Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

– Вы назвали женщину сволочью. Аморальное поведение. – Спокойно констатирую я, и на этот раз это самая настоящая красная карточка. Непростительные слова, которые не нужно было говорить. Кто бы знал, что этот ответ заденет сильнее, чем о сброшенных звонках в выходные дни, когда Дмитрий Валерьевич хотел пригласить Юлю на свидание, а она уже была в кино со мной, Степой и Лали?

На этом этапе учитель проглатывает все печатные слова, какими бы обидными они не были, что-то там бурчит на матерном, описывая меня глазами. Мне начинает мерещиться, что он вырастает над столом, словно тень, и в рост и вширь, а поза у него такая, словно он готовится меня избить и совещается со своими демонами, какую для этого использовать технику, но я-то защищаться умею! Я перехватываю его руку тотчас, как она летит к моему лицу, и заламываю за спину. К нам сию секунду мчится работник ресторана, аж пыль из-под подошв, выкрикивая на ходу угрозу вызвать охрану, но я успокаиваю парня тем, что мы уходим. Страхуя учителя, я прошу Юлю расплатиться деньгами из моего кошелька, и мы выходим, не надев пальто.

На улице Дмитрий принялся орать. Вначале это была песенка о школе, за десять минут, пока мы ждали такси, которая плавно превратилась в премьеру драматического спектакля в жанре «слышно на всю улицу». Пока Юля помогала мне надеть пальто, учитель в моей руке орал, что его грабят. Я пытался успокоить его словами, говорил, не грабит его никто, но он настаивал, что граблю его именно я. Ему удалось не только развернуться, но и сфокусировать на мне зрение в полумраке, а затем ударить меня в то же место, что Равшана. Шлепок долетел до всех ушей на свете. Весь тротуар в искрах, вылетевших из моих глаз.

В такси Дмитрий Валерьевич повел себя не более скучно, к сожалению. Видимо, водка в его крови перешла на следующий уровень, в котором умственные способности учителя подбрасывали на его язык только немыслимую фигню, которую я не обучен переводить на русский. Пока он бубнил под нос, периодически переходя на выкрик, Юля отметила, что это был самый безумный день в ее жизни.

– Меня дважды обозвали подстилкой. – Повторяет она, как мантру в обратном направлении – хочет представить это безумным сном. – Меня дважды назвали подстилкой.

– А меня два раза ударили в табло. – Отбиваюсь я. – И чо?

– Юлечка, вернись, я исполню любое твое желание. – С закрытыми глазами стонет на моем плече пьяный учитель.

Я едва доживаю до момента, когда мы, наконец-то, заваливаем его в квартиру, как палено. Дмитрий падает в прихожей на пол, спугивая своего черного котяру и вопя на весь дом:

– Что вы меня постоянно роняете, как в том фильме? – и ползком, да-да, ползком на коленях направляется в спальню, потеряв на ковре очки.

Мы с Юлей на пару мгновений застываем посреди узкого коридорчика, с сочувствием наблюдая за тем, как от нас отдаляется его зад. Мне и смешно и грустно – все в одном салате, не знаю, какую эмоцию выбрать. Выбираю, как на слушании, самое невыразительное лицо. Через секунду у моей ноги что-то шевелится и мне приходится отскакивать от этого черного кота, от этой пучеглазой тени, палящей на меня своими желтыми фарами, средоточия всей в мире боли.

– Глеб, прошу. – Шепчет Юля. – Никто не должен узнать.

– Я не его судья.

Папа с овациями встречает нас на пороге, торжественно объявляя, что у него чайник вскипел. А у нас – вскипел Дмитрий Валерьевич. Я кипел тоже, только тише, чем он. Юля стала особенно замкнутой, сейчас у нее не просто есть секрет, она сама вся является секретом, и мне еще больше захотелось ее раскрыть. Я знаю ее, как отвязную девчонку, любительницу детей, я чувствую в ней настоящего друга, с которым хорошо даже молчать, вижу ее жизнерадостной девушкой, улыбающейся чаще меня, которая навсегда заняла уютное место в моем сердце, с которой у меня классные поцелуи и их всегда мало, и рядом с которой хочется учиться чему-то хорошему, но не только детям. Но вот такой… Такой, которой сделал ее в ресторане Дмитрий Валерьевич, я Юлю еще не знаю. Неужели все только из-за того, что она не смогла (не захотела) от него родить?

