Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

В мгновение ока я весь начинаю гореть – спина, грудь, лицо, все тело вспыхнуло, и у меня перехватывает дыхание. Когда я мечтал увидеться с ней, я не подозревал, какова будет моя реакция, не знал, что мои чувства меня расшатают, что я буду способен за день забраться на Эверест даже после всех обессиливших меня кошмаров, только чтобы закричать «Да!». Я гляжу на папу с Юлей, оба смотрят на разворачивающуюся перед ними сцену, на то, как я уже собрал от волнения в руки все простыни, а у сногсшибательной девушки в моих дверях вот-вот прольется ее превосходящая все остальные чувства радость прямо из глаз. Причем папа смотрит на это, как на сопливую мелодраму, которые никогда его и меня не трогали за живое, но теперь трогает вот эта, одна, а Юля в свою очередь смотрит не переведенный фильм на иностранном языке, и ей требуются хотя бы подсказки зала, пока мы с Мартой не заговариваем, но так и не приходим в себя.

– Степа… – она медленно приседает на корточки, повторяет мое имя больше, чем папа, и прикрывает рот ладонью с той надеждой, что этот жест спрячет ее чувства, но дождь с неба тоже падает не по нашей воле… – Кто я? Ты знаешь? – спрашивает она.

– Мама. – Я иду к ней с этим словом на устах. Я окунаюсь в тепло ее мягкого тела, в бархат ее платья, в тонкий и ненавязчивый запах духов, и мы застываем так надолго, что я не помню, в какой момент нас покидают папа с Юлей. Не помню, как до предела мрачнеет небо, когда город затягивает такой густой туман, что все дома растворяются внутри него, и в какой момент мы превращаемся в статуи. В скульптуру «Встреча разлученных матери и сына».

Нам не хватает ни часа, ни двух, чтобы наговориться. Мы сидим на моей кровати, боками оперлись о космос на моей стене, лицом к лицу, говорим, смотрим друг на друга, держимся за руки – и оба как дома. Словно двух лет между нами не было. Я помню день, когда видел ее в последний раз. Мама была одета в кеды и рваные джинсы, жевала жвачку с открытым ртом и огрызалась на периодические переругивания папы. На голове у нее были шапка и беспорядок, а уже у двери она сказала мне «мама теперь просто в гости приходить будет», но папа с тех пор решил ее больше не впускать, решил убедить меня в том, что она нас забыла и не собирается приходить, а она хотела.

– Ужасно хотела. Ты не представляешь, как. Глеб не давал мне трубку. Не давал мне твой телефон, почту, хотя я просила. Он захлопывал у меня дверь перед носом, тебя тогда дома не было. Но я пришла сюда не осуждать Глеба, он хлебнул всякого, а продолжить быть частью вашей семьи. – Рассказывает мне доведенная до совершенства новая версия мамы, которая мне так нравится, что моя рука дрожит без карандаша и кисти. На коже остались татуировки, новых нет, а душа ее превзошла себя. У нее улучшились манеры. И она никогда прежде не смотрела на меня с таким страстным обожанием. Ее лоб теперь постоянно наморщен, но я такой напряженной от чувств ее видеть не хочу. Ни в жизни, ни на картинах. Все чувства должны быть яркими, но легкими, чтобы не убивать нас, а наоборот вдыхать в нас жизнь.

– Мам. Расслабься. Вся. – Я трясу ее руку, чтобы хоть ее захват вокруг моей ладони смягчился. – Мне больше понравились первые пара мгновений, когда ты вошла. На тебе была улыбка. Носи ее, не снимая. Как эту крутую одежду. Тебе муж покупает?

– Да. Он учит меня. В смысле, я учусь благодаря нему в университете.

– На кого?

– Дизайнер одежды. Я всегда любила шить. – Пауза. – Не знал? – добавляет она со смехом, потому что мои брови двигаются от удивления. То, чем она хочет заниматься – просто фантастически. Хвала ее сумасшедшим родителям, которые ей разрешали пить водку и гулять с парнями с тринадцати лет, но не научили развивать в себе талант, уделять больше времени чему-то по-настоящему крутому – тому, что у нее работает. Они мне не бабушка и не дедушка после этого.

