Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 27 лет

Последнее, что я пожелаю для своего сына – это девку с татуировками, которая подсадила меня на все существующие в мире вредные привычки, включая татуировки эти. И которая в нужное время променяла меня и Степу на своих друзей, которые тоже пили и кололись во всех возможных смыслах этого слова. Потому-то во мне закипает гнев, как в моей кастрюле закипает суп, а нервы скворчат, как скворчит жареная картошка на масле в моей сковородке. Когда звонит домашний телефон, радио-трубку снимаю я, опередив папу. На том конце – та самая девка с татуировками.

– Ты вспомнила, что у тебя есть сын? Не позову я его. У него в гостях подруга. Кто, я? Я-то тебя никогда не обманывал. Он бы не стал говорить с тобой. – Скатываюсь до вранья, спиной чувствуя, что ударяюсь о презрительный взгляд папы. – Потому что я это знаю, и нечего заявлять о своих материнских правах, в которых тебя ограничили. Несильно ты страдала по этому поводу, кстати. Исчезни из нашей жизни. И что с того, что ты родила? Воспитал-то папочка, пока ты брала от жизни все. Нагулялась, вышла замуж, и позвонила! Не связывайся с нами. Но особенно со мной. – Выговорив из себя всю злость, я кидаю трубку, словно это говорящий паук, и возвращаюсь к плите помешать картошку, прежде чем та подгорит наравне со мной.

– Глеб, – как я и ожидал, папа обязательно подаст голос в желании вставить комментарий под моей истерикой. Его не останавливает даже больная после вчерашней вечеринки голова. – Тебе не кажется, что это грубо?

Я отзываюсь из-под кнута, прямо из глубин заблудшей души.

– А что такое мягко, папа? Кто она такая нам?

– Тебе может и никто, это твое дело. Но Степе она все еще мать, какой бы ни была. Почему они не разговаривают по телефону? У него вообще есть ее номер?

– Есть, но видимо, она его сменила, а нового нам не сказала, Степа не может ей дозвониться.

– Правда? – папа сплетает на столе руки, и в этом движении есть какая-то опасность. В его глаза мне лучше не смотреть. Они во мне прожигают дыру. Словно бы подтверждая мой страх, папа говорит: – Да ты настойчив в достижении поставленной цели.

– Какой же?

– Ограничить общение Степы и Марты.

– С чего взял?

– Причем умеешь определить главное направление в деятельности. И работаешь над повышением своих практических навыков.

– Не понимаю, о чем ты толкуешь, пап, на своем юридическом.

– Если бы ты не понимал, что я толкую на юридическом, тебя бы выгнали с работы. Продолжая прения, скажу, что еще ты поражаешь меня своими организаторскими способностями создавать такую атмосферу, в которой Степе и Марте невозможно связаться.

– У Степы есть ее мэйл и номер телефона. Когда я оказался виноват в том, что она ему не отвечает?

– Она звонила прямо сейчас. Почему не дал трубку Степе?

– Пошла она. И оставь эту фразу «какой бы ни была». И что с того, что она его выносила? Ее сердце не забилось ни на меня, ни на Степу. Считаешь, она могла исправиться, как по волшебству? Это очень важно, какая она! Никто не убегает от хороших родителей, и хорошие родители не гадят своему ребенку жизнь, особенно если это родные родители, которые сами сначала эту жизнь дали, а потом решили, что могут ее калечить. Марта не участвовала ни в каком воспитании изначально! Куда она делать? Бросила меня с малым одного, еще задолго до того как переехала, бросила. Она не хотела быть кем-то, кроме подстилки.

– Ты делаешь ее личность сверх меры мрачной, чем она есть на самом деле, в угоду себе, потому что ты жадный сукин сын. Всему есть объяснение. Может, ты до сих пор тоскуешь по той девочке, может, ты вырастил в себе страх еще раз потерять любимого человека, на этот раз сына, но ты не имеешь права класть им бревна на дорогу, которую они пытаются преодолеть, чтобы встретиться.

От моего лица отливает кровь. Пора папу прибить. Засунуть ему кляп в рот. Сдать его в архив. Или в шкаф его спрятать, а вместе с ним спрятать и то, что он сказал.

