Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 27 лет

В пятницу вечером (как порой и в субботу утром) меня больше не выплевывает уставший бар или затхлый клуб, я больше не выпутываюсь из плена волос, ног и рук Равшаны, больше не отстирываю с одежды остатки веселья и губной помады, не пытаюсь разглядеть предметы этого мира через туман пьянства. Теперь я почти как ветер свободен, провожу время у сына, в том числе, чтобы помогать ему делать уроки. Когда занимаюсь детскими уроками, мне невольно вспоминается, каким я был в школе, что я учился на «четыре» и «пять», играл в команде, был любимчиком физрука и девчонок, а потом со мной случилась Альбина. Со мной случилась Альбина, и мне начали нравиться походы на пикник, поцелуи в лесу и объятия на берегу моря, пока в трагическом конце истории со мной не стряслось много всего такого, что повлекло за собой любовь к барам, татуировкам, наркотикам и связям в исключительно опасных и необычных местах. Я попробовал гаражи, сараи и заборы, и хороший Глеб, испугавшись, выпрыгнул у меня из-под кожи. У меня начала вырастать новая шкура. Я покрывался рисунками, как чешуей, покрывался плесенью страданий, мастера выдали на моем теле целые шедевры. Мне казалось, нет, я просто бредил идеей, что таким способом сделаю себя более толстокожим и менее уязвимым. Неправда. Поверхности кожи можно забить, а душевную пустоту нет, с этим сложнее. И проще одновременно, проще из-за сына. Он сидит на мягком коврике в своем уголке, снова собирает конструктор. Из угла на Степу выглядывают мягкие котята и зайчики, которых он обожает с раннего детства. Большинство игрушек ему кто-нибудь дарил, хороших друзей у него всегда был целый вагон, как раньше у меня.

– Что строишь, крепыш? – спрашиваю.

– Город твоей мечты. – Мне кажется, я слышу в ответе Степы несколько глубоких смыслов.

– Да что ты? И я буду там жить?

– Ты будешь счастлив.

– Я и так счастлив. – Говорю я. Пора бы уже это признать. – Но раз ты настаиваешь… Жду.

– Папа, расскажи еще раз об Альбине.

– Я могу показать тебе ее фотографии, и ты ее нарисуешь, как Лали.

– Чтобы рисовать человека, мне нужно увидеть его душу.

– Правда? А ее письмо не засчитывается?

– После ее письма я вижу ее какой-то озабоч… то есть, одержимой.

– Озабоченной? Это из-за бани, что ли? Посмотрю я на твою озабоченность, когда у тебя твои штуки отрастут. Захочешь тогда свою Принцессу не только за ручку держать.

– Какое гадство.

– Это жизнь. Несу фотографии?

– Неси.

Степа заинтересовался, я вижу это на его лице. Не в первый год он слушает мои рассказы о девушке, с которой его папа испытал вечную любовь, а ни разу не спросил, есть ли ее фотографии. Сегодня он, наконец, увидел ее. Я смотрю через его плечо, пока сын листает снимки. Альбина навсегда осталась такой, какой я видел ее в последний раз. И навсегда такой же останется. Моя ровесница, с каждым годом которая становится моложе меня. На ее душе больше не появится ни одной царапины. Она больше никогда не отведет смущенный взгляд. Теперь один я угрюмо смотрю на угрюмый мир, покрываясь ранами. Когда я обнаруживаю на фотографиях себя, юного и невинного, да с такой улыбкой, которая со мной давно развелась, в руках у меня запуталась Альбина с такой же улыбкой, я весь запутался в ее волосах, мы счастливы, как будто впереди у нас вечность, и мы знаем об этом, – то на моей душе появляется еще один прокол. Я замечаю, как мой сын это замечает, точнее, чувствует, потому что он сразу оглядывается и его лицо мрачнеет, словно он зашел под зонт. Сопереживая моему чувству, Степа берет меня за руку, и это прикосновение вытягивает из меня первую слезу.