– Я помню, как ты покупала обычные джинсы и превращала их в нечто невероятное. Такое же, как ты сама.

– Спасибо. Из уст художника это звучит, как комплимент.

– Этот мужчина хорошо повлиял на тебя.

– Точно! Мне повезло.

– Ты ушла от нас к нему?

– Нет. Я еще не встречалась с ним тогда. А когда ушла из этой квартиры, стала. Я по-прежнему люблю тебя, своего сына, больше всех. И… только не говори пока папе… скоро у тебя будет брат или сестра. Я узнала не так давно, спешила поделиться новостью, но Глеб мне не позволял.

У меня в груди закрутились какие-то механические колесики. Мама беременна?

– Папа точно не знает? – спрашиваю я вместо накипевшего «вот здорово!» Я так ошарашен потрясающей новостью, что не могу решить, как выразить свои ощущения. Я ныряю в них с захватывающим движением, я счастлив, как Леонардо Да Винчи, который ожил и узнал, что его помнят спустя четыреста с хреном лет после его смерти, причем никто больше за это время не написал картину популярнее его Моны Лизы. Я счастлив, словно я – это больше не совсем я, а некто, кому теперь подвластно раскрашивать свои черно-белые сны, ведь внутри у меня взрываются все новые и новые баночки с самыми сочными, яркими красками.

– Папа твой не знает. Знает только Демьян, мой муж. Ты первый, кому я сказала, и давай пока сохраним это в тайне. Я… – мама вздыхает. – Очень хочу окончить универ на отлично и научиться шить такие классные шмотки, что все будут падать от восторга. Мне надо соответствовать этому отличному парню, потому что я не понимаю, чего это он выбрал именно меня, ведь я до сих пор… не представляю собой ничего особенного. У него высшее образование, а я всего лишь фрик, почти изгой. И никому никогда не нравились мои пацанские джинсы и крашенные волосы.

Я не могу понять, как она может так о себе говорить – что она не самая особенная. Для меня она совершенна. Она все равно, что творчество.

– Ты не фрик и не изгой. Не для меня. – Говорю я, касаясь маминого живота. Девять лет назад там рос я. Теперь там растет мой братик или сестричка. Нас с мамой связывает один самый большой, самый лучший секрет. Я снова вижу ее улыбку и впитываю в себя образ каждого изгиба, чтобы сохранить его прямо в своих клеточках, а наутро все достать и разложить по бумаге. Я прижимаюсь к маме и отдаляюсь от Той Самой Комнаты, словно на плече у нее живет добрый волшебник, нашептывающий ей, как стирать в людях плохие воспоминания и чистить их дурные сны. Я обнимаюсь с мамой так долго, расслабляюсь под движениями ее пальцев у меня в волосах, пока в комнату не приходит папа проверить, есть ли тут кто живой.

Есть, пап. Все хорошо. Мы все живы.

К полуночи у нас до сих пор никто не спит, ни папа, ни я, ни Юля. Дедуля вообще сегодня спит не здесь, а, наверное, у своей девушки (только я не знаю, у которой из них) – теперь ему наконец-то можно жить, я ведь дома.

После того, как мама ушла, я закончил рисунок с озером и показал папе с Юлей. Их реакция была как у мамы, которая долго рассматривала его под самыми разными углами и присматривалась ко всяким мелочам, лично мне, которые, наоборот показались отстойными, но сейчас у меня другое мнение, хотя она почти ничего и не сказала, но так люди таращатся только на любимую вещь. А то, как мама смотрела с распахнутыми глазами, я хорошо видел. На самом деле мне было страшно, что мама обидится, увидев меня с папой и Юлей, а себя вообще нигде, но она и не подумала ревновать. После ее молчаливого любования мне показалось, что мой рисунок сверкает.

А потом засверкали папа с Юлей, но не из-за рисунка. В какой-то момент разговора они так странно притихли, словно захотели сказать много-много всего, но не при мне. Я тоже держу свой язык на цепи, чтобы моя самая большая радость не вывалилась в свет. Ко мне не просто пришла мама, ко мне пришла беременная мама. Я под вдохновением и потрясением, таким огромным, что хочу сесть за кусок ватмана больше меня шириной и ростом с кистями и красками, но сон сталкивает меня с ног.