– Как я это делаю? – бурчу я вместо одного из этих действий на выбор.

– Марта хотела с сыном по телефону поговорить. Просто поговорить по телефону. А ты…

– Говори тише!

– Не хочешь, чтобы Степа услышал?

– Вот именно, и ты ничего не скажешь ему. – Отрезаю я, угрожая папе ложкой. Ненавижу я его в этот момент. Его дурацкую правду – тоже. Пусть не лезет не в свое дело. Ни он, ни правда его дурацкая. Правда только в том, что общество Марты может быть опасным для Степы, да и для меня. Когда мы все жили вместе, я превращался в такого же придурка, как наши бывшие друзья, которые каждый вечер собирались на съемной квартире, в клубе или в сауне, и вовсе не затем, чтобы обсудить творчество Александра Сергеевича Пушкина. Когда я бросил Степу в бассейн, по моим жилам текла водка, которую ввели в меня ее дружки. Это был не я сам, в самом себе. Мой монстр выступил вперед и расшалился, а ангел в углу связанный лежал.

– Ты уверен, что не скажу? – ухмыляется отец. А я не понимаю, что здесь смешного. Если он расскажет Степе то, что сейчас было, все пойдет не так.

– Уверен! – срываюсь я. Ложка вылетает из моей руки и бьется о стену, а в глазах папы выступает такая боль, словно она задела его голову, которая после вчерашнего и так страдает, обмотанная полотенцем. – Этот ребенок только мой. – Заявляю я и принимаюсь перечислять все факты в свою защиту. – Я готовил ему еду, стирал тряпки, гладил одежду, тратил свою стипендию, пел песенки и не спал по тем ночам, которые Марта прогуляла. Ходила, выбирала себе взрослого мужика, пока я учился и сидел тут, следил за твоей второй квартирой и за своим ребенком! Эта идиотка даже грудью его не кормила, смывала молоко в унитаз, будто помои.

– У нее была послеродовая депрессия. Представь себе юную девочку, которая уже сама рожает.

– Я не брал ее силой. Она на год меня старше. И еще раз повторяю, звание матери надо заслужить подолгу службы, словно воинское звание. – Я полностью выключаю печь, а вместе с ней и свою злость, посчитав, что все позади, кроме грустных папиных глаз. Его грусть повсюду витает в этой комнате, и от ее интенсивности у меня щиплет глаза. – Пап. Ну, пап, прости. Я не хочу видеть тебя кислым. Все будет ништяк. Тебе дать еще одно холодное полотенчико? – Мои слова его не веселят. Папа по-прежнему похож на бульдога после бодуна с тюрбаном на голове и засосом на шее. Выглядит на все пятьдесят, а в качестве ответа на вопрос мотает затуманенной головой. – Разлей суп по тарелкам, я позову детей. – Сняв фартук, я оказываюсь в коридоре. Из комнаты Степы мне слышно музыку, и я решаю, что могу открыть дверь, если она не заперта.

Дверь не заперта.

После ужина мне хочется обсудить со Степой то, что я вижу прямо сейчас.

Он собирает новый замок из конструктора, когда я снова вхожу к нему в комнату. Я останавливаюсь и заглядываюсь на то, как старательно Степа работает. Он словно, ни больше, ни меньше, строит новую жизнь, и мне становится стыдно, что я сломал его старую.

– Ты больше не закрываешься. Ни в каком смысле. Это приятно. Можно пройти?