– Папа. – Говорит он. – В мире есть другие люди, делающие тебя счастливым. То дерево в лесу, помнишь?

– Обгоревшее такое?

– У него в стволе рана-пещера размером с мой рост. А оно все равно живет, папа. Его листочки пахнут летом. – Я знаю, вовсе не этого Степа добивается своими словами, но они вытягивают из меня еще одну слезу. Степа снова смотрит на фото, на следующее, где Альбина одна, но руку не убирает. – Очаровательная девушка. – Говорит он, позволяя мне его обнимать. – У тебя была классная девчонка, сразу вижу, что она хорошая, я в людях хорошо разбираюсь, как и вы с дедулей. Но может быть, есть кто-то еще? Кто-то другой в живых, не хуже нее.

– Возможно, и есть, но у меня до сих пор такое похмелье после отношений с Альбиной, что я не могу начать другие. Равшана не в счет. Не знаю, как бы тебе объяснить, что, несмотря на то, что она была моей девушкой, она моей вовсе не была. А Альбина, хотя ее давно-давно нет, как будто все еще моя.

– Не объясняй, пап. Это хорошо, что любовь была. Многие о ней только мечтают.

– Ты – теперь моя самая большая любовь в жизни.

– Я думаю, это не так. – Степа переворачивает в альбоме на страницы, где я после школы, в университете с друзьями, а потом и с его мамой Мартой, которая тоже была долго со мной, но никогда не была моей. В конце альбома он находит снимки себя совсем маленьким у меня на руках. Одна из них среди моих фаворитов много лет: где я обнимаю Степу на улице. Сыну на этой фотографии два года. Я обнаруживаю, что у Степы такая же в рамке в изголовье кровати стоит. На фото я уже в шрамах и татуировках, но такой же счастливый, как с Альбиной, вот что мне нравится в самой сердцевине этого кадра. И Степе, скорее всего, тоже. Он держит такого меня при себе, поближе, чтобы эта сторона меня была с ним рядом всегда. А потом он вдруг говорит:

– Папа, ты изменился. – Говорит так томно, словно мы безмолвно начинаем поговаривать о той девочке в кедах, то есть… о Юлии Юрьевне, учительнице музыки.

И все мои внутренности летят вниз.

– Да? В какую сторону?

– Не знаю, ты какой-то другой. Как будто бы начинаешь влюбляться в кого-то еще. Вам есть, что сказать, ваша честь? – игриво спрашивает сын, и тут у меня изо рта неловко выпадает вопрос, выдающий меня с потрохами.

– А что, она спрашивала обо мне? – я мигом затыкаюсь, но все равно опаздываю. Чувство нарастает такое обидное. Это как нечаянно по своей глупости сознаться в идеальном преступлении, которое ну никто бы на тебя не навесил, если б не твой собственный язык.

– Кто? – Степа искренне рад, что папа западает на учительницу, я вижу эту радость вперемешку с хитростью, словно у него есть секрет, но, конечно же, он делает вид, что он не при делах, хотя по правде знает больше моего.

– Никто.

– Нет уж, сказал «а», говори «б».

– Да это ерунда! Невозможно влюбиться с первого взгляда. Люди принимаются влюбляться постепенно, когда начинают узнавать друг друга. Нельзя влюбляться в одну внешность, просто… ну…

– Но заинтересоваться-то с первого взгляда можно? Можно. Я к чему подвожу. К тому, что надо встречаться снова и снова, чтобы разобраться. Если вы половинки, то вы врубитесь сразу. Вы почувствуете, что…

У меня поет в кармане телефон в самый ненужный момент, когда сын собирается сказать что-то умное. Звонит Равшана. Я не хочу, чтоб она встревала бугром между мной и сыном, но она умудряется это делать даже на расстоянии.

– О боже, опять! Степа, скажи, что меня нет. Нигде. Спасай отца.