Чтобы разбавить паузу, на которую встала на сладком моменте наша жизнь, Юля вдруг подлетает со стула, как ядерная ракета и приземляется у мойки, как у назначенной точки, мыть посуду, причем движения ее – нелепая возня. Папа преодолевает десять метров расстояния одним шагом и пытается помешать ей, пытается остановить ее возню, да и все возню на этом свете, после чего происходит нечто такое, из-за чего не только выключается вода, но и звуки внешнего мира в моих ушах.

Когда я оборачиваюсь, две реки сливаются в одну. Папа с Юлей пялятся друг на друга, как полоумные, совсем задыхаются, руки повисли, они касаются друг друга взглядами, но не боятся задохнуться от любви. Это уже целый океан страсти, и для меня все это так читабельно, так радостно, что у меня в груди начинается музыка.

– Пап. – Зову я, и не то чтобы надеюсь, что мой голос не затеряется. Я не знал, что папа станет таким фиолетовым сегодня, едва я вернулся домой. Но на него так действуют Юлины чары, а на нее – папины, что он хватает ее за рубашку, крепко обнимает и, прижавшись к стене возле холодильника, они вжимаются друг в друга телами и ртами в жесте «иди, мальчик, иди, в свои черно-белые сны». Конечно же, папа имеет право. Мое впечатляющее исчезновение на пару дней дало ему понять, что есть только миг, и этот миг находит отражение в его поцелуе, глядя на который любой влюбленный мальчик подумает, а где же его Принцесса Лали.

Вместо того чтобы пойти ее искать, я откладываю роль Шерлока Холмса в карман пижамы, которая хочет спать так же сильно, как я, даже после этого поцелуя, который папин, но завел и мои душевные колесики тоже. Поэтому все, что мы можем сделать со своей пижамой, это вернуться в свои сны.

Утром подлетаю прямо на рассвете, заметив классные цвета, которые отразились на стенах комнаты. Наверняка, это небо! Я перегибаю полтела через подоконник, открыв окно нараспашку, и фиолетово, что мне холодно, я жадно вдыхаю прохладный запах этого яркого утра, не испорченный пока соседским сигаретным дымом. Ветерок нежной холодной кисточкой ласкает мои щеки. Это потрясающе! Восход солнца вернул миру его краски: желтый, красный и оранжевый деревьям (лес сейчас выглядит, словно пушистый осенний ковер), серый асфальту, коричневый, малиновый и голубой домам, уж молчу, сколько красок сегодня отжигает на небе! Это просто праздник цвета! А за линией леса облака создали свою собственную страну с горами и утесами, будто сделанными из огромных кусков ваты. Настроение увеличивается в размерах. Я не замечаю, как улыбаюсь, как улыбка разом лезет на все мое лицо. Хочется уехать в Облачную страну, правда там, наверное, из-за белого яркого света настолько слепит глаза, что мне понадобятся солнечные очки. Это по-любому не конец света, а его перерисованное на «пять с плюсом» начало.

Признаюсь. Лучший художник в мире – это Бог. Остатки тумана со вчерашней ночи не убрал, но туман этот приземленный, его совсем чуть-чуть и он к месту – как один из тех шрифтов на картине, делающих ее уникальной. Туман приласкал несколько домов, половину леса, и издалека это выглядит совершенно круто – будто на соседний дом и кривые вены деревьев небо уронило парочку облаков. Я смотрю вниз и вокруг с девятого этажа, чтобы оценить обстановку на районе: у дворников начался рабочий день, у голубей массовое сборище на проводе, а я… не знаю, какой день недели. Мне в школу-то не надо, кстати о птичках?

Раздается стеклянная бомбежка окна. «Сливки» нашего двора с утра пораньше выходят на свои балконы портить воздух дешевыми сигаретами, и я отхожу, сажусь вместо этого за лист ватмана, спросонья пытаясь понять, какова его судьба. Образ лежит на поверхности, мне остается только выловить. Тут у бумаги вырастает огромный рот. Она, хмуря брови, говорит мне, что в ней скрыто, и добавляет «ну чего ты сегодня совсем тупой?»