– Садись, конечно! – в его голосе звучит радость. Для меня это лучше любой музыки. Я приземляюсь, после того как плотно закрываю дверь, а потом не могу отвести глаз от сына, который начинает расти все выше и шире. Когда смотрю его первые фотографии, до меня доходит, какими же люди страшненькими и беспомощными появляются на свет, но к шести месяцам, а потом и к первому дню рождения Степка превратился в настоящего красавца, и сейчас с каждым днем в чертах его лица появляется все больше такого, что введет в транс еще не одну девчонку. Это и магический взгляд черных глаз, и все яснее очерчивающиеся брови, длинные ресницы, тонкая улыбка, душа, что светится изнутри – словно кожа пытается защитить немыслимый поток счастья. В младенчестве он смотрел на мир широко раскрытыми глазами и почему-то всегда с раскрытым ртом – я боялся, что у него нос плохо дышит, но причина была только в том, что он видел во всем прекрасное. Как он так умеет? Под моим взглядом он не становится неловким. Степа по-прежнему лихо управляется с деталями. На моих глазах строится фантастический замок. Первым сын не заговаривает, не спрашивает, чего я вломился, ему по-прежнему уютно, как будто он до сих пор один. Я смотрю, как из его рук со щелчком падает какая-то вещичка, Степе приходится ползти за ней под кровать, а потом на одной из остроконечных башен появляется флаг. Я не знаю, как начать разговор. Как вообще устроить этот разговор так, чтобы мы с сыном пообщались, как старые приятели. Через минуту я наконец-то придумываю:

– Ну, что, щегол? Значит, говоришь, Лали хорошая?

– Лали. – Степа поворачивается ко мне с этим именем на губах. – Да, очень. – На его лицо в этот момент как будто проливаются все солнечные лучи на свете, хотя за окном закат. Скоро он превратится в темноту. Наверное, я выдержал слишком длинную паузу, потому что свое внимание Степа вернул детальке от конструктора, размышляя, куда ее пристроить.

– Ты ее уже так целуешь… – говорю я, словно забыл разговор с Дмитрием Валерьевичем, в который включалась и эта тема. – Я видел. – Вот именно, на этот раз я все видел сам. Разные это вещи – узнать от кого-то или самому убедиться.

– Чем любовь в девять лет меньше настоящая, чем в семнадцать?

– Ничем, наверное. Я не влюблялся в девять. Ты мне скажи, ведь ты не собираешься совершить ту же глупость, что мы с твоей мамой?

– Значит, я – ваша глупость? – спрашивает он, и я не знаю, я замолкаю, хотя хочу возразить, закричать, как он так может говорить, мне жаль, что на словах все вышло именно так, я не знаю, как дать понять обратное, как дать понять, что Степа – это самое лучшее, что у меня получилось в жизни, но и становиться родителями неосознанно, в самом начале взрослости, как только тебе стукнуло восемнадцать, тоже убийственно. Ты учишься в школе, успеваешь и пожить и умереть, поступаешь в университет, делаешь несколько татуировок, не успеваешь понять, что вырос, а уже папа. И уже связан по рукам веревками учебы, веревками обязанностей отца, самых разных бесконечных обязанностей. Это случается в тот момент, когда ты меньше всего готов. В результате это все равно, что тебя похищает космический корабль и выплевывает на другую планету, не рассказав, что на этой планете к чему. Это все равно, что получить в подарок тачку, когда гонять еще ни хрена не умеешь, но расстояния преодолевать надо. – От поцелуев ничего плохого не случается. – Добавляет Степа, и я вздрагиваю, хотя это не выкрик, а почти шепот, но я виновато вздрагиваю и виновато смущаюсь, потому что слишком долго молчал, не смог двух слов связать.

– Ок, и к чему все это приведет в дальнейшем? – спрашиваю я, набирая в голос остатки строгости.

– К свадьбе. – Отвечает сын и торопливо заканчивает: – Но только после школы!

– Старшей? Или младшей?

Степа, 9 лет

Прорезаю толпу ребят, как Посейдон раздвигает волны океана, чтобы выйти на берег. Вот как я смел и решителен в этот понедельник! Бегу быстро, почти прохожу сквозь разрисованные стены, надеюсь, никто меня не видит в своей возне. Да кому я нужен, кроме дедули, папы и Лали? Иду, заручившись этой мыслью, рассчитывая, что она дарует мне временную невидимость.

– Здравствуйте, Юлия Юрьевна! – хором орут дети в коридоре школы, ожидая урока с прекрасной Юлией, и я хорошо их понимаю, просто не надо орать мне в оба уха, я после такого больше никогда не смогу музыку слушать.