– Если тебя не будет нигде, то и я повешаюсь тоже. Алло, – тихо и важно отвечает на звонок Степа, когда я передаю ему трубку. – Я тебе не «кисик». В том смысле, что это Степа. Папа лег спать и сказал его не будить. До свидания. – Отключив телефон, он весь возвращается к разговору и ко мне. – Так чо я там сказал? Ах, да. Ты и твоя половинка сразу почувствуете что-то особенное. У меня с Лали то же самое. Я два часа не могу вернуться к жизни после прогулки с ней. Это когда ты держишь ее за руку и хочешь так прожить до конца своей жизни. В школу после этого уж точно не хочется. Не могу представить, какой могла бы быть жизнь без Лали. И остальных. Пап. Юлия о тебе спрашивала.

– Что именно?

– Не помню, но она вся на что-то надеется. Не знаю, где вы столкнулись и что произошло при этом, но приличнее будет, если ты первый найдешь ее.

– Ты мне не советуй, щегол, а лучше скажи, что ты обо мне ответил.

– Всю правду.

Ненавижу правду. И когда мой сын о ней упоминает, я чувствую себя пробкой, которая вылетела из горла шампанского, пробив собой стену.

– Какую, блин, правду?! Ты что, хочешь, чтоб у тебя больше никогда братиков и сестричек не было?

– Я дал тебе краткую характеристику. Но я же только хорошее вспоминал. Сказал, что ты музыкант, капельку вспыльчивый, делаешь разные глупости, но обычно вовремя прибегает дедуля, который может вправить тебе мозги. Гы. – Степа изображает дурацкую улыбку из мультика. – Шучу. А ты уже подумываешь насчет братиков и сестричек? А с кем бы ты хотел мне их сделать? И где? Только не на одной из своих помоек.

– Хватит придуриваться. Ответь на нормальный вопрос нормально.

– Я намекнул, что ты свободен, что ты существуешь, а дальше… Дальше дело за тобой, ты большой мальчик. Действуй.

Меня встряхивает от безмолвного «хм». В том числе из-за того, что меня поймали на крючок, и этим крючком оказалась училка в кедах. Необычное явление природы. А за что еще я прицепился, словно колючка? Я разрываюсь между желанием встречи и надеждой, что меня минует чаша сия. Таким же недотепой я чувствовал себя в школе, когда мог легко заполучить любую, кроме Альбины, тихой снаружи и с бурей внутри, которая, как мне тогда чудилось, не догадывается о моем существовании.

После столкновения в коридоре я на всякий случай заставил себя думать, что Юлия Юрьевна и на секунду обо мне не задумалась, но сын подтвердил мое бытие при ней в школе, потому что она сама спросила. Она спросила его специально, потому что дети любопытные. Она знала, что Степа у меня переспросит, почему она интересовалась, и в последующем это превратится в не что иное, как в пинок мне под зад – типа «Действуй, приятель! Я тобой интересуюсь!»