Конечно же, на этом моем рисунке будет мама. И на следующем будет она. И вообще везде. Теперь везде со мной будет моя мама. Я закрываю глаза, выхватывая ее образ из себя. После вчерашнего вечера та новая отретушированная версия мамы теперь дышит у меня в теле. Я так долго прыгаю по комнате как пружинка, потому что мне удается найти в бумаге широкий носик, пухлые улыбающиеся губы, полностью срисовать самое светлое настроение с ее вчерашнего лица, перенести на ватман ее суть, ее душу. А на ее великолепные волосы я истратил весь черный тюбик.

Через пару часов в комнате появляется папа. Наверное, я так громко подпрыгивал, что наши «нижние» вызвали полицию. Игрой мимики папа спрашивает, что тут происходит, – он еще никогда со мной не общался исключительно лицевыми движениями. Отвечаю я кивком головы на свой стол с новым рисунком, который еще пахнет влажной краской, и продолжаю упражняться в танцах под музыку, звучащую у меня в сердце, не замечая, как папу несет к моему рисунку с каким-то совершенно новым лицом.

Я смущенно жму плечами в маминой машине под вопрос, куда мы направимся. Лично я – куда угодно, лишь бы с ней. Мы время от времени переговариваемся, пока она осторожно и спокойно ведет свою красивую машину. Мама рассказывает, как прошел ее сегодняшний день на учебе (все-таки сегодня не воскресенье), я рассказываю о своих бесцветных ночных кошмарах и о том, как ее нарисовал. Еще говорю, что по ее просьбе переслал на ее настоящий адрес все свои письма. И говорю, как разговаривал по телефону с Ярославом и Принцессой Лали.

– Эта Лали – твоя девушка? – в одобрительно смеющейся манере спрашивает мама.

– Да. – Говорю я и не могу оторвать взгляд от ее лица. На маме солнцезащитные очки и коричневая кожаная куртка поверх платья. Когда я увидел ее сегодня днем, когда мы встретились у подъезда, я влюбился в маму дважды. – Папа сказал, что я вернусь в школу со следующего понедельника, а если у меня не прекратятся кошмары, он вызовет какого-то врача, которого очень хвалит.

– Я догадываюсь, кого. Он помогал твоему отцу. Слушайся папу. Он хороший человек. Любитель всяких ощущений, но хороший человек. Однажды он запутался. Но сумел выпутаться. Мы с ним оба из тех, кто запутался. Но о том, что ты есть на свете, мы не пожалеем никогда. Слышишь? Никогда. Я тобой горжусь. Это, пожалуй, единственное, чем я могу гордиться.

– Я заметил, ты себя не признаешь. Никто тогда не признает, если не ты. Сделай первая. Люби себя. Правда, я все равно буду любить сильнее. – Мама на секунду смотрит на меня. Этот момент называется «подарить улыбку». Я заберу этот бесценный подарок домой, принесу его с собой вместе, за пазухой.

– Смотри. – Шепчет мама с приоткрытым ртом. – Смотри же.

Когда я вторю ее взгляду, перед нами начинается дорога моста, ведущая в голубой небесный фон с одним-единственным огромным облаком, которое начинается под ногами, а заканчивается посередине неба в виде пузырчатых контуров белого, нежно-фиолетового и фламингового цвета. Я теряю свою челюсть где-то под сиденьем, но не спешу за ней нагибаться. Облако похоже на берег с кучей небесных замков, и со стороны это выглядит так, будто мы на всей скорости несемся в эту чудесную страну из облаков.

Видимо, мама проследила за моей реакцией, потому что слышится ее звонкий смех.

– Интересно было бы узнать, прочувствовать, каково вам, художникам, такой кайф ловить.

– Ведь ты тоже художник. Только творишь не красками, а тканью.

– Это платье я сшила себе сама.