Папа сразу понимает, что что-то случилось, поэтому за чаем мы ему рассказываем. Точнее я рассказываю. Юля так и сидит, понурив голову, будто на голове у нее стоит административное здание. Над ситуацией мой папа лишь вначале сердится, а потом ржет, и я вижу, как под его смех и отшучивания Юлины брови взлетают так высоко, что их приходится ловить. Любопытство папе не дает покоя, он вовсе не обеспокоен тем, что меня и Юлю обозвали, а со мной подрался Степкин классный руководитель. Он спрашивает, знает ли Степа, что Дмитрий Валерьевич бывший муж Юли.

– Да. Но о сегодняшнем инциденте он ничего не должен узнать. – Говорит Юля, вставляя свое первое слово.

– О, ну в таком случае говорите тише, тем более он уже спит. – Отвечает папа, но тона не убавляет. Предшествующие слова он вообще практически проорал. – Ребята, вы здесь сами все уберете. Я пойду, покопаюсь в нашем старом гараже, и надо зайти к приятелю. – Эти слова папа несет с собой в прихожую, рассматривая наручные часы. – Кстати, я могу остаться у него ночевать.

Мне надо бы задуматься, зачем папе копаться в гараже ночью и зачем после этого навещать приятеля и оставаться ночевать. И если второй пункт мне понятен тем, что папа хочет оставить нас с Юлей наедине, то смысла в первом я не вижу и именно по нему определяю, что папа врет. В судебных разбирательствах таких моментов немало. Одно лишнее неотрепетированное с адвокатом слово может сыграть злую шутку. Обо всем этом мне бы надо подумать и постараться раскрыть ночные затейства папы, но вместо этого я не могу отвести глаз от Юлиных волос, – именно их я вижу перед собой, потому что она уронила лоб на свои руки. На мгновение нам слышно только тихое рычание холодильника, а потом я зову ее по имени. Голова ее поднимается, но пряди волос играют роль ширмы.

– Юль, – говорю, накрывая рукой ее ладонь, – дай мне проводить папу, и мы поговорим. Обещаешь?

В ответ она отвешивает кивок, хоть и не сразу. Я иду туда, куда меня своими длинными невидимыми руками тянет запах духов.

– Папа…

Завязывая галстук, папа весь передергивается от испуга. Кроме галстука у него уже уложены черные волосы и начищены ботинки, ведь именно в таком виде мужики ходят копаться в своем гараже. В чем же еще, как не в галстуке? Я спрашиваю, что за событие такое назначено в гараже, отчего папа собрался туда по всем правилам театрального дрес-кода, одновременно размахивая перед носом ладонью в попытках отогнать от себя папин приставучий запах.

– Сознаюсь. Не в гараж иду. – Мнется отец, продолжив снимать с себя несуществующие пылинки.

– К приятелю?

– Угу. Так, что еще я хотел?

– Голову на плечи надеть. Видимо, операция по смене ориентации завершилась успешно.

– Ну чего ты так на папку-то?

– А зачем цветы? – я устремляю взгляд на модный отныне букетик из мягких игрушек, покоящийся на тумбочке.

Папа расстроен тем, что я спросил про цветы, как будто ему придется мне в чем-то сознаваться. Он перестает искать на себе крошечки, замирает столбом и целую вечность находит ответ, но, тем не менее, выдает глупый вопрос.

– Вот эти?

– Да, вот эти. – Уточняю я.

Через паузу:

– Моего приятеля зовут Алеся.

– Сколько их у тебя? А сколько их в Питере?!

– Тсс. Не разбуди ребенка.

– Где ты ее откапал?

– На опушке. Сынок, папе еще только сорок семь. Сколько ты мне дашь?

– Пятнадцать.

– Видишь, как я хорошо выгляжу? Папа в прекрасном состоянии.

– Вид товарный, не спорю. Я просто полюбопытствовал. А сколько ей лет?

