Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

А ей типа жаль.

– Но мне не о чем жалеть.

– Мне, правда, жаль, что меня пригласили не вы.

Вот оно что. Я стараюсь придать голосу бархатности, потому что если я скажу то, что на уме, другим тоном, я действительно стану тормозом.

– Степа прав. Первым я бы не сделал шаг. Но чтобы ему больше не пришлось, дайте мне номер своего телефона.

– Значит, вы бы хотели?

Я киваю так тонко, что сам едва чувствую движение головы. Не хочу показаться тем, кто попадает под молнии и теряет сознание от женщины, которую едва успел повидать. Вот что меня поражает в этой встрече, в этой ситуации больше всего: в ее присутствии я не думаю об Альбине, а если и думаю, то мысли о ней уже не отзываются в моей груди такой кровавой бомбардировкой. Вся моя боль и страх из-за того, что я не справлюсь никогда, куда-то отступают и мне начинает казаться, что на следующее утро я больше не проснусь в безнадежном чувстве. Это определенно чего-то стоит.

– Странно. – Говорю я, открывая шампанское. Все-таки я к нему вернулся. – Я занимаю один из самых высоких постов, и люди подчиняются мне; но как дело доходит до личной жизни… Ммм, работать в суде легче, чем позвонить девушке. – Вот что самое страшное и интересное, это чистейшая правда.

– Понимаю. Каким спортсменом вы были в школе?

– Играл в баскетбол. Целые толпы девочек приходили на наши игры, интересуясь вовсе не спортом. У нас в команде играли красивые и талантливые парни. Дружищи. И однажды я был одним из таких. Но не все остались в спорте, один из парней этих сейчас мент, работает в следственном комитете, с ним я иногда до сих пор общаюсь. Девчонки надеялись захомутать кого-нибудь из нас, но, к сожалению, спортсмены – настоящие кобелины. – Я вижу, как Юля прячет улыбку под ладонью. Знаю, о чем она думает. Что один из них перед ней. – Да, – признаюсь я, – Я тоже был почти кобелиной.

– Почти?

– Да, почти. Отчасти я был врун, чем кобель. Говорил парням, что спал с кем-то, а сам никогда не заходил так далеко. Просто обещал что-либо (смотря, кто из девчонок о чем мечтал), а потом делал вид, что впервые такое слышу. Мне нравилось играть, я видел в этом нечто прикольное, и так до тех пор, пока не встретил Альбину. Тут я испугался собственных ощущений. Я понял, что стану другим, стану лучше, и меня это взвинтило. В животе как будто прокрутилась баранка. Миллиарды чувств со всего света смешивались в одном мне и сносили меня. – И сейчас то же самое. – Я начал выращивать в себе кого-то нового, соображающего. У меня вырастала другая голова с другими мозгами, я начинал понимать, как плохо поступал раньше. Даже когда не обещал, а просто целовал. Да. Даже тогда я поступал плохо. И с собой. Ведь поцелуи должны были быть не такими. Они должны сносить крышу, оказывается, а мне было то слишком щекотно, то смешно, то достаточно. И только с Альбиной всегда было слишком редко и недостаточно много, даже если мы целыми днями и каждую секунду…

– Вау. – Когда Юля прерывает мои слова, которые полились вдруг из меня, как из крана вода, я смотрю на нее и вижу в глазах воспоминание, словно и она участвовала в чем-то подобном когда-то и все прекрасно понимает.

Тогда и я понимаю кое-что новое. Что я и в свое время с Альбиной мог поговорить о чем угодно, что слова летели из меня, как вода, включенная на полную, что в своих откровениях с ней можно было быть обнаженным, и я не ошибся в Альбине. Я ошибся только в себе.

– Отлично. Это была первая любовь, безусловно.

– Да. Я мечтал отметить с ней выпускной, впервые в жизни не обещал, а мечтал сам, хотел с ней… так много всего, а она… Мы с ней ничего не успели.

– Что же вас разлучило?

– Ее смерть. Она была слишком застенчива, мечтательна. Летала в облаках. В том числе и на дороге. – Ото всех моих слов у Юлии цепенеет лицо. – Несчастный случай. Больше десяти лет назад.