Я замечаю цветочек на ее куртке. Смотрится классно. Мама говорит, что и его она сшила. И мы заключаем сделку. Я ей – картину. Любую. А она на меня что-нибудь шьет. Мама так рада идеи, что мы вместе оказываемся на пороге этого небесного замка, исследуем новые километры счастья, а потом проезжаем под стропами моста, которые, пробегая мимо нас, похожи на паутину над нашими головами, и я всю дорогу до конца моста не могу поднять свою отломившуюся челюсть.

Мама останавливает машину у причала на острове, куда мы попали через этот мост и поначалу просто долго смотрим с края света в море под ногами. Поверхность воды затрагивает ветер и с высоты причала она создает на дне иллюзию живых камней, дно моря развивается, словно покрывало на ветру, каждый камень танцует под водой и дышит, а осенний лес, который мы оставили позади, с этого ракурса еще сильнее похож на золотое одеяло – настолько, что мне хочется развалиться на нем.

Почему она так долго молчит? У меня тоже нет слов, чтобы выразить красоту, вместо этого я начинаю фотать. Я поворачиваюсь к маме и в ее лице не вижу и следа того, что было, когда она вела машину – с открытым взором даже через темные очки, улыбки, счастья, она была прямо как вчера у нас дома, прямо как сегодня на моем рисунке, а теперь вокруг нее как будто выросла стена. Еще не хватало. Я тут же спрашиваю ее, что стряслось. Спрашиваю с улыбкой, оставляя свое напряжение по ту сторону лица. Она должна расслабиться рядом со мной. Пусть откроется мне. Не будь папой, только не сейчас. Она и не стала. Мама говорит, что постоянно думает о моем том самом исчезновении, что я пережил, где я был, как со мной обращались. Я рассказываю ей правду, надеясь, что она мне поверит. Все взрослые, наверное, представляют похищенных детей где-либо в подвале на стоге сена с цепями на руках и кляпом во рту, но со мной ничего такого не произошло. Не вдаваясь в подробности и упуская в разговоре момент, как было страшно все равно, я наконец-то нахожу слова, чтобы все рассказать маме о том, как хочу лето и снова поплавать вместе с рыбами, как хочу, чтобы этот лес был ковром, а на небе существовали замки, но с тем условием, что их могут посещать художники по пропускному билету – я ради этого весь мир нарисую. Мама смеется. Мне удалось-таки вытащить ее душу наружу, а-то вздумала у меня закопаться.

– Вот. – Одобряю я. – Будь такой. Только такой. Не понимаю я, вы, взрослые, зачем прячетесь от внешнего мира? Так вы не справитесь со своей печалью. Как папа раньше. Не представляешь, как я мечтал подарить ему свои глаза, чтобы он увидел мир в таких же красках, что и я.

– Глаза тебе понадобятся самому, чтобы рисовать.

– Папа нужнее. Он слишком много молчал, мало говорил об этом. Но молчание – темнота. Все эти наши волнения, тревоги… становятся страшнее в темноте. Об этом надо говорить. Об этом надо играть на пианино, рисовать, писать, что угодно, только не прятать.

– Некоторые вещи нельзя из себя вытащить на мольберт. Страшная живопись получится.

– Вкусы у людей разные, кому-то нравится готика. Невозможно вытянуть из себя только Принцессу Лали. Все остальное – злость, страхи и печаль, надо гнать в шею. Юля, например, изгоняет из себя злых духов, играя на гитаре. Папа… ну у того своеобразные методы были. Я – рисую. И всегда буду рисовать. Даже если стану сопротивляться, надолго меня не хватит. Бывших художников не бывает. Попробуй не дышать хоть пять минут! Мир слишком красив, чтобы не рисовать его. Воображение слишком давит на изнанку, если его не высвобождать. Если есть такие авторы, которые бросили рисование, у меня задается вопрос, а не рисовали ли они, преследуя цель выделиться? И бросили, когда посчитали, что это не работает? Об этом не надо переживать, когда рисуешь. Это должно быть смыслом жизни, а не целью быть «лучше».

Мама смотрит взглядом «и это говорит пацан, переживший самое страшное». Пацан, которому всего девять. Правда, девять?