Этот вопрос папа заблокировал. Он молча смахивает с плеча еще пару несуществующих соринок и смотрит на меня с красными щеками, пугаясь моего вида. Последние его слова перед бегством: на десять лет младше. Счастливо оставаться. Кого младше? Папы или меня?

– Этой Алесе всего семнадцать! – кричу я в кухне, сделав выводы из поведения отца. – Он. Сошел. С ума. – Каждое слово уменьшает звук моего голоса. Юля по-прежнему отстраненная и невысказанная до конца, при этом она напоминает шкурку апельсина, который до последней капли уничтожили в сок. Пряди волос до сих пор ширмой прикрывают лицо. Я сажусь рядом и осторожно отодвигаю часть занавески, молча спрашивая разрешения войти за нее. – Эй. – Я улыбаюсь, думая о минералке со льдом и холодном душе, о чем угодно самом ободряющем, чтобы моя улыбка повторила ассоциацию в голове. Я придвигаю ее ближе, и Юля видит, что я готов ее слушать и давно. – У нас все хорошо.

– Я знаю. Но у Димы есть свои причины злиться. Я не уверена, по какой причине он вилял хвостом на стороне. Или хотел повысить самооценку или убегал забываться. Мы хотели детей. И я – тоже. У нас ничего не получилось.

– Время не встало на месте. Возможно, получится со мной. Некоторые ситуации надо отпускать. Степка мечтает о брате или сестре, но ты ведь знаешь, что он умный молодой человек. Он поймет и тоже отпустит ситуацию. А Дмитрий Валерьевич… он еще жив и встретит свою половинку. – Я так стараюсь, достаю из себя все самое лучшее, что только удалось сохранить во мне папе, и что во мне распустилось благодаря Степе. Целый особенный мир, равный сочному воображению сына, настоящий и большой, как его сердце. Но Юля придумала расплакаться, и я прижимаю ее к себе, держу, пока она не заканчивает.

– В первый раз я забеременела в нашем свадебном путешествии.

Что? – удивляюсь я, но молчу. Не хочу спугнуть ее решительность продолжать.

– На первом же месяце случился выкидыш. Вторая беременность случилась через год. Но счастливы мы были всего семь месяцев. Все-таки когда сразу – не так больно. Но когда на огромном сроке… Когда знаешь пол ребенка и даже имя уже придумал…

– Успокойся. – Мы вместе перевариваем то, что отравляло ее все эти годы, не желая оставаться в прошлом. – С ума сойти, и в мыслях бы не допустил, что.… О боже.

– Врачи разводили руками. Ничего не предполагало беды. Но она просто родилась мертвой. После этого Дима перестал возвращаться вовремя. Иногда не приходил ночевать.

– Ты его оправдываешь, но он просто мерзавец, если оставлял тебя наедине с такой болью.

– У него был собственный способ горевать, не спеши выносить ему приговор.

– Ну, свихнуться, способ горевать. Хотя мои-то способы не намного эффективнее. Оставь все в прошлом и больше не бойся. Следующий раз будет удачным. Теперь мы твоя семья. И поверь. Мы сделаем все возможное, чтобы наша семья была счастливой, и чтобы ты смогла нам доверять. Договорились?

– Глеб. Это не самое важное, о чем я должна была предупредить. Я больше никогда не смогу забеременеть и ни один врач мне ничем не поможет. Теперь ты знаешь все. – И она заливает мою кухню слезами, как будто признанием этим запустила апокалипсис, или как будто после этого я по всем правилам жанра должен ее кинуть.

– Юля. Стоит только захотеть. И если ты захочешь, у нас будет сын. Если ты примешь наше со Степой предложение, мы будем твоей самой настоящей семьей на свете.

Одна улыбка Юли, та самая, которая не сходит с ее лица, и мне открывается еще одна тайна вселенной. Мы не просто столкнулись в коридоре. Мы совпали. И прошлое осталось позади. Моя Альбина. Ее не родившиеся дети. Они отпустили нас в этот самый день. И если бы я смог познакомиться с ангелом, который бросил нас друг другу в руки, я считал бы его наравне с сыном.