Степа, 9 лет

В субботу мне не приходится проскальзывать в класс незаметно, у нас намечается урок музыки, который я невольно превращаю в урок импульсивного рисования. Мы разучили следующую песню. Пока все записывали текст, я делал набросок Юлиного лица, почти не глядя на лист, наблюдая только за ней, перенимая каждое движение ее души, крадя в свой рисунок каждую эмоцию и изгиб, и за несколько минут ее черты переместились по моим рукам в тетрадь, словно по трубе, а текст я старался запоминать хоть как-нибудь. С тенями и некоторыми особенностями в выражении я разберусь дома. Я должен остановиться, пока мне не поставили «два» за самовольство во время урока. И я очень сильно постарался переключиться на песню. Это была знакомая мне композиция, она уже старая и такая убийственно красивая, «Ангел-хранитель мой» Игоря Крутого, что исполнять ее всем классом было сегодня приятно по-особенному. Мы вошли в необычное энергетическое поле с частичками счастья. Почему-то все ребята сегодня пели так, будто это финальная репетиция хора для проекта «Голос. Дети». Мы были выразительные, звонкие и музыкальные. Об этом мне сказали брови Юлии Юрьевны в тот момент, когда ее пальцы оторвались от струн – от приятного удивления брови ее выстроились дугой, а потом весь класс зааплодировал сам себе. Я оглянулся на Лали – они с Дианой ржали. Паштет ткнул меня в бок и показал рукой «класс». Я бодряще подмигнул, соглашаясь с тем, что сегодня мы были хороши. А потом Юлия Юрьевна заявляет, что у меня фантастические способности к пению. Когда класс положительно гудит, я соображаю иначе. Это из-за меня? Нет. Не может быть. Выбрасываю эту мысль. Я не могу делать хорошо несколько вещей сразу. Я хочу быть гением только в одном деле, по-другому не бывает. Я хочу, чтоб весь мой настоящий талант стал средоточием рисования. Этого же я хочу, даже когда мы сдаем зачет, и я получаю «пять». По поводу оценки долго радоваться не приходится – после уроков мы с Паштетом убираемся в классе. Мы будем плавать в поту после того, как поставим дыбом тридцать стульев. Мы будем пыхтеть, как скаковые лошади на двадцатом километре, продраивая пол. Ковтун считает, это наше наказание. А я считаю, что настоящее наказание – любоваться на его лицо, пока оно исходится негласной фразой «ну вы тупые» или слушать его мерзкий голос каждый божий день, кроме воскресенья, и так будет еще два учебных года. Мне этого задиру теперь даже не жалко. Как он вел себя с Юлией! Как оклеветал нас с Паштетом! Как сплетничает со своим Драконом и считает себя самым желанным, являясь первосортным себялюбом. Даже его добрые слова при разговоре с моим папой утратили свою силу после всех других ситуаций, когда я вдоволь налюбовался на него настоящего.

– Предположить не могу, что это значит. – Говорю на перемене Юлии Юрьевне, отдавая конверт с изображенными на нем цветами и дедулиным письмом, которое как будто бы от папы.

– От Глеба? Ой, от папы твоего? – радость взрывает на Юле прическу. Сейчас я вижу, как шевелится ее сарафан, хотя на нее ниоткуда не дует фен, но напоминает она мне не иначе как Мерлин Монро в своей знаменитой ситуации с юбкой и ветром.

Ветер любви несет Юлию Юрьевну в руки к папе…

Она видит, как я щурюсь, наблюдая за ее реакцией и, наверное, боится, как бы не задрожали с письмом ее руки.

– Степа, – выдыхает она, и на мгновение закусывает губу. – Вы с Ярославом на этой неделе дежурные в классе, насколько я знаю. – Добавляет она, нарочно упуская из лексикона слово «наказанные». – Лучше бы вам не злить Дмитрия Валерьевича, который бывает иногда довольно… жестким. Насколько я также знаю.

– Я вас понял. До свидания. – Говорю я, уходя, второстепенно размышляя на тему правильности подобранного описания к Ковтуну. Юлия выбрала для описания «жесткий», но я бы выбрал «зловредный». Ну, хоть физкультуру по субботам отменили!

Долго меня мысль о драконах и пауках не мучает, я иду по коридору счастливее, чем когда мы пели и чем когда я рисовал, а слова дедушки, с которыми осталась Юлия, звучат у меня в голове:

«Внезапные встречи самые короткие. Предлагаю встретиться для дальнейшего знакомства. Приходите ко мне на ужин в шесть вечера, сегодня. Возьмите наш с сыном домашний адрес в журнале 3-его „Б“. Я буду надеяться, что мне не придется ужинать одному. Глеб».

Глеб, 27 лет

Меня поражает нехарактерное поведение отца, который снова ускользает тусить с друзьями вместо того, чтобы быть со Степой, ради которого прилетает в этот город на весь свой отпуск. При этом он совершает какие-то странные торопливые движения, словно боясь, что друзья начнут без него в определенное время, а все их девочки слишком рано устанут. А еще он прячет от меня глаза, прячет чуть ли не к себе под одежду, будто я могу в них прочесть какой-то секрет или будто он их подводкой накрасил.