– Простите. Мне…

– Опять жаль? – я подбадриваю ее улыбкой. – Достаточно на сегодня. Вы не должны себя чувствовать неловко в компании того, с кем произошло что-то плохое, к чему вы не имели отношения.

Юля облизывает пересохшие губы. Пробка в бутылке почти уже вылезла наружу. Шампанское скоро взорвется в моих руках. И я взорвусь тоже, если Юлия сделает так еще раз.

– Вы упомянули суд. – Говорит она. – Кто вы? Юрист? Прокурор? Адвокат?

– Я судья первой инстанции. – (Брови ее встают домиком каждая). – И мои подсудимые – лица, не достигшие восемнадцатилетнего возраста.

– Впервые встречаю умного спортсмена. Ой! – Юля тонко вскрикивает, когда пробка с пронзительным хлопком вылетает из бутылки. Ее естественный смех нас обоих расслабляет, а затем нас расслабляет и газированный алкогольный напиток. Пузырьки заполняют мой рот, нос, ударяют в голову. Я вдруг вспоминаю Новый год, вспоминаю вслух, что ненавижу этот праздник, потому что последние два не удались, и Юля, отставив бокал, выявляет: – Панический осадок. Знаете, как надо говорить в таких ситуациях? Ну, и черт с ним. Новый год – это не вся жизнь.

– Считайте, мы выпили за ваш оптимизм. И никакой я больше не спортсмен. Вместе с девушкой, которую я любил, умер и я – таким, как при ней. – Я начинаю подумывать рассказать о себе и остальное. Все. Самое опасное. Пусть знает. Мне так страшно потерять ее, не успев обрести, но мне так важна предельная честность в этих отношениях, куда бы они ни зашли. – Из счастливого интересного парня, каким меня сделала Альбина, я превратился в пьяницу. Когда мне сказали, что Альбину сбила машина, я решил, что та прячется от меня, поскольку разлюбила. Это «явление отрицания», так сказал психиатр, который со мной работал. Мне было легче придумать собственный менее трагичный вариант событий, чем поверить в конец света. Я всю надежду истратил на то, что она жива, даже искал ее, пока не увидел гроб. И даже не хрустальный. Моя спящая красавица не проснулась, даже когда я ее поцеловал. – Ото всей кучи душевных переживаний, которые я пробуждаю в себе и заражаю ими Юлю, я начинаю говорить шепотом, чтобы хоть мой сын не «заразился». – Юля. Я просто хочу… Все это прошлое, но я не могу допустить, чтоб вы узнали такие вещи от постороннего лица. Из чужой пасти это может прозвучать в красках. Люди любят друг друга порочить. Лучше всего признаться самому. – Я впускаю в себя килограмм кислорода. – Я бывший наркоман. Если бы не папа, все было бы кончено. И Степы, наверное, этот свет бы тоже не увидел, что было бы серьезной мировой ошибкой.

На мое удивление, Юля сразу переходит к радужной ноте, упустив эту, зловещую.

– Да, мир бы потерял потрясающего музыканта.

– И художника. Вы видели его рисунки?

– Нет.

– Он не показал вам?

– Не успел. Попросите, если он не спит.

Я удаляюсь к Степе, который не спит, но слушает через наушники музыку, и спустя минуту приношу Юле несколько лучших его рисунков. Среди них «Выжившее дерево» – очень подробный рисунок, в который вложена душа и особое ощущение; «Радуга дружбы» и «Выше неба» – на котором я на своем мотоцикле лечу по воздуху над холмами и дорогой с машинами.

Юля просматривает все. Ее улыбка, предвкушающая милые детские мазюки, тает. Она просматривает рисунки еще раз. Смотрит на меня с негласным выкриком «Невероятно». Еще раз просматривает все, быстро, а потом каждый рисунок по отдельности медленно, впитывая каждую тонкость того или иного художества. В лице ее я могу прочесть только одно: эти рисунки вовсе не детские. Они вышли из-под руки настоящего довольно опытного дарования.

– Я сам лично следил за тем, как работал Степа над ними дома. Ну и в школе, только без моего любопытного глаза. Однако я абсолютно уверен, что это он. Мне звонил его учитель по ИЗО. В его голосе я слышал то же самое, что вижу сейчас в вашем лице. – Говорю я в ответ на все ее недоверие.