На следующий день мы втроем на прогулке, и я едва мысленно выбираюсь из своей спальни, где мы с Юлей были всю ночь вместе, когда я всю ее покрыл поцелуями от макушки до кончиков пальцев на ногах, когда наши губы не могли отстать друг от друга, и когда я повторял ее имя, а она мое. Сейчас на выставке со Степой мы делаем вид, что интересуемся исключительно искусством, как Степа, носящийся по залу и бегающий от картины к картине, рассматривая в каждой новую вселенную. Вот и мы заинтересованы, точнее пытаемся – глаза наши горят так, что эстетам приходится щуриться, чтобы рассмотреть какую-либо из работ художника, которые мы с Юлей в большей степени не замечаем, настолько нам нравится реальность, а не воображение. Мы твердо стоим ногами на земле и при этом такие неземные. Один момент я слишком долго не отвожу от сына взгляд и смотрю на то, как он слишком долго не отводит взгляд от одной из самых странных картин (ночь, поле, дерево в снегу и огромные мыльные пузыри). Сын фотает очередную дурь издалека в полном размере, а также вблизи все понравившиеся детали, и словно пытается понять, как именно это было нарисовано. Я не могу его подвести. Я должен стать для него лучшим отцом в мире, чтобы мой сын всегда был счастлив и знал, что в любое время года в его душе у него всегда есть друг, с которым можно поговорить. Чтобы он всегда был здоров, весел, никогда не подумал о выпивке или таблетках, как я, и всю-всю жизнь был зависим только от красоты. Потому что наркотики – не друзья. Они не поддерживают, не решают проблемы, не тушат внутренние пожары, я проверил на себе и жалею. Жалею, что не хватило ума и фантазии на лучшее. Глеб, ты должен всегда помнить о том, что твой маленький сын для тебя дороже любой женщины, – звучат в голове слова Юли, сказанные не так давно. Да, пока он маленький, это должно быть для меня законом, не предполагающим поправок. Я смотрю на Юлю, которая смотрит на картину. Сейчас ее саму впору нарисовать во время этого процесса. Если я потеряю ее, Степа меня спасет? Я захочу после этого спать и дышать? Не зря я ввязался в отношения снова? Не зря позволил чувствам унести меня? Эх, кто знает. Ловлю момент.

Вечером мы лавируем по кухне, готовя сладкие вареники с творогом. Мы намеренно наталкиваемся с Юлей друг на друга бедрами и плечами, кидаемся маленькими горстками муки, а когда Степа отворачивается, я притягиваю ее к себе и целую. Мы соревнуемся, кто сделает больше вареников и главное – качественней. У меня получаются самые красивые. Не преувеличиваю. Настроение мое на высоте, а с болью в душе вкусняшку не приготовить, Степа прав. В один момент трезвонит телефон, и Юля, протерев руку, снимает трубку, находясь к ней ближе всех.

Трубку на том конце бросают, а через некоторое время телефон трещит во второй раз, и Юля сразу передает ее мне – я сумею найти общий язык с загадочным молчанием.

Молчание оказалось загадочным в своем полном интенсивном максимуме – загадило нам вчера с Юлей все свидание.

– Глеб Владимирович, – но сегодня он звучит корректнее, чем вчера в ресторане, и я больше не грязный черт, не куча дерьма, а, кто бы мог подумать, Глеб Владимирович. – Сказать хочу, что все это между нами не важно. Я извиняюсь за вчерашнее, вы можете встречаться с кем угодно, но Степа…

– Да, вели вы себя вчера очень плохо, Дмитрий Валерьевич. Я буду звонить вашей матери. – Удачно шучу я, потому что Степа обхохатывается, не пытаясь сдержаться. Даю зуб и обе руки (голову не даю, ее снесло и так), что учитель все слышит и закатывает глаза. Как оказалось, вчера вечером Степа лег спать, но проснулся тотчас, как я повернул ключ в замке, и наш с папой разговор о слегка неважном свидании прослушал, а потом, видимо, и то, что рассказала Юля, хотя я не уверен – Степа так убедительно делает вид, что ничего не знает по этой части.