Часов примерно в пять мы ужинаем с сыном. Весь процесс Степа молчит, хотя я пару раз пытаюсь завязать какой-то разговор, но его молчание меня не тревожит. Это загадочное молчание. Поэтому мне скорее любопытно, чем страшно. Какую пакость он прячет за своим лицом? Испробовал новую технику поцелуя с Лали? Вот еще не хватало.

Звонок в дверь раздается в десять минут седьмого. Это я вижу на часах, разлепив веки. Путаюсь в одеяле. Сон был таким соблазнительным. Я давно так спокойно не спал. И без кошмаров. Пытаясь стряхнуть остатки сна, в котором я видел себя, точнее только свои руки, на которых не было произведений татуированного искусства, как будто мое прошлое стерлось, я лениво плетусь открывать дверь на сонных ногах, боясь рухнуть, запнувшись о ковер. Открыв дверь, уверенный, что это папа одумался свалить с вечеринки пораньше, чтобы не завязывать утром на голове тюрбан из холодного полотенца, я вижу Юлию Юрьевну, и она больше не девчонка в кедах. Она теперь девушка в платье, шарфике и туфлях на каблуках. Ну а я теперь не «ваша честь», а нечто из вида бесчелюстных. Изумление, распахнув мне глаза полностью наконец-то, заставляет обсмотреть ее с ног до головы. Затем я сильно жмурюсь и гляжу на то же самое место, поскольку мне многое известно о галлюцинациях.

– Здрасьте. А вот и я. – Смущенно здоровается Степина учительница, подтверждая свою реальность.

– Вы? – я слушаю свой осипший голос и сглатываю, возвращая ему некоторую нормальность. Я мельком себя разглядываю (красавца, ничего не скажешь), примерно представляя, насколько неподобающе выгляжу после дневного сна. Ну, хоть не работал сегодня, ибо на дворе суббота. Далее я начинаю палить немыслимую, как мне кажется, фигню, предложение за предложением: – Что-то случилось в школе? Степа в порядке. Он что-то натворил? И почему Дмитрий Валерьевич не позвонил?

Юлия сбивается с ритма, как мое сердце с толку. Или наоборот. Вот до какой степени я ошарашен. Головой я стою на полу, а ноги смотрят в мой потолок. Ее глаза цвета непогоды… Еще чуть-чуть, и мне из-за них понадобится реанимационная палата. Я стараюсь сделать вдох поглубже, но дыхание меня не хочет. Зато я хочу впустить Юлию за свой обеденный стол. Прямо сейчас. Я хочу попробовать на ощупь ее руку. Еще быстрее, чем прямо сейчас. Хоть бы губу не облизывала.

– Причем здесь?… Вы ведь пригласили меня на ужин. – И она облизывает краешек рта, вижу, что неосознанно, но также неосознанно она провоцирует меня на грех.

– Я?! Крутой поворот. – Говорю, удерживая мысль о грехе в плотно запертой шкатулке подсознания. – Даже на мотоцикле со мной таких не случалось. А когда?

Я становлюсь свидетелем глубочайшего Юлиного дискомфорта, что-то незамедлительно тушится в ее неземных глазах и что-то быстрое и самое трепещущее в моей груди сжимается, словно в кулаке великана. Неважно, как она тут появилась, мне необходимо брать Юлию в оборот и затаскивать в квартиру, не тупить на пороге, а я этого не делаю. Даже сказать ничего дельного не в состоянии, потому что путаюсь в своих мыслях, как в шнурках. Слава богу, Степа появляется из воздуха.

– Здравствуйте! – провозглашает он, возникнув у меня под рукой.