– Глеб, – негодующе выдувает Юлия. Я готовлюсь к фразе «как вы смеете врать», но вместо этого слышу: – Степа невероятен. У него в крови врожденный дар. Черт. Ему нужно продолжать над этим работать, ни в коем случае не бросать. Это удивительно. Просто фантастика. А ведь он еще ребенок! Ему только девять лет. – Думаю, она только что сдержала слезы. А потом начинает сначала с рассматриванием рисунков. Мне остается только наблюдать, как Юля гипнотизирует картины, а картины ее. Секунда – и она вся там. На радуге. Или у дерева. А то может и на небе.

У меня от радости поет сердце. Меня распирает от гордости огромная волна. Теперь я жалею, что мой папа, женясь на моей маме, захотел ее русскую фамилию. Оставил бы свою! Фамилия Ахмадуллин больше подходит выдающемуся художнику, она такая же, как он необычная и интересная, почти фантастическая, а Кипятков – самая хулиганская фамилия из анекдотов и ералашей.

Сколько раз я смотрел на Степин рисунок, где воспаряю на мотоцикле выше всех, выше людей и выше неба, замираю в воздухе и парю, и хотел, чтобы это произведение вобрало меня в себя, чтобы это стало реальностью, а не фантазией! И вот это случилось. Я ощущаю себя именно так, как нарисовал сын, а заодно на всю катушку врубаюсь, что он этим хотел сказать. Это как перечитывать одну и ту же книгу с новым восприятием, смотреть старый знаменитый фильм новыми глазами. Я все понимаю вот так – вдруг. Как взрыв в моей голове. На этом рисунке Степа рисовал не горы, не машины, не небо и даже не меня на мотоцикле. Он рисовал мой кайф. Тот кайф, лучше которого только оргазм в стогу сена под звездами. Да, он именно такой. Мысль эта меня даже пугает – насколько сын хорошо знает меня. Так хорошо, как детям нельзя знать своих родителей. Ни в коем случае.

– Он любит животных. Хочет помогать им. Но мы с папой предлагаем ему найти курсы по рисованию для детей, чтоб он непрерывно учился, пока учится в школе. А затем… затем подать документы…

– В Академию искусств при театре Горького, где я училась на музыканта! Глеб. – Мое имя звучит молитвенно, словно я должен Степу заставить сделать то, чего он и так страстно желает и обязательно сделает, когда осмелится. Я уверен. – Там Степе и место. Он хочет этого. Больше всего на свете. По этим работам сразу видно. Иначе бы их не было. Я… Просто. В шоке. Как учитель. Как творческий человек. – Она переводит дух, и теперь мне так хорошо известно, что мое изумление делится с кем-то пополам, поскольку Юля на «отлично» удивляется тому, что девятилетний щегол выдает такие фотореалистичные человеческие тела. А на что он будет способен через десять, двадцать лет? Сильнее всего люблю в Степе то, что он не осознает в себе гения. Он не переживает и не сравнивает, насколько рисует лучше других. Он просто дышит своими красками. Как никто другой понимает прямую связь между эмоциями и творчеством. – Его необычный, взрослый и очень глубокий взгляд я заметила еще на нашем первом занятии в школе. Я неплохо разбираюсь в детской психологии. Но подумать не могла, что это был взгляд художника. А теперь я все поняла. Он смотрел вглубь меня. Словно у меня стеклянная оболочка. Словно я аквариум с золотой рыбкой. Он как будто рисовал мою душу. Он знает, для чего мне музыка. Он знает, что я вся в музыке, что музыка сомкнулась у меня над головой. Откуда он все знает? Ведь взгляд этот даже не мечтательный, как когда человек воображает. Он видит по существу. А потом встряхивает это, превращая в образ и внося в это свой собственный почерк, судя по картине «Выше неба». Он еще и названия к этому подбирает.

– Спасибо. У меня такое ощущение, что вы хвалите и меня тоже.

