Но громкость Степы почти всегда на полной мощности.

– Почти всегда?

– Всю неделю он был по-прежнему собой, но при этом начал что-то скрывать. Сегодня я спросил у него, почему на его руках синяки.

От слов учителя у меня обрывается сердце, в остальном я весь каменею, насколько это возможно. Мне не хочется слышать ответ сына, зная – в любом случае мне будет стыдно.

– Степа сказал, что упал на конструктор. И все. – Добавляет учитель, и я ему верю. Я верю в то, что он меня не проверяет, а действительно не знает всех деталей этого конструктора из проблем. Их надо сломать, как Степин замок. Мой сын, который продолжает любить меня и защищать даже после ссор, заслуживает лучшей семьи.

Я во всем сознаюсь сам.

– Да. Это я его толкнул. Он на меня набросился, потому что я стал орать из-за дневника, и не заметил, как дошел до крайности, до личностей. Причем оскорбил не Степу, а его подружку. Не знаю, зачем. – Это ложь, все я знаю. Потому что вот это самое больное место в теле человека – другой человек, который полностью заполняет его изнутри.

Самое уязвимое сердце – любящее.

– Вы говорите о Лали Бабенко. – Определяет Дмитрий Валерьевич. – Я видел, как Степа рисовал ее сегодня на уроке в тетради. Хотел сделать замечание, но меня словно тормознуло. Видимо то, что у него получается…

– Прекрасно, наверное. Он посещал дополнительные занятия по рисованию.

– Точно. А еще я… вчера увидел из окна, как они целовались.

– В губы? – я поднимаюсь над землей вместе с мотоциклом. – Степа и Лали?

– Да. Почти как взрослые, а им всего девять. Но поскольку мальчик у вас умный, лично я спокоен за них. Любовь это хорошо. Во всех возрастах.

Этот парень говорит тихим, размеренным голосом психолога, который хочет меня успокоить и заставить отнестись к ситуации правильно, судя по одному только жесту его развернутой ладони. Он как бы говорит мне: тише, дружище, тише.

Но я не могу радоваться тихо.

– Чувак! – я рад в такой степени, что чуть не наворачиваюсь со своего железного коня, и Дмитрий Валерьевич не понимает, почему. – А уж я-то как спокоен! Какое счастье! Какое счастье, что мой сын рисует и целует Лали! А не Ярослава или Дэна! – добавляю я, и мой ответ снимает с учителя спокойное лицо. Он даже икать начинает, но счастье переполняет меня доверху, так что я не нахожу слов рассказать о своем сне, или хоть как-то объяснить бурную реакцию, да и какая разница? Какая разница, если этот кошмар остался позади?

– Понимаете. Насилие в семье к миру не приведет. – Говорит учитель, стирая последнюю тему разговора, словно мел с доски. И начинает перечислять факты. – Да, Степа получил замечания. Да, он заслужил эти замечая, он попридуривался и хорошо меня вывел, но он делает это, потому что ему мало одного только лидерства в кругу друзей. Он пытается заставить вас зашевелиться и почувствовать, что он главный человек в вашей жизни. Он уже умный, но еще маленький, и ему нужен отец. Лучший друг в теле отца.

Ах, вот каков состав преступления.

Меня бесит, что все это звучит так, будто одного меня обвиняют. Мне так и хочется выдвинуть протест, кинуть в него презрительное: послушай, парень. Но я упускаю этот нюанс в разговоре, отделив кусок вины и для него, пусть угощается.

– Как, по-вашему, сохранить дружеские отношения, увидев дневник после вашего письма? «Пятерку» можно рассматривать под микроскопом, а зато «два» и «аморальное поведение» орут на полстраницы. – Говорю я и резко сворачиваю на безопасную тему, чтобы он не успел мне возразить. – Сколько минут до конца урока?

– Мой класс уже ушел. – Чуть скукожившись, как старый лепесток, бурчит учитель.

– Они ушли? Но до меня дошли сведения о пяти уроках! Степа нам с папой соврал, чтобы не столкнуться со мной? Опять не захотел меня видеть. Он меня стесняется. Я не похож на отца, скорее на старшего брата, не очень воспитанного.