– Здарова, Кипятков. – Подмигивает Юля, немного расслабившись в компании моего сына. Еще бы, думаю я с гордостью и невольно улыбаюсь моему мальчику, а точнее его черной макушке у себя под рукой. В его компании можно сделать что угодно: расслабиться, развеселиться или замереть от очарования, но никак не остаться безразличным. Людям и кошкам с ним уютно. Птицам и бабочкам не страшно садиться в его раскрытые ладони. Под его пальцами ликует пианино, а краски в баночках проливаются на бумагу потрясающими картинами. Я-то видел, как он рисует все лучше и лучше по возвращению с каждого дополнительного занятия по ИЗО. Моя рука притягивает Степину голову к моему животу. Этим жестом я хочу сказать всему белому свету, что этого маленького взрослого мальчика сделал я. Мне хочется рассказать о нем больше, еще больше, пока не кончатся все слова, но особенно Юле. Я должен рассказать ей о Степе все. Мне хочется похвастаться, ведь это единственное в моей жизни, чем можно похвастаться совершенно заслужено без преувеличений. – Удивлен, что я тут? – спрашивает Юля. Я следую за ее взглядом, и теперь мы оба смотрим на Степу.

– Нет. – Низковато отвечает мой сын, словно бы говоря «о чем это вы?» – Мы с папой вас ждали, разумеется.

– Ну как же ты взросло разговариваешь, господи, я не могу. – Восхищается Юля, да с гордостью, будто Степа и ее творение тоже, а меня озаряет другое.

Я смотрю на сына, мне становится ясен его загадочный молчок и мои глаза широко распахиваются для света.

– Это сделал ты? – к сожалению, звучу слишком благодарно, хотя планирую на него наезжать. И не знаю, что правильней.

– Я пригласил свою учительницу в гости, что плохого?

– Значит, – Юля мнется на моем пороге, ждет, чтобы я распутал ситуацию и принял решение, желательно в пользу встречи, чтобы я позволил ей войти, но я все еще не могу достать из своего горла палку, – записки с подарками и приглашение – это все не вы? Но почерк был такой взрослый.

– Какие еще?.. – не успеваю уточнить, как меня вытесняет сын.

– Почерк дедулин. Подарки – моя идея. Я главный организатор, а дедушка вроде художественного исполнителя. Но какая теперь разница? Главное, вы здесь. Папа, сейчас же переоденься в то, что я положил на твою кровать. Юля Юрьевна. – Степа крадет себе мою мечту, прикасаясь к ее руке. Да и как он со мной разговаривает? Едва сдерживаюсь дать ему под зад. – Наденьте тапочки. – Он пододвигает к Юлии домашние тапки моего отца с кроличьими ушами, дурацкими зубами и собравшимися в кучу от старости пуговицами-глазами, от чего кролики выглядят слегка долбанутыми, вторя моему отцу, а после ведет учительницу в свою комнату. – Посмотрите пока, как я живу. Это вот моя берлога с космическими обоями.

У меня в горле заслонка. Я наблюдаю за происходящим как третье лицо, со стороны, или хуже того, как телезритель, и только через некоторое время, которое можно было потратить на несколько переодеваний, понимаю, что стою с открытым ртом. Он у меня хоть на секунду закрылся с тех пор, как я отворил дверь?

Юлия оборачивается только раз. Я сглатываю из-за ее облегающего все самые хорошие места платья. Она сегодня прямо богиня. Этот персиковый цвет ткани подчеркивает в ней романтика, а не рокера, как футболка и кеды. Белый шарфик с сердечками каким-то образом нашептал мне, что она старалась ради меня. Ее визит застал меня врасплох, ведь я так сильно хотел этого, но не подготовился. За меня все подготовили Степа и… мой папа? Именно поэтому он смылся из квартиры? Вот банда. Я эту парочку не переношу и обожаю одновременно. От них кренделем свернуться можно.