– Конечно, вас. Вы подарили этому человеку жизнь. И не ошиблись. К счастью, у Степы есть вы. А у вас есть ваш папа, который… вытащил вас. Я вас так мало пока знаю, но уже горжусь вами. – Юля переводит взгляд на холодильник и обратно на меня, а я соображаю, насколько меня расслабило. Шампанское так не может. Мне стало хорошо. Не от какого-нибудь паршивого укола и не от стопки, а от Юли.

– Знаю, знакомство с таких откровений не начинают. Я хочу, чтоб вы знали, кто перед вами сидит. Бывший спортсмен и бывший наркоман, у которого на шее ребенок.

– Сделайте одолжение, уберите из своего текста слово «наркоман». Передо мной сидит папа замечательного и удивительного мальчика, который пережил трагедию, но победил. Поверьте, – рука Юли обжигает мою ладонь. Мы умираем от тока. И в то же время она просит меня что-то понять. Прочесть в ее глазах то, к чему она не может подобрать слов, – поскольку прошло много лет. Даже если сейчас кажется, что этот перелом в вашей душе еще не сросся, поверьте, с ней настал конец, с этой трагедией. Вы сами удерживаете ее в себе.

– Видимо, со мной рядом все это время были не те люди. Степа с папой не в счет. Хотя сына люблю больше жизни. И восхищаюсь папой, самым сильным человеком на свете. Смерть мамы пережил, меня спас, а сегодня весел, как никогда. – Говорю это и думаю, что если б не он, я не знаю, на что я был бы похож сейчас, если бы не лежал в гробу. Но благодаря огромному папиному сердцу, которое билось и болело за меня, у нас все прошло. Я поступил на юриста в ДВФУ11
  Дальневосточный Федеральный Университет


[Закрыть]. Сам поступил, экзамены сдав. Меня вылечили в анонимной клинике, поэтому я прошел все комиссии – официально нигде не стоял на учете. Согласитесь, что если поставить на себе такое клеймо, поступить учиться и устроиться на работу будет сложновато. Все совершают ошибки, нельзя позволить, чтоб они помешали будущему. Не то, чтоб я окончил университет на одни «пятерки», но я старался. Отец меня контролировал. Пока я учился, он частенько заезжал, а когда я получил диплом, встречи стали все реже. – Он тоже работает в суде. Мой папа. – Отвечаю я, когда Юля спрашивает о нем подробнее, да еще таким тоном, словно речь идет о герое. Для меня мой папа действительно герой. – Мне его ужасно не хватало, папа очень помогал мне ухаживать за Степой. Одному стало тяжело. Моя юность закончилась рано. Однажды папа перестал помогать. Он дал мне пинка для скорости (избавив от зависимости и не дав забросить учебу), как настоящий друг, как настоящий отец, и отпустил. Мол, жизнь твоя и ребенок твой. Он сделал для меня больше, чем нужно. Он эту квартиру мне подарил. И обрел свободу. Вернулся к себе на родину.

– Значит, вы с папой приезжие?

– Папа из Санкт-Петербурга, а мама отсюда. – Я осматриваюсь, словно собираюсь продолжить разговор о недвижимом имуществе, но вылетает другое: – Мне и года не было, когда мама заболела. Она два года боролась с этим раком, будь он проклят, но… увы. – Да, лучше было бы поговорить об имуществе. Любом. Большой плюс имущества в том, что оно бесчувственно.

– А когда началось это ваше увлечение татуировками? – сначала это похоже на простой вопрос, но затем, буквально через секунду, я понимаю, что Юля просто решает меня спасти.

– На первом курсе. В одном из салонов я встретил Марту. Маму Степы. Она себе пирсинг в языке делала. Я проводил ее домой, ей дурновато после прокола стало. У меня тоже к тому моменту был проколот язык, кстати. В двух местах. – Это мое признание Юля не может выносить и морщится. – Вытащил все, когда в сознательном возрасте Степа начал меня смущаться. А с чего все началось, хорошо помню: я сообразил, что сильная физическая боль отвлекает меня от другой, которая хуже. И зашел дальше. Ох. Ошибся. И когда нарвался на Марту – тоже. Хотя как сказать, глядя на Степу? Он задерживает меня в жизни. Где он, там и я.