– Я не хочу портить с вами отношения, что бы ни случилось. – Цедит учитель, будто кто-то на той стороне держит у его виска дуло ружья. – Я учу вашего сына, а ничего важнее ребенка быть не может.

– А это весьма удобно, не находите? Чуть что, можно спрятаться за моего ребенка.

– Глеб Владимирович. – Кажется, он воздействует, используя мое имя. Он придает этим словам самую шероховатую поверхность. – Я больше не собираюсь поступать… недостойно учителя.

– Поживем, увидим, что еще вы выкинете. Просто знайте то, что знаю я: вы заняли очень удобное положение. Не учи вы моего сына, я бы вам еще в ресторане шею намылил. С одной стороны я вас понимаю, как мужчина. Мы не будем мелькать у вас перед глазами, но попытайтесь забыть о нас. Дети действительно важнее.

После этих слов он прощается со мной так поспешно, словно у него там каша из дома убегает, а я еще долго стою с трубкой, не понимая, откуда у меня такое ощущение, что в эту самую минуту учитель опрокинул свое лицо на подушку и плачет, вместе с тем стараясь поверить в эти свои слова.

Дети важнее. Важнее. Важнее. – Повторяет он как мантру, каждой клеточкой мозга желая только Юлию.

Смотрю на Степу и натыкаюсь на его взгляд, как на прокурорский. Удивляясь тому, как резко мой сын перевоплощается из забавного веселящегося ребенка в глубоко смотрящего взрослого и обратно, я буквально прирастаю к полу. Когда мы заканчиваем с варениками, я побеждаю конкурс, и мы наедаемся досыта. Степа идет спать, а мой папа не возвращается от своей молоденькой девчонки даже на запахи моих вареников. Я прокрадываюсь в комнату сына, чтоб поцеловать Степу в щеку, а потом мы с Юлей остаемся одни.

В середине осени день сокращается, и тени за окном приступают вырастать быстрее. Над изголовьем моей кровати окно, и когда мы с Юлей падаем на подушку, небо переворачивается у нас перед глазами, крыши домов оказываются на небе, как потолок, а редкие звезды осыпаются у нас под ногами.

– Можно еще раз посмотреть самую большую татуировку? – спрашивает после нескольких минут молчания Юля, но я уже знаю, это теперь такой ее способ заставить меня раздеться. Татуировка в виде женщины, горящей в огне, занимает всю мою спину. Когда Юля увидела это произведение впервые, она ахнула «ничего себе, у тебя спина горит!» Пламя на моей коже действительно выглядит как живое и, к счастью, я никогда этого не вижу.

Я снимаю с себя майку, испачканную в муке, и ложусь на живот, ощущая Юлин взгляд повсюду, а не только на огненной женщине.

– Дай угадаю. Ты хочешь, чтобы я разделся там, где у меня хватило ума не делать ни одной татуировки? Извращенка.

– Кем еще можно стать рядом с тобой, по-твоему? А почему ты не делал татуировку там?

– Мне не хотелось, чтоб мастер пялился на мой зад. Но я никогда не забуду, как делал у него «женщину в огне» – говорю, сделайте мне что-нибудь масштабное, чтобы процесс длился подольше.

В лице Юли, а по большей части в ее округлившихся глазах я читаю немой вопрос. Я так сильно хотел боли? Да. Это странно звучит, но она давала мне надежду. Потом моим спокойствием и надеждой стал только Степа. А теперь к этому прилагается Юля. Я покрываю поцелуями все ее лицо, а потом и все тело, не могу выбрать одно место, у меня все ее места самые любимые, но затем я начинаю проваливаться в ее объятиях, хотя это последнее, чего я хочу. Огромная любовь в моем сердце уже места себе не находит и ей постоянно требуется выход. Я превосходно владею этими приемами. И Юля. Мы делаем это до середины ночи. Сон берет надо мной верх, но я не хочу закрывать глаза, потому что тогда сразу начну по ней скучать.