Удерживая эту мысль в голове, я переодеваюсь в джинсы и рубашку, которые обнаружил на своем кресле. Степа выбрал мне рубашку самого нежного цвета, в полоску – где он ее откапал? Я носил ее в десятом классе. Сюда же мой сын добавил голубые джинсы, которые я носил, судя по всему, в девятом. Они в отличном состоянии, ничего не скажу, но уж сильно обтягивают мне всякие интересные места. Я смотрю на себя в зеркало в попытках понять, за что Степа мне мстит. Да и неужели когда-то я был еще более тощим, чем сейчас? Куда еще тоньше-то? Снимаю джинсы. Не хватало, чтоб они треснули у меня между ног при Юле. Хорошее шоу будет. Я молчу о том, что надевание этих джинсов было подобно операции по смене пола. Трачу тысячелетие, стаскивая с себя эту дрянь, которая может стать причиной нанесения тяжкого вреда моему здоровью, тому самому, которое мне понадобится, чтобы подарить Степе братика или сестричку.

– Вы здесь в порядке? – раздается в дверях, а я-то в трусах!

– Выйдите, я одеваюсь! – крик вырывается прежде, чем я успеваю подобрать ему тональность помягче.

Юля удаляется с закрытыми глазами, пока мой стыд опрокидывает меня на пол. Мои ноги путаются в чертовых джинсах, но уже через секунду я их побеждаю и, надев другие, нахожу Степу и Юлю в детской комнате с космическими обоями.

– Это тоже я маленький, с папой. А это – папа в шестнадцать лет. – Объясняет мой сын, тыкая пальцем в экран своего компьютера.

– Какой хорошенький! Ой. – Юля подскакивает, услышав на пороге меня настоящего, прекратив любоваться тем прошлым мной, который остался глубоко под слоями новой более побитой и исцарапанной жизнью кожи.

Секунда, и она на ногах. Еще секунда, и я переступаю через порог, не без того, чтобы об него не споткнуться. С языка чуть не слетает бляшка. Мое лицо словно рядом с работающей духовкой – горит, потому что я никак не могу перестать быть лохом. И кто позволил мне носить мантию? Только сейчас начинаю задумываться и удивляться, что этот придурок перед Юлей еще вчера был судьей и вплывал в зал, не запутываясь и не спотыкаясь по дороге на каждом шагу. Она безотрывно смотрит на мое лицо, пялится не дыша. Наше смущение взаимно, я чувствую ее замешательство как свое, но глаз мы друг от друга отвести не можем. Степа завис за Юлиной спиной и фыркает, и только тогда я вспоминаю о его присутствии, а затем о том, что природа для чего-то наградила людей языком.

– Пройдемте в кухню для разговора. – Да, именно для этого людям нужен язык. Но только не так официально! – Ой! – на этот раз фыркаю я, торопливо выискивая своего внутреннего романтика и заставляя его проснуться. Приятель, ты там, очнись, ты мне нужен. – То есть, могу ли я пригласить вас на чашечку чая? Извините, давно не ухаживал за женщиной, все время только в суде гавкаю. Романтик во мне умер давно. Ну, ничего, оживим в принудительном порядке. – Я смотрю на сына, чуть вытаращившись. Иногда мы со Степой общаемся как в немом кино, нам слова не нужны. Сейчас я телепатически спрашиваю сына, не чепуху ли я выношу из своей головы. Нет.

Мы оказываемся в кухне (не могу вспомнить, когда), где Степа нас приглашает за столик со свечой, шампанским, фруктами и конфетами. Эта сортировка стола… Аккуратность и стиль во всем, вплоть до того, как покоятся в корзиночке фрукты. Я узнаю папин почерк. Тот почерк, что не только на открытке. Банда!

– Эээ… – к несчастью все, на что я способен, покосившись на Юлю, это тянуть из горла неоднозначные звуки. – Это сделал не я.

– Это тоже дедуля. – Говорит Степа. – Но какая разница? Можно первый тост я выпью за компанию? – и он открывает пачку сока.

Когда мы садимся, я сначала не могу отвести глаз со своих напряженно сцепленных рук, а потом, пока Юля рассматривает висящие на холодильнике фотографии, не могу оторваться от ее губ. В этот момент кончик ее языка появляется снаружи на секундочку, чтобы облизнуть нижнюю губу. У меня снова заслонка в горле и опять замирает сердце. Романтик во мне своеобразен, он подкидывает мне разные идеи на счет ее рта. Мы вместе начинаем вспоминать, для чего еще кроме разговоров людям может понадобиться язык, и от жарких картин, которые булькают у меня в голове, я становлюсь взрывоопасным.