Незнакомый класс толпится около двери в ее кабинет, каждый из ребят занят своим важным делом – двоечник списывает у ботаника домашку, положив тетрадь на стену, кто-то болтает и ржет, а некоторые гоняются по спортивному залу, который в этой части здания играет роль коридора. А я, Степка Кипятков, слоняюсь неподалеку, отстав от собственного класса, делая вид, что бью баклуши, ничего особенного не замышляю и чисто от нечего делать протираю плечом каждую стену.

Войдя в кабинет, Юлия Юрьевна не закрывает двери и поспешно, но без намека на нелепую возню, перекладывает какие-то тетради, ставит кресло перед партами, как ей больше удобно, и оглядывается, проверяя, все ли у нее готово к уроку. Когда она выходит, я вижу только мелькнувшую перед моими глазами футболку и прячусь за чьими-то надежными спинами. Один раз мне кажется, как кто-то говорит «что это за пацан и чо он тут ошивается с нами?»

– В класс пока не заходим, проветривается. – Говорит Юлия классу, отвлекая внимание тех, кто, вероятно, это сказал обо мне.

Не дожидаясь очередного комментария, после ее ухода я пробираюсь в класс, лишь зыкнув на мальчишку примерно моего возраста, который заметил, что я делаю. Теперь на первом занятии учительница должна найти подарок и записку «Мой день удался, если с утра я вижу Вас, хоть и издалека! Тайный поклонник», придуманную дедулей. Он у меня гений, правда! Вот ради этого я и решил подключить его в свою миссию. Нас теперь целая команда: я – главнокомандующий, Принцесса Лали – хранитель тайны, а дедуля – художественный организатор. Все вместе мы хотим заставить Юлию и моего отца встретиться снова. Это как соорудить красивый кораблик из бумаги, закинуть в него клевер наудачу и пустить по озеру, наблюдая, как хорошо поплывет. Мы даже сможем превратиться в ветер, чтобы задать ему курс в нужном направлении.

На перемене Юлия на всех парáх влетает в наш кабинет, ее взгляд разносит по воздуху предметы, будто после ссоры с Дмитрием Валерьевичем Юлия теперь постоянно носит с собой бомбочки на тот случай, если мой учитель еще раз подойдет к ней «с вопросом возобновления брачных отношений», или как там она в субботу выразилась. Между прочим, о «крошках» я никому и слова не сказал. Кроме меня никто из посторонних не в курсе, что у этих двоих погибли маленькие близнецы.

– Дмитрий Валерьевич, – произносит Юлия так вежливо, как только позволяет ей ее актерское мастерство, ведь в Академии, которую она окончила, и актеры учатся. О, и художники тоже! Может, ну его, это волонтерство, и пойти мне после школы поступать в Академию искусств? Научусь рисовать как Никас Сафронов и буду разрисовывать целые стены. Чуваки, что разрисовали стены в нашей школе, не могли за это три копейки взамен получить. Благодаря их работе через эти стены теперь можно попасть в другой мир, я всегда так делаю. К тому же, если я буду учиться рисовать профессионально, я еще лучше смогу изображать Лали. К тому времени она станет не Принцессой, а Королевой. И, может быть, у нее будет грудь, как у Юлии Юрьевны. Я буду рисовать свою жену обнаженной, как и все художники, по-любому, поступают. Думая обо всем этом с быстротой молнии, я с нетерпением жду, что будет дальше, что ответит Юлия своему бывшему мужу. Подлетев к нему и почти приземлившись на его голову, как бешеный петух, она рявкает: – Попросите детей выйти, есть разговор.

Мне еще не доводилось видеть Юлию в гневе, мне казалось, она так не умеет. Лица на ней нет, одна ярость. А я думал, она солнце, хотя ведь и солнце может оставить на коже страшный ожог. Дмитрий Валерьевич, спустив очки на кончик носа, смотрит на Юлию так, словно у нее прямо у него на глазах выросла борода.

– Ребята, идите, побегайте. Чего сидите? Только не носитесь по коридорам! – говорит он нам, сам не пойми, что. Его логику не понять даже Капитану Очевидность, и нам всем приходится переводить его слова.