Степа, 9 лет

Сегодня я проявляю чувства ватными палочками. Да-да, точно, ватными палочками. А еще зубной щеткой и куском ваты. Трюк номер один. Берется горстка ватных палочек, опускается в разведенную краску, ждем, когда белые головки палочек поглотят цвет, а затем рисуем этим сирень. Эту и еще несколько необычных техник сегодня на уроке ИЗО нам показала наша шальная учительница-художница. Она сама ходячая картина – цвет ее волос меняется каждый месяц, один безумнее другого. Платья с яростным окрасом, как у цыганки, сменяются каждый день, словно она живет в магазине с этими платьями. Тощие руки с накладными черными или красными ногтями изображают эмоции в воздухе. Мне нравятся ее новые фантазии, у меня так хорошо с первого раза получается их воплотить, что через минуту училка вся цвета кайфа. Ее кабинет снова приобретает себе на стену один из моих рисунков, но лучший ей у меня отобрать не удается – он для папы и Юли. Ватными палочками и брызгами с зубной щетки я изобразил картину мира, который мы строим вместе. Пусть Юля посмотрит на это и поймет – втроем нам будет хорошо, никто четвертый нам нужен не будет. Ну, только если это не дедуля. Суть в том, чтоб она узнала – не нужны нам с папой другие дети в семье. Мы все равно выбрали только ее и никогда от нее не откажемся. Во время кулинарного конкурса на кухне я пару раз подглядел, как они целовались – сладко, как есть сахарную пудру. Мне захотелось их нарисовать, настолько оказалось не противно. Даже загляделся.

А еще мне захотелось, чтобы Дмитрий Валерьевич встретил свою любовь, как папа мой пожелал. Пусть так и будет. Пусть «крошки», которые у них не сумели родиться и не успели даже сделать первый вдох, больше его не беспокоят. Они с Юлей не виноваты. Виновата судьба. Это судьба до сих пор не может заставить сердце моей мамы биться над моими письмами и рисунками. Мне нужно было в начале года бросить не рисовать, а ей письма писать. Вдруг ей, правда, все равно? И сидит она перед своим компьютером, вся фиолетовая, как фиалка, удаляет мои письма, как спам, и закатывает глаза. А я теперь не могу избавиться от нее даже рисованием. Хочется подобрать ей мифический образ, да похуже, чем я придумал Равшане с ее черными змеями на голове, но не выходит. Маму я всегда вижу как маму. Я помню ее лицо и фигуру, но мне важно знать, какая она сейчас. Я просто хочу, чтоб она у меня была. Чтобы она пришла и посмотрела так, что я бы сразу почувствовал, что и я тоже у нее есть.

Когда смотрю, как на Паштета глазеет его мама – словно он маленький бог, мне кажется, что меня не существует, пока на меня не посмотрит моя мама. Как мои рисунки, обретающие дыхание после чьего-то взгляда – словно чужое восхищение наполняет картину жизнью. Пускай это и немного завистнический взгляд. Сегодня на уроке Ярик долго поглядывал на то, что у меня получается в альбоме, поглядывал косовато, потому что у меня выходит вот так, а у него – никак. Мне пришлось рисовать за него первые линии, а потом он лыбился во все лицо и повторял свою старую фразу «ну ты чисто художник», о которой я совсем забыл. А на бумагу я почти не смотрел – следил за спиной училки, опасаясь, как бы она не повернулась и не заметила, что я благополучно изощряюсь в жульничестве, что Ярослав рисует третьей рукой, которая выросла из его груди и как-то подозрительно похожа на мою.

В понедельник на чтении внимательно изучаю состояние Дмитрия Валерьевича. Вид у него усталый, но когда взгляд останавливается на мне, смотрит он на меня так, будто я самое наглое звено в классе или сейчас у нас будет конкурс-разминка «идиот года», где по всем показателям лидирую я. Потому что стараюсь счесть с его лица выходные приключения, и он догадывается. Мне ооочень трудно дается представить себе учителя в пьяном угаре, но от одной мысли, как он шатается на деревянных ногах, становится тоскливо.

– Дома вы будете читать этот рассказ и перескажете его. – Говорит учитель, и именно эти слова меня подбадривают. О чем он говорил все это время? Говорил ли он? Да, говорил, и я слышал. Но не слышал ни черта в то же время. Как это? Помню только, что говорил учитель таким голосом, точно предсказывает будущее. – А теперь мы откроем его и начнем читать по одному предложению каждый. Начинай, Максим. Постой. – Дмитрий Валерьевич взводит руку, словно ограничитель. – Кипятков…

– Чо?