– За его здоровье, за его большое сердце, удачу, талант, огромный талант и счастье выпьем до дна? Желаю, чтоб Степа прожил долгую интересную жизнь, оставил свой след в истории и перевернул своими картинами мир. У него здорово получается.

У меня давно не было такого прекрасного вечера, как сегодня. За это я поднимаю свой бокал, а потом говорю Юле, что теперь хочу слушать только ее, но конкретных вопросов не задаю. Чем меньше спросишь, тем больше человек выложит. Гарантировано.

Мы идем по улице, которая, как сказал однажды Степа «с наступлением ночи поглощает все краски». Мы с Юлией пошатываемся на ватных ногах, изредка стукаясь руками и соприкасаясь боками, если мои неловкие пошатывания и толчки можно назвать соприкосновением. Я чувствую себя надувным шариком, который рвется в небо, но кто-то удерживает его на этой земле за веревочку. Очень приятно, что я сегодня в такой компании. Что Юля ответила взаимным доверием и рассказала о своей прошлой жизни… с учителем Степы! Оба-на. Пока мы тремся боками, спускаясь к ее дому, я докручиваю в голове ее рассказ о том, как они учились в одной школе, а на свой выпускной Дмитрий Валерьевич пригласил ее пойти с ним. С того и началась их дружба. Дружбу не испортила даже неудачная вылазка в клуб, куда ее затащил Дмитрий, но уже через пять минут шокированная дымом и пьяными мужиками Юля, одним прыжком перепрыгнув через все столы, как лягушка, допрыгнула до выхода и вылетела в дверь. Через четыре года она окончила школу, и они с Дмитрием поженились, но в браке хватило их всего на три года – почему? Здесь Юля решила оставить тайну неразгаданной вселенной, в которую мне уже хочется проникнуть, но я не могу. Мне не приходится переспрашивать, я уже вижу, как Юля превратилась в решетку, за которую мне воспрещен вход. Знаю только одно – спустя несколько лет Дмитрий Валерьевич хочет все вернуть назад. И мне это не нравится. Совершенно не нравится. Во мне такая ревность, и такая злость от предвкушения соперничества, что я чувствую опасность самопроизвольного возгорания.

– Значит, вам было всего тринадцать? – спрашиваю с ехидцей, но Юля быстро вносит в этот темный вечер ясность. Такую ясность, что она освещает нам оставшийся путь.

– Мы дружили. Честно. Он был романтиком. Друзья его портить своими клубами пытались, но он потом их всех разогнал. Встречаться во взрослом смысле мы начали, когда я училась в одиннадцатом классе. Нам понравилось быть вместе. Была такая страсть…

– Какой он был?

– Где?

– Там. Нежный или жесткий?

– Ну и вопрос. Ближе к последнему варианту. Я бы не сказала жесткий, скорее ураганный и страстный.

– Вау. Не подумал бы на такого ботаника, хотя чего скрывать, обаяние свое он изучил и пользуется им. Мне кажется, ему нравится. – Я вижу, как мое предположение расстраивает Юлю, словно батарейку. Еще немного и ее энергии не хватит дойти до подъезда. – Он не взорвется от злости, если узнает, с кем вы провели вечер?

– Ему-то что? – возмущается Юлия.

– Не бойтесь. Если что, привлечем, к чему надо. – Смеюсь я, когда она тормозит у подъезда. И мы стоим напротив друг друга молча несколько секунд. Она позволит нам когда-нибудь перейти с дистанционного «вы» на сближающее «ты»? А-то между нами как будто та самая «стена боли» со Степиного рисунка. – Ну, до свидания, Юлия Юрьевна. – Я жму ей руку? Несколько секунд проходит, пока я понимаю, что происходит именно это. Я жму ей руку. О боже. Вот тормоз. Кто-нибудь даст мне по шапке судейским молотком? А с другой стороны я бы не осмелился, учитывая ее дистанцию, целовать ей руку. Мысль о любом прикосновении губами к ее телу вонзает в мою грудь горячий меч. Если бы следующая встреча сделала Юлю более близкой, убрала бы все «вы», я бы поцеловал ее в каждое место. Но учитывая обстоятельства данного дела, подозреваю, что следующая встреча такой дистанции не сократит.