– Ты большой и сильный мальчик. Как океан. Или как его начальник Посейдон. – Выдыхает она. – Надо бы мне быть такой же отважной и счастливой, как мой сын. Я хочу, чтоб ты никогда не перестал быть собой настоящим, даже в двадцать и в тридцать лет.

– Зáмок. Он совсем уплывает. – Говорю.

– Он поплыл в другую страну. Показать себя другим художникам.

– А если и ты от меня когда-нибудь уплывешь?

– Невозможно. Даже если бы я уплыла на вот этом небесном корабле, я бы так сильно за тобой скучала, что прислала бы тебе на него билет. Ты уехал бы следом за мной?

– Без папы не могу. Оставайся с нами.

Мама обнимает меня, и мы замираем под плеск воды и наших чувств. Потом я думаю, что мы должны сфотографироваться, пока поздний вечер не унес с наших волос и лиц такие крутые краски. В поле зрения попадается только рыбак, и поскольку его руки освободились, я воспользовался моментом попросить его нас щелкнуть. Когда мы немного замерзаем, я беру маму за руку, и мы продолжаем свой путь на машине, доезжаем до памятника военным батареям, по которым можно лазать. Оттуда открывается удивительный вид на мощное море и дальние корабли, с этого расстояния которые кажутся игрушечными. Я делаю несколько снимков со склона, пока меня с края не гонит мама – я стоял на обрыве слишком близко от того самого последнего шага, после которого море унесло бы мое разбитое тело к соседней бухте. Спустя несколько минут неподвижного любования я поворачиваюсь спиной к морю и вижу, что мама достала свой телефон и давно уже меня щелкает. Я позволяю ей запечатлеть свою улыбку, через которую не идут никакие слова, потом оборачиваюсь заново лицом к морю, только теперь разбрасываю руки в стороны, а шею выгибаю к небу, словно обнимаю этот огромный мир. Мне реально в этот момент кажется, что весь он принадлежит мне. Что этот осенний ковер, эти замки в небесах, эта трава и это солнце – все моих кистей дело.

На обратной дороге мы останавливаемся на обочине, несмотря на то, что мне успел дозвониться папа и скомандовать, чтобы Марта привезла меня домой, потому что он скучает. На обочине этой мы с мамой собираем клен. Да такой красный! Издалека он выглядит, как куст пожара среди обыкновенных с первого взгляда веток. Но в мире нет ничего «обыкновенного». Есть разные углы зрения.

– Надо поторопиться. – Говорит мама, срезая для меня какие-то избранные ею веточки. Вид у нее такой, словно ее вот-вот могут поймать за закапыванием трупа. – Ни то нас щас менты как поймают!

– И за что задержат? – смеюсь я. – За жестокое обращение с кленом? – я все так же смеюсь, пока не замечаю на противоположной стороне дороги процесс высвобождения воображения. Мне видно мольберт на ножках и тощего паренька в белом свитере с кистью и плиткой красок. У него даже есть очки и странная бородка, собранная в хвостик. Рубашка на нем сама как воплощение безумного замысла в искусстве: настолько рваная и покрытая пятнами, что я приподнимаю брови, а потом щипаю себя – вдруг мне снится сон о художнике в рубашке, которая от избытка в его голове идей взорвалась прямо на его теле? К сожалению, с такого расстояния мне не видно, что он пишет, какую из этих идей воплощает первой, но сразу понятно, ему хорошо, как моему папе на мотоцикле в тот момент, пока ветер бьет его по лицу, а руки его победоносно тянутся ввысь, стараясь уцепиться за небеса.

– О, гляди. – Я чувствую тепло, смешанное с запахом маминых духов позади. Через мгновение в моей руке оказывается кустик клена, но я точно знаю, мама не о клене говорит, а тоже этого странного паренька обнаружила. – Что он рисует, этот чувак? – я смотрю на него мамиными глазами: художник стоит к нам полубоком, у него перед лицом тропинка и лысоватые деревья, вполне скучный пейзаж для рисования, казалось бы, но в его глазах все это выглядит иначе.