Мы уходим, прихватив с собой печенье – я, Ковчег и Паштет забираемся на окно и хрустим за обе щеки. И как Ярик со мной до сих пор общается? В субботу у него случилась такая внутренняя истерика, что я видел, как она бурлила через его кожу, и топила дорогу, точно вулканическая лава, а еще мне казалось, он меня убьет, но сейчас моя голова забита не тем. Я жую и под сухой хруст пытаюсь угадать, что происходит в закрытом классе. Видимо, прямо в этот момент Юлия Юрьевна бросает на стол перед Дмитрием Валерьевичем мой кулон и записку, требуя учителя больше не подсовывать ей на стол свои подарочки. Учитель, видимо, отвечает, что это не он, попав под ревность, как под поезд, ведь в самую-самую первую очередь он должен задуматься над тем, что Юлию добивается еще кто-то кроме него, а поскольку он слышал разговор Юлии и моего папы, он сразу же думает именно на него, оказывается прав и не прав одновременно, а затем отодвигает от себя подвеску с запиской одним мизинцем, словно это миска с дохлыми тараканами.

– Оставил, блин, нас на перемене доделывать уравнение, а потом заходит Юлия и он такой: о, а чего вы тут сидите? – рассказывает Ковчег Дэну Фаталину, который присоединился к нам, вернувшись с первого этажа с булкой.

– Идиот. – Добавляет Ярослав с набитым ртом. Его ругательство словно возникает ниоткуда. Я в разговоре не участвую, слишком занятый попытками прожечь глазами дверь в класс, чтобы смотреть сквозь нее.

– И что самое интересное: идите, говорит, побегайте. Только не носитесь по коридорам!

Друзья, схватившись за животы, громко смеются. У Паштета изо рта летит печенье, и Хоббит с Ковчегом хохочут с большей амплитудой.

– Это похоже на «закрой рот и говори», – замечает Ярик, стирая под глазами невидимые слезы. – Кипяток, чего застыл с раскрытым поддувалом, как памятник «Родина-Мать зовет»? – и тут я чувствую, как моя нижняя челюсть с грохотом бьется о верхнюю, пробивая в моем черепе трещину, потому что Ярослав легонечко прикрывает мне рот своим хорошеньким кулаком.

– Чо ты делаешь, козлина? Больно! – не успеваю, как следует, разозлиться, врезать ему в ответ или еще чего, как открывается дверь в кабинет. Смотрю я не на нее теперь, а на Паштета. Все, что он сказал и сделал, напоминает мне субботу и то, что друг злится на меня за что-то плохое, чего я ему не сделал. До меня доходит, что мы никогда не унижали друг друга. Сегодня это впервые. Почему? И почему его обычно спокойные и светлые волосы так похожи на соломенную мочалку, точно встали дыбом от… чего на этот раз? От зависти? Его солнечная улыбка стала мерзкой ухмылкой хулигана, обижающего маленьких, и посажена она под прищуренными глазами, которые больше не смотрят на меня, как на меня. Как будто Ярик встал сегодня утром и понял, что я не Степа, а червяк. Свою тетрадь с рисунком Принцессы Лали я не нашел сегодня под партой, и меня по голове внезапно ударяет догадка, что это Ярик ее стащил.

У меня в горле приготовился свежий горячий вопрос, но друг отводит тухлый взгляд, за которым я слежу. Юлия Юрьевна любуется мной. Никакими другими словами этого не описать. В мои глаза она заглядывает, как в свое будущее, которое ей нравится своей колоритностью.

– Привет.

– Здравствуйте! – орут все, кроме меня, поскольку язык у меня внезапно оказался в кармане, а не во рту.

– Степа, у меня вопрос. – Смотрю в возвратившееся в этот мир лицо настоящей Юлии Юрьевны и понимаю, что ее «привет» предназначался мне одному. – Твой папа сегодня был в школе?

Я пристегиваю свой язык обратно целую вечность, синхронно стараясь расшатать воображение. В этот момент на меня нападает мыслительная нелепая возня.

– Он меня подвез в школу и на работу поехал, но… когда я в школу зашел, он на улице долго торчал. Даже странно. Ведь он обычно на работу боится опоздать. А почему вы спросили, что-то случилось?

– Ничего. А что могло случиться? – щебеча птицей, Юлия, развернувшись, летит в свой кабинет, как облачко. Поразительно – я никогда еще не видел, чтоб люди летали без самолета.