– До свидания, Глеб Владимирович. Звоните, если что. – Ее официальность разъедает мне кожу даже после всех откровений и дележкой душевными переживаниями, хотя и не всеми. Юля отставила при себе тайну, а может две. Не могу этого выносить. И того, как она сказала «звоните, если что», будто речь в нашем телефонном разговоре должна заходить исключительно о Степиных оценках.

Вот ты какая, значит. Веселая, бесбашенная, но тихая и правильная, все в одном? Это может сочетаться в одном человеке? Меня подмывает идея испортить ее внутреннюю скромницу в гараже, в подъезде, в лесу или в душе. Желание такое сильное, что я сам не свой, меня заносит, будто романтического меня похитили, используя скотч и веревку – все как положено.

Теперь я провожаю ее только взглядом, чувствуя, как меня покидает ее запах и голос – вся Юлия. Сегодняшнему вечеру она отдала всю себя, ну почти, почти, не дожидаясь, когда все кончится. Она была настоящей, прямо как Альбина, но я не могу сравнивать. Я жду от жизни чего-то новенького и получаю это. Получаю уж в который раз. И оба раза благодаря Степке.

Когда возвращаюсь домой, мой щегол слушает в плеере музыку, лежа на кровати с закрытыми глазами. Я изучил каждый его жест и знаю, что на этот раз он спит по-настоящему. Я слышу свое фырканье, опускаюсь и целую его в щеку (по ощущению это как прикоснуться к теплому, но очень мягкому персику) в знак глубокой благодарности за то, что сегодня было. За этот вечер с Юлей. За этот чудесный, пока что лучший в моей жизни вечер.

– А? Кого? Чего? – пробуждение Степы подобно взрыву бутылки с газировкой, которую встряхнули и резко открыли. – Пап! – орет он, снимая наушники, и прыгает на меня, но теперь не чтобы порвать на мне волосы. Из моего сына, будущего великого художника, изливаются в комнату все краски его настроения. – Ты уже вернулся! Проводил Юлю домой? Ну. Рассказывай. Ты ее поцеловал? Ну и как?

– Держи ногу на тормозе, – строго провозглашаю я, – И прекрати подстраивать свидания. Ты заставил меня почувствовать себя идиотом.

– Только в начале. – Он смотрит в меня, как в прозрачный колодец с освещенным дном. – И хорошо, что чувствовал идиотом – значит, застеснялся. А стеснялся – значит, влюбляешься. Жизнь скучна без этих чувств. Картины и рассказы не выходят без этих чувств. Надо быть влюбленным. Давай, папа, давай! – А затем Степа победоносно вскидывает кулаки, будто я принес Юлю с собой в кармане, где она будет жить.

– Вы. Ты и папа мой. Заканчивайте практиковать жульничество. Чтоб больше так не делали! Нельзя двух взрослых людей подкладывать друг под друга.

– Что за гадство? И почему ты не надел голубые джинсы?

– Те самые, которые кричат на мне «помогите, растягивают»? Степа. В чем твоя логика? Ты хочешь братика, сестричку, а сам меня чуть ими не кастрировал, джинсами этими.

– Женщинам нравится, когда все обтянуто.

– Это нравится п… – слава богу, находятся силы, что помогли мне вовремя оборвать бранную речь. – Очень нехорошим мальчикам.

– Я приглашал не их, а Юлию Юрьевну. А у тебя в голове, смотрю, одни «п» и прочее «г». Кстати, я считал, что ты навсегда расстанешься со своим темным прошлым: пока ты спал, тебе снова твоя «б» звонила. Она отстанет когда-нибудь?

– Не суйся! – говорю, хотя хочу заорать «обожаю тебя, сын». – Еще раз замутите со своим дедом у меня за спиной «двойную бухгалтерию», крышки вам пооткручиваю.

– Эээ, про крышку – это дедулино высказывание! Сам жулик. И мы выполнили свою часть обязанностей, так дедушка сказал. Говорит, следующий шаг за тобой, ты у него уже большой мальчик. А что можно понимать под «двойной бухгалтерией»??? – спрашивает Степа в конце, судорожно выискивая у себя на столе вещь, которую именует Волшебным Блокнотом Знаний.