– Он видит там что-то особенное. Уверен, когда он закончит, на его картине природа будет смотреться, как она того стоит. – Говорю я. Что бы ни оказалось на рисунке парня на самом деле, я хочу, чтобы у него получилось так, как он хочет. Я отрезаю от своей души кусочек самой глубокой любви художника и посылаю в него бесшумное пожелание удачи, а затем нам с мамой и кленом приходится возвращаться в город.

Меня перенесло в темный лес, где окружающая обстановка дает знать, что эта темнота кончится для меня плохо. Темнота захлопывается у меня над головой, словно люк в подземелье, и мне слишком далеко до него тянуться, если только я не вырасту за несколько секунд на десять метров больше положенного человеческого роста. Мою темноту прорезает только идеально нарисованный в черном небе круг луны, похожий на лампу. Ногам холодно на узкой тропинке. Я бегу, чтобы найти выход из леса, но темнота начинается у меня под ногами и нигде не может закончиться, а я не сдаюсь все равно. На пути моем выявилась огромная черная собака. Как будто само зло берет в свои руки все ведущие кисти. И рисует страшный объект один за другим.

Еще никогда стук моего сердца не слышался всему миру так отчетливо. Я вижу, как из моего раскрытого рта часто-часто вырываются облачка пара – значит, в этом кошмаре еще и холодно. Разворачиваюсь, чтобы бежать в другую сторону от собаки, но позади – еще одна, копия с первой. Паника хватает меня за руку и тянет (иди ко мне!). За мной кусты. Я прячусь и начинаю наблюдать за двумя собаками через изогнутые, как на гротескной картине, ветки.

Псы больше не обращают на меня внимание. Они перемешались друг с другом в бое без правил. Мне чуть спокойнее, сейчас я смогу уйти подальше, ведь они увлечены битвой, но тут с противоположной стороны за кустами я нахожу два голубых сверкающих глаза без зрачков. Они рыскают кого-то в темноте. Меня?

Мне так страшно, страшно, страшно. Из-за того, что глаза направят взгляд в мою сторону. Как только я думаю об этом, ужасные глаза словно слышат мои страхи и наступают на меня из темноты, при этом ехидно сузившись под предвкушением ужина, будто давно ждали меня, сладенького, будто никого в мире нет вкуснее меня. Паника хватает меня за обе руки и уже скручивает их у меня за спиной. Две синие точки надвигаются, затем обладатель глаз выходит в лунный свет, и мне приходится «наслаждаться» мордой пантеры, которая вот-вот оставит от меня только маленькие, покрытые кровью косточки. Злое неторопливое дыхание, мягкие шажки, зубы… Она разгоняется и готовится напасть, как мой папа, прежде чем совершить один из своих знаменитых трюков на мотоцикле. Животное нападает, как в Той Самой Комнате Для Похищенных всякий раз нападал на меня страх, что в любую секунду мир больше не захочет иметь дело с маленькой формой жизни. Со мной. И тогда я кричу. Просто выкрикиваю из себя ужас, боль за отца и страх не вернуться домой. Даже когда меня пытается разбудить папа, мне все еще мерещится это сражение с пантерой.

В какой-то момент я просыпаюсь, наконец-то, резко сажусь и начинаю видеть. С лица стекает вода. Рядом с отцом взлохмаченная Юля, с нее – стекает ужас. Папа похож на утопающего. У обоих рты красные, как будто они кусались. Они едва прикрылись первыми попавшими под руку халатами, мятыми, вывернутыми и неправильными, словно одевались вне поля Земли. Я чувствую стыд вперемешку с виной, потому что даже когда я дома, папа продолжает переживать за меня.

Прижимаюсь к нему. За окном зарождается утро, поглощая темноту, но страх проходит не из-за этого, а из-за того, что рядом мой папа.