– Что это с ней? С ума сошла? – спрашивает Дэн, который уничтожил булочку и теперь отбирает у Ковчега дольку печенья. – Хватит тебе на сегодня, толстячок. – Ковчег делает вид, что обиделся. Пацаны веселятся, не обращая на нас с Паштетом внимания, они и не думают, что между мной и Ярославом мечут молнии, они не видят даже грозовой тучи у Ярика над головой. Вижу тучу только я – она бросает на его светлые, бешеные волосы мрачную тень. Он как будто выработал разом все имеющееся в своем теле электричество, и как будто думает «Очередная баба запала на этого сукиного сына!», типа как я иногда злюсь на девчонок за склонность строить глазки мужикам. Черт. Как же мне хочется схватить Ярослава за плечи и заорать изо всех сил «Что случилось?!»

Хоть одна радость есть в жизни: мой план работает. Юля хочет общения с моим папой. Ей нравится та мысль, что подарок – его рук дело.

На следующей перемене я вижу на ее шее кулон, который мы с Лали выбирали. На этой перемене моя подружка не идет сплетничать с Мягкушкой, а остается со мной, и мы показываем друг другу «класс» рукой, когда Юлия проходит в нашем кулоне мимо, как и Дмитрий Валерьевич, заметивший на бывшей жене обнову. Перед уроком он закатывает истерику, которую уже не скрыть за дверями, даже двойными. Сколько же у этого задиры лиц? Он ухитряется быть и мудрым и подлым. Откуда у человека такая супер-способность? Моя миссия идет как по маслу, а этот придира все портит! Лезет, куда не просят, со своими ревностями. Почему нельзя понять, что Юлия не хочет быть с ним? Почему, в нежелании признавать свое поражение, обязательно нужно скидывать с края земли какое-нибудь здание и разбивать небо кулаками? Наверное, потому же, что и Ярик мне поддаст чего-то подобного, уже в любую минуту, в любую секунду. Когда я еще раз глянул в кислое лицо друга, стоя у окна с Лали (а не с ним!), я поймал такой обескураживающий взгляд, который резонирует в моем теле до конца учебного дня, словно какой-нибудь выкрик. Я превращаюсь в стрелку часов. Все приближаюсь к тому моменту, когда наши отношения с Паштетом вернутся к исходной точке либо подорвутся к чертям собачьим и поднимут в воздух весь мир вокруг.

Еще никогда последний звонок с урока не отдавался во мне тревогой пожарной сигнализации. Ведь прежде чем я пойду играть в футбол на Точку, я должен выяснить отношения с Ярославом. Странно – я хочу мира с другом, не успев с ним поссориться. Лали и все остальные разбегаются по домам набить животы перед матчем, а мы оказываемся у торца школы вдвоем. Неподалеку от нас на школьном стадионе завершают свой спортивный урок физрук и параллельный класс, но мы не обращаем ни на кого внимания. Дракон, ловя кайф, повелевает детьми, изредка подключая в дело свисток. Камень во взгляде, порыв, резкие движения, резкие слова, все при нем, не хватает ему только кнута. Со стороны он чем-то напоминает фермера, гоняющего по полю стадо овец. В один момент Вилен Робертович так и орет: «Тупые животные!» Но это считается нормальным. Что сейчас ненормально, так это погода у моего друга в башке. Кровь замерзает у меня в жилах от вида лица Ярослава, а по телу от этого ползут мурашки. Я вижу сейчас только его одного, не вижу неба, теплой осени и, возможно, даже не различаю цветов.

– Прежде чем встретимся на футболе играть, как приличная команда, выкладывай мне, давай, что у тебя произошло с крышей. – Говорю Паштету, но он не иначе лимонного сока напился – кожа на его лице собирается в узел, но особенно смят сейчас его рыжий нос.

– Ты это о чем? – тупит он, подняв взгляд, точно пытается что-то рассмотреть в воздухе наверху.

– Зачем ты меня ударил сегодня?

– Это не удар. А так.

– Твоего «а так» хватит, чтобы челюсть сломать. В зеркало на себя посмотри, шкаф.