– Думаю, вы не услышите ничего нового, если я скажу, что наши дети нас любят не за внешность. И…

– Какая разница. – Мне кажется, я перебиваю учителя на важном моменте, но меня ничего не останавливает. Я сам себе задаю вопросы и сам отвечаю на них. – Что бы я ни надел, татуировок меньше не станет. А шрамов в душе и того больше. – Выходит, я никакой не железный. Я настолько же сделан из металла, как цемент состоит из шоколада. – Сидя в тату-салоне, никогда бы не подумал, что делаю непоправимое, что мне это сможет помешать хоть в чем-то, если не в работе, так в отношениях с сыном. Я не знал, что так далеко зайду в карьере, но зашел. Не знал, что у меня будет сын, но у меня есть сын. Он целует меня ночью, когда думает, что я сплю, а я не являюсь для него примером. Когда у меня девушка в школе погибла, я делал все, чтобы не сойти с ума. Я забыл, что чего-то стою. Я пробовал себя во всем новом, менял интересы и имидж, я даже пробовал наркотики. Слава богу, все кончилось. Ну, почти все.

– О боже.

Стоп! – простреливает меня изнутри. Зачем я разболтался? Где мой ограничитель скорости? Я оставил его в гаражном боксе вместе с глушителем? В любом случае я виню себя и хочу забрать откровение назад в потаенный край своей души, особенно после этого учительского выдоха «о боже», полного шока.

– Сам не знаю, как у меня руки дошли до этого. – Тонуть, так тонуть. – Наверно, я упустил момент, когда нужно было нажать на тормоз.

– Давайте поднимемся ко мне в кабинет. – Скорее не предлагает, а наказывает парень. Почему бы и не поговорить? Я сегодня здесь, чтобы объявить перемирие Степе, а беседа с его учителем может открыть передо мной новые горизонты. Я должен знать о своем сыне гораздо больше. Кто я без него на этом свете? Карикатура на запчасть от крутого байка в лучшем случае, на деле же – съежившийся бумажный стаканчик, из которого вылакали до последней капли. – Степа не обманул вас по поводу пяти уроков, – добавляет учитель в классе, когда мы оба располагаемся за столами. Я сажусь за парту, где, по словам учителя, сидит мой сын. – У них пятой должна быть физкультура, но Вилен Робертович уехал на соревнования со своей командой из старшей школы.

– Зачем вы говорите мне это?

– Затем, чтобы вы знали – ваш сын не прячется от вас. Наоборот. Он хочет быть с вами, вам для этого нужно стать лучше. Жизнь не закончена только на том, что вы потеряли любимую. Не спешите возражать. Я хорошо знаю это чувство. Я тоже потерял, и не только любимую, многое, но…

Ого, вот как! Я весь застываю на месте, хотя мое сердце поддается вперед. Дмитрий прочищает горло и тормозит, словно понимает, что так же как и я потерял где-то ограничитель своей словесной скорости. Ему нелегко удается сглотнуть, он делает это не один раз, будто старается сделать свое горло мягче. Я не сразу понимаю, что именно вижу под его суровыми очками, но через секунду меня как ошпаривает: я вижу боль.

– У вас есть ребенок, – подчеркивает учитель красной ручкой. Я уверен, красной. – В первую очередь вы должны беречь его, а девушки – потом. Жизнь непредсказуема, влюбиться можно снова, а самый любимый человек, который у вас есть, к счастью, жив и здоров. – Он на мгновение притормаживает, в его лице отражается что-то еще. – И если это так, то вы очень счастливый человек.

Мои губы сжимаются линией, я не должен, не должен расспрашивать парня о его жизни, это не мое дело, поэтому я просто едва заметно качаю головой в знак согласия.

– После рождения сына я понял, кого в этой жизни можно полюбить по-настоящему и навсегда. – Не могу не признаться я. – После учебы я сперва кидался к его кроватке. И с трудом выпускал его из рук. Степа не просто отвлекал меня от любви к погибшей девушке. Он доказал мне, что можно любить еще сильнее. Это была какая-то ошеломительная любовь, на грани безумной, а ведь мне было только восемнадцать. Вот. А потом он взял и начал расти. С годами кажется, что я ему все меньше нужен. Возвращаюсь мыслями к Альбине. Хотя Степу-то мне подарила вовсе не она. Этот подарок мне сделала другая, и он был лучшим. Как-то я немного об этой магии подзабыл. Да. Надо брать себя в руки, пока я окончательно не потерял Степу.