В начале недели я пытаюсь преодолеть коридор, который всегда был намного короче, чем сегодня. Сегодня он длиннее лесной тропинки, и я иду на дрожащих ногах к классу, в который заперта дверь. Внутри каждого такого класса давно идет урок. Сегодня мы с папой и Юлией все вместе проспали этот понедельник. Я иду, ошарашенный тем, что я несмотря ни на что снова здесь, не могу сообразить, что вырвался из темноты на самом деле. Но это так, моя жизнь продолжается, солнце светит на том же самом месте, все здания на своих местах и даже уличные коты не переселились из своих подвалов и люков, потому что им нравятся свои родные. Дверь в кабинет раскрывается и в коридор выходит все тот же самый Дмитрий Валерьевич в одной из своих тех самых шикарных рубашек, в наглаженных брюках и в очках. Коридор сразу заполняется запахом очередного из его сногсшибательных одеколонов, мы застываем друг перед другом, смотрим и смотрим, пытаясь вместе вразумить реальность, из его глаз хлещет ослепительный изумруд, от взгляда этого я таю и забываю о плохом поведении всех на свете, подбегаю и обнимаю учителя крепко-крепко, обхватываю его плечи и лопатки, потому что ради этого момента он опустился на корточки. И мы по-прежнему молчим. И обнимаемся.

– Здравствуйте. – Наконец заговариваю я, а в грудь «классного» врывается первый, как мне кажется, вдох. – Извините за опоздание. Можно войти? – я отодвигаю его лицо и слепну от улыбки. – Со мной все хорошо. Никто не обидел.

Дмитрий Валерьевич несколько секунд смотрит, не мигая, будто хочет сказать, что я давно вошел в его сердце, но как это возможно, если у нас были такие перепалки? Или теперь это не важно? Что для него важно? Мое или свое счастье? Он отдаст нам с папой Юлю или продолжит тянуть на себя свой конец веревки?

– Я переживал. Боялся, что… – запнувшись о какое-то слово, он гладит меня по щеке тыльной стороной пальцев. Вся его ладонь больше моего лица на миллион размеров, но никакой опасности. – Тебя точно не тронули?

– Пришлось немного побояться, и все.

– Кипятков… – выдыхает Дмитрий Валерьевич, вновь прижимая меня к себе. – Я верил в твою силу. Забудь последний разговор. Мне давно пора начать вести себя, как учитель. Между нами.

– Я никому не расскажу. Сам был виноват. Но вы помогли мне так много понять, спасибо.

– Ты сделал для меня то же самое.

Я отодвигаюсь, и рассказываю о маме. О том, что она пришла. О том, как мы собирали с ней клен. И как мы с ней по небесным замкам катались. И видели другого художника. В паре словах обо всем самом лучшем, только не о Той Самой Комнате – я надеюсь, там меня больше нет и не будет никогда. Я не вернусь. Растопчу каждый бесцветный сон. Первый перегрызу горло страху, если он посмеет еще раз напасть.

От моего рассказа учитель счастлив, как за себя. Когда мы успели оказаться на одной волне и на окне? Сидим прямо на подоконнике, люди в нашем классе уже недоумевают, куда исчез Дмитрий Валерьевич. А он в ответ рассказывает, как пусто пришлось без меня в классе, как мои друзья перестали заниматься и обращать внимание на все, кроме моего отсутствия – таким оно было ощутимым, страшнее, чем смерть.

– Вот так, поначалу кричишь на тебя, хочешь рот заткнуть, а когда тебя не стало, в школьном мире образовалась такая дыра, что и поезд проедет. Тебя заметно в толпе: ты слишком быстро вырос, у тебя взрослые мысли. – Признается Дмитрий Валерьевич.

– Вы говорили, что для вас все дети одинаковые.

– Я не мог так сказать. У меня нет любимчиков, вот о чем я говорил. Ты что-нибудь слышал о детях индиго?

– Да. В том числе и то, что это не обо мне.

– А, по-моему, ты скромничаешь. Больше не теряйся и из дома не убегай. С папой все конфликты надо разрешать спокойно. Учиться понимать. Этим днем мы варим себе кофе, гладим кота и читаем любимую книгу, а следующий такой день для нас может просто не настать. Жизнь – яркое мгновение, но всего лишь одно. – Учитель говорит о жизни так, словно позади у него осталось несколько миров, не прожитых, а пережитых – таких, где мне еще не удалось побывать. Он в точности знает, о чем говорит. Ему известно о коротких мгновениях все. А когда он подводит черту, мне поддается какая-то новая дверь. – Главное, что твой самый лучший друг, твой папа, у тебя все еще есть. Все остальное – пройдет.