– Хватит прокалывать меня взглядом. Уткнись в учебник, а не в меня и не в окно, как пять минут назад. И что ты там только видел?

Я думаю – где? В его лице? Боль. В нашем окне? Птицу. Она была свободна ото всей нашей боли. Ее образ приковал меня к месту. Крылья ее (или его) были огромные, и она (или он? орел?) не размахивала ими; летела, точно самолет. Как ей это удавалось? Мне захотелось на несколько минут стать самым маленьким человечком в мире, и сесть ей на шею. Она бы прокатила меня по небу, я бы увидел мир ее глазами. Что она чувствует, когда ощущает высоту и владеет ею, как мы владеем своими квартирами, вместо того, чтобы бояться упасть? Почему она не боится упасть?

– В небе я видел птицу, и представил, какого ей быть свободной ото всего, что диктует общество на земле. Полностью распоряжаться собой. В пределах разумного делать все, что в голову взбредет. Это же так необычно для человека. Мы ходим по земле и не позволяем себе даже мысленно приподняться над ней – это ведь «нельзя», это ведь «глупо». Или когда вас, взрослых, уничтожают совершенно ненужные вещи, такие как ревность или зависть. Или любовь, похожая на болезнь. А вот у птиц… у них нет причины, чтобы летать. Понимаете? По-настоящему летать. У них просто есть этот полет. Свободный полет. – Заболтался я, пока брови учителя не проделали на его лице акробатические трюки, а одноклассники не начали засыпать под мой бред.

После уроков он оставляет меня у себя, чтобы наораться всласть. Больше всего его беспокоит не то, что я так много знаю о личной жизни взрослых, а то, что у меня находится наглость придавать этой ситуации краски.

– Начнем с того, что ты ничего не знаешь. – Вбивает он мне в голову, как гвоздь.

Ну, предположим.

– Продолжим тем, что у тебя молоко на губах не просохло судить о взрослой любви. Если считаешь высоким качеством ржать под издевки своего папочки, который говорит, как погано я там себя вел в ресторане, то…

– Но вы действительно повели себя погано в ресторане.

– Ты себя снова начинаешь вести, как идиот. Тебя этому что, папаша учит?

– А вас – кто? Чего стоит одна только драка. Как объяснить, что это по-идиотски, мерзко, грубо, недружественно и… аморально. – Я четко выделяю последнее слово, глядя, как оно рисует трещину в его лице. Я слежу за реакцией Дмитрия Валерьевича на то, как я возвращаю ему его же собственные слова, и мне начинает казаться, что сейчас получу под дых. Чем он больше всего потрясен? Моей смелостью? Или тем, что я запомнил эту фразу наизусть? Фразу, которая дышит неприязнью и отвращением. Сейчас она вгрызается ему в душу, как будто у каждого этого слова есть зубы. Так и есть, все мои слова кусаются, но что-то заставляет меня довести начатое до конца. – Поверить не могу, что мы с Яриком просидели целую вечность после уроков. Когда мы подрались, мы хоть пьяные не были. – Лицо учителя как картинка в калейдоскопе: искажается так, что я смотрю на это и сразу же жмурюсь. А вместо сердца у него – гнилое яблоко с червяком.

– Ты думаешь, я долго позволю тебе, маленькой сволочи, лезть, куда не просят? Хочешь, я тебя поставлю на твое скотское место прямо сейчас – оставайся и будешь до ночи сидеть в классе. Мне спешить некуда, меня дома больше не ждет Юлия Юрьевна. Юлия Юрьевна теперь ждет дома только вас с неформалом-папочкой.

– Я ваши приколы с оставлением после уроков отцу расскажу, который судья. Будете и дальше поддерживать свой статус аморального учителя. В следующей школе.

От этой фразы, которая навернулась мне на язык, его словно всего выпотрошило. В этом пространстве в душе учителя я нахожу злость, потому что никак не могу найти пустой карман для своей наглости, и удивление, потому что в обычной жизни эта фраза не выходит из уст малолетки. Маленькой сволочи. Это язык юриста. Но! Я говорил и все знают, у меня их в семье двое, а я люблю слушать и все всасывать в себя трубочкой.