– Кристина говорит, что я дохлячок.

– Тебе нравится Кристина? В этом дело?

– Ты это о чем? – моему другу в совершенстве удается роль тупого енота, и в первой части я сдаюсь.

– Не важно. Под моей партой тетрадь лежала, я забыл ее в субботу. Ты ее забрал?

– Ты это о чем? – Иногда мне интересно, чем это таким он думает. И до сих пор на меня ни разу не посмотрел.

– Ты попутал, что ли? Или по-русски не бум-бум? Тетрадь мою не видел, спрашиваю?

Мимо нас, как стайка каких-нибудь опасных засранцев, проходят несколько секунд, заполненных возней в рюкзаке, и вскоре перед моими глазами маячит моя тетрадь, скукоженная от страха в тисках крепкого кулака Ярика.

– Эту? – спрашивает он с какой-то паршивиной в голосе, словно сейчас начнется самое интересное, и он не может дождаться – когда же, когда. Он даже наконец-то начинает смотреть мне в глаза. – Держи. Принцесса Лали… Ты теперь ее так называешь?

Не знаю, откуда он узнал. Наверное, установил на мне какой-нибудь жучок прослушивания и наблюдения. Или присел ко мне на плечо, как попугай, пока я писал Лали сообщение. Я забираю тетрадь, но спасибо не говорю. Что-то в самом воздухе дает понять, что ситуация не из благодарных. Кислород раскален, он трещит, словно щепки в огне, а огонь – это наша ссора, которую я пытаюсь потушить, но чувствую, что не справлюсь один. Нам нужна аварийная служба. Рисунок Принцессы Лали, мой случайный, но самый прекрасный рисунок, созданный не карандашом и рукой, а самим сердцем, безжалостно вырван из тетради с корнем.

– Зачем ты это сделал? – спрашиваю я вместо наболевшего «ты ли вообще мог так поступить?» – Отдай мне Лали! – я швыряю в друга больше не нужную мне без рисунка тетрадь и становлюсь свидетелем того, как вращается рука Ярика в его кармане. Принцесса Лали у него в джинсах? Он что, ее смял? Если он смял Лали, я его откуда-нибудь сброшу! Мало того, что Ярик похитил ее у меня, – через мгновение мне в лицо летят кусочки, – он ее порвал!

– Вот, забирай. На хрена она мне? Это ты меня на нее променял.

Ее цветочки в кудрях, ее глаза, губы, маленькие веснушки, которые я вижу, поскольку могу так близко приблизить к ней свое лицо, ветер в ее волосах, бабочки вокруг нее, все-все рассыпается по земле. Это сделал он. Мой лучший друг-тихоня. Такой ли он, каким я его знал? Смотрю на него, мое сердце обливается кровью, на шее веревка, и я не знаю, кто это такой передо мной стоит, чего мы вообще с ним говорим, с этим незнакомым пацаном? Иди прочь, парень. Ты не мой друг. Ты просто немного на него похож. Ах да, еще одежду у него украл. И, наверное, самого Ярика, настоящего и доброго, после этого проглотил. Вот в чем дело. Настоящий Ярик сидит где-то глубоко в незнакомом паршивце и докрикивается до меня из его желудка, но я не слышу.

Мое сознание ставит факт в режим повторения: он провал рисунок, он порвал рисунок. С этого момента Ярик официально должен считать, что сделал то же самое с нашей дружбой. И со мной самим.

– Ты слизняк придурочный. – Срывается с моих губ. Если у этого паршивого козла когда-то и было другое имя, я его забыл. – Пришло твое время встать на учет в психиатрической клинике.