– Знаешь что, мой хороший? – началось напутствие, к которому я был готов, и которое я вынесу взамен за то, как поранил его. – Ты в своей жизни еще ничего не добился и не знаешь, как тяжело доставать бабки. Все, что ты имеешь – это богатство твоего отца, а не твое. Ты только и сделал за свою коротенькую жизнь, что не научился понимать, откуда берется еда на твоем столе. Я совсем один, кроме кота у меня нет друга, я пришел сюда, чтоб зарабатывать деньги и налаживать отношения с женой. Да, бывшей. Всякое бывает. Но я люблю ее до сих пор. Чего уж там теперь от тебя скрывать, твой мелкий любопытный нос побывал в каждом дверном замке. Да. Я боролся за любовь. Боролся. Но тут явились вы со своим оригинальным папочкой и хотите вслед за Юлей отнять у меня работу.

Я глубоко и медленно вдыхаю и выдыхаю. Мне хочется стать мягким белым зайчиком. Мне надо поговорить с учителем по душам. Мне так надоели скандалы! Внешне я кажусь спокойным и смелым, но внутри… Внутри у меня землетрясение, проснувшийся вулкан, ураганный дождь, воронка смерчи, и вообще конец света. За попытки отвоевать у нас Юлю любой ценой я своего учителя не переношу («Жизнь такова, что надо уметь добиваться всего, чего хочешь», вот о чем он говорил), но я должен сделать его своим другом – только так можно победить врага. Я ищу подходящий медиатор к струнам его души, и не чтобы прикоснуться и забыть, а сыграть лучшее, – нечто, неподобное другой музыке. Короче. Передо мной возникает задача сделать счастливым еще одного человека, но как?

– Дмитрий Ва…

Я не заканчиваю ничего, даже полслова. Мой учитель весь взрывается на тысячи осколков, которые глубоко впиваются в мое тело. В крепкую истерику из обиды, несчастья и замешательства добавляется вот это бешенство.

– Ты дебил! И твой папаша-байкер – тоже!

От этой воронки внутри себя я начинаю поедать свою губу. Зачем Ковтун это делает? Укрепляет во мне неприязнь, а не желание вместе посидеть на радуге.

– Почему вы…?

– Потому что с генетикой не поспоришь! – Это утверждение разбирает меня на винтики и гвоздики. Сколько можно унижать моего отца?

– Нет, почему вы себе позволяете опускаться до такого?

– Вон отсюда.

– Пожалуйста…

– Выметайся! – я лечу к двери и как раз успеваю выбежать до того, как в меня полетела бы груда бумаг, заехала бы мне в голову, и все картины, которые я еще не нарисовал, перемешались бы в ней сплошняком в нелепую возню. Мне бы потом и года не хватило, чтобы перебрать детали. Это была бы куча пазлов в три метра высотой, где, словно салат, смешалась тысяча разных мозаик.

В коридоре я плотно припадаю к стене, стараясь восстановить дыхание после бега, а выкрики из класса тянутся следом, как ниточка, с каждым моим шагом которая все тоньше. У Ковтуна совсем крышка открутилась. И у меня. Интересно, какого это, быть в нормальных отношениях с учителем? Тем учителем, который не является бывшим мужем девушки твоего папы? Я забыл и едва могу вспомнить, какого это, ругаться с учителем исключительно из-за поведения и «двоек», пока ко мне не подкрадывается Дракон. Я чувствую за спиной биение его крыльев, жар огненного дыхания.

– Привет, хулиган.

– Здрасьте, Дракон Робертович. – Цежу я, и, к несчастью, в голосе слишком много нежелания. – Ой! То есть Вилен! – Я уже почти весь ушел из школы, наконец-то, но физрук дергает меня за руку.

– Подожди-ка, Кипятков.

– Чо?

Ноздри у него вздуваются.

– Не чокайся. Что у вас за шум с Дмитрием Валерьевичем? Какой дьявол тебя воспитывает? Ты что себе позволяешь?