Под своей тонкой рубашкой я потею, как в бочке. Злость пульсирует в самом центре живота. Паштет перехватывает мое желание ударить, и делает это первым. Пытаюсь повторить движение, пытаюсь толкнуть в ответ, но что такое мой толчок по сравнению с его ударом, который может спихнуть тебя на тот свет? На деле удар толкает меня к стене. Я прижимаюсь затылком и лопатками к холодным кирпичам. Спереди на мое лицо давит холодный взгляд Ярослава. Холод зажимает меня с обеих сторон, и я чувствую, как моя голова наполняется кровью, потому что Паштет схватил меня за горло и душит. Мир вокруг переворачивается с ног на голову, а на место его возвращает пронзительный свист. Руки Паштета разжимаются, и воздух нетерпеливо врывается в мои легкие. Я сгибаюсь и кашляю, а когда выпрямляюсь, вижу Вилена Робертовича, который выплевывает изо рта свисток. И это конец. Это конец всему. Несмотря на то, что Дракон спас меня от страшной смерти, его лицо опасно. Свисток падает на его потную футболку, болтаясь на шнурке, недельная щетина кривится в отвращении, карие глаза горят так, что тут везде уже пахнет пожаром, а руки Вилен ставит на пояс.

– Равняйсь! – орет он. Мы с Паштетом рефлекторно поддаемся и выпрямляемся, столкнувшись плечами. – Смирно! На первого, второго дебила рассчитайсь! – дальше орет Дракон, дым валит у него из ноздрей, но мы не знаем, как это, рассчитываться на дебилов, и замолкаем наравне со всей улицей. Я вдруг ощущаю энергию многомиллионной аудитории. Параллельный класс на спортплощадке. Каждый из ребят замер, приковав к нам взгляд, некоторые готовятся вызывать отряд МЧС. Вилен Робертович снисходительно, но раздраженно кивает, вспомнив, что от дебилов хорошего не дождешься. Его взгляд говорит «ладно», а потом он подытоживает: – Домой! Шагом марш!

Ярослав испаряется первый, а мне за этим паршивцем еще и бумажки с асфальта подбирать приходится.

– Как так?! – ору я надежным стенам в нашей квартире, но даже они растаяли, не зная, как реагировать в этой ситуации. В такой ситуации всякий не смог бы удержать ни потолка, ни жизни на своих плечах.

Желудок ноет острой болью – это из-за издевательства, которое я только что проглотил. Я врываюсь в комнату отца, потому что пианино там, и сразу же, не помыв руки, не пообедав (аппетит куда-то выбежал вместе с дружбой и доверием), плюхаюсь на стульчик, нога у педалей, руки у руля, и я выигрываю из себя все недоумение, всю свою обиду, злобу и боль. Играю, как в бездну падаю. Как во время конца света. Быстрая музыка носит характерное название «Падение во тьму»; ноты мне не нужны, мои пальцы сами с усами.

Музыка обволакивает меня и комнату; она моя кожа, моя кровь. Она сидит на мне, как любимая футболка, и мы идеально сочетаемся. В конце выступления перед пустотой я в беспорядочном ритме с силой бью по клавишам, извергая мелодию грома и молнии, а потом складываю руки, роняю на клавиши лоб и заливаю их слезами. Предательство Ярослава тяжелым грузом висит в груди, как будто я проглотил морского ежа и он застрял у меня в пищеводе. Это чувство не может смыть даже музыка.

Когда поднимаю голову, за мной, наполовину спрятавшись в дверной коробке, наблюдает дедуля. Все это время он был дома. Я не выступал перед пустотой. Часть его тела осталась в прихожей, часть вошла в комнату ко мне, а смотрит он так, словно я ему уже все рассказал, или словно пока меня не было дома, он смотрел в хрустальный шар. И мне уже даже не надо вылезать из своей ракушки. Вот за это я его обожаю. Он знает ответы на все вопросы.

Вскоре все его тело оказывается рядом со мной. Дедуля садится на кровать папы, а я – к нему на колени, и слышу, как у нас в квартире воют голодные собаки. Это я реву, словно кто-то умер, хотя этого не стряслось. Стрясся только Паштет со своей истерикой, это он с санок выпал, съехал с катушек, протух, свалился с нашей дружеской радуги, и это ему пора к психиатру и ему надо плакать, но за нас обоих плачу я. Мои слезы падают на загорелую кожу дедушки. Его поддержка, сила и крепкий запах заполняют пустоту, я чувствую всем нутром его участие, его бесконечную, преданную дружбу, любовь, которая может воскрешать мертвое, и ураган внутри меня постепенно превращается в тишь, хотя заговорить мне так и не удается, – бессилие выбрасывает меня в сон.