Я начинаю неторопливо открывать шампанское. Оно холодное – на него вся надежда. Оно холодное и должно нас обоих немного остудить. Может… расслабить.

Расклеенные в хронологическом порядке по вертикали от самого верха холодильника донизу фотографии все еще находятся под внимательным изучающим взглядом Юлии. Не глядя на холодильник, я могу в точности описать то, что видит она. Первые фотографии совсем раритетные, достойные сдачи в любой из стариннейших музеев в Санкт-Петербурге. Мне можно уже начать говорить об этом, но мой язык не шевелится.

Мой сын рассказывает вместо меня, что на одной из фотографий изображен его дед в два годика у своего папы на руках. Каждый последующий снимок выглядит чуть свежее предыдущего: мой папа в юности со своим папой, затем со мной маленьким на руках, следующий снимок – я в школе, далее я же с малым Степой.

– Интересная идея для стены с семейными фото! – замечает Юля, не задавая щекотливых вопросов типа «где женщины?», переводя взгляд на меня, уверенная, что идея моя, но она вся Степина, в чем я и сознаюсь.

– У моего сына богатое воображение. В том числе… – меня вдруг пробирает злость, я вспоминаю, почему Юля здесь (не потому, что я пригласил, все это череда каких-то хитрых ходов со стороны), и откладываю открывание шампанского на пару минут, а может и до следующего Нового года. – Я хочу разобраться, что мой сын делает у меня за спиной. И мой сумасшедший папочка, как оказалось. Вы чего, а?

– Мы только решили завести цепочку событий. Я увидел, как вы с Юлией Юрьевной столкнулись в коридоре…

– Ты подбрасывал учительнице на стол какие-то пошлые записки!

– Ничего не пошлые. Их сочинял дедуля.

– Ну, точно, пошлые.

– Почему это?

– Мой папа. Ну а ты? Что выдумал ты?

– Я подарил кулон.

– Деньги где взял?

– Украл в автобусе у какого-то русского. – Степа закатывает глаза. – Дедушка отстегнул!

– Вот дедушка вернется, я ему тоже кое-что отстегну.

– У тебя селедок малехонько против дедули.

– Посмотришь, на что я способен в гневе. Как ты со мной разговариваешь?

Юля прочищает горло в знак желания взять слово.

– Глеб Владимирович, – обращается она слишком официально. Почти ходатайствует. Я не хочу, чтоб здесь и сейчас она напоминала мне о моей профессии. Я хочу стать пятнадцатилетним влюбленным, которому горы по плечу. – Примите извинения. Здесь дело даже не в мальчике и не в папе вашем. Это все я. Надо было сначала позвонить. Но я думала, что письма написали вы, и мне было… приятно. Если это не так, и не могло так быть, то не надо стеснять себя моим присутствием. Мне жаль, что заставила вас почувствовать себя неуютно в собственной квартире. Я пойду. – И после двух самых страшных слов она встает, но не я.

– Нет! – я хватаю ее за руку, не сразу заметив, как меня обжигает. – Я хочу, чтобы вы были здесь. Речь о другом. Просто неприятно, когда твой сын… Извините. – Я прячу обе руки под стол. Честно, мне бы лучше связать их, чтобы не делать глупостей, которые смущают всех, кроме Степы, которому только фыркать в ладошку и негласно ржать над отцом.

– Я хотел, как лучше. – Он не ноет и не оправдывается, а просто констатирует факт, как маленький взрослый. Таким уверенным и настойчивым в своих действиях я видел только прокурора. Таким уверенным не был в этом возрасте даже я. Да я вообще был малышом в девять лет! Папа неспроста сравнивает меня и Степу и удивляется различию. Степку в его девять все принимают за подростка, а когда мне было столько же, все думали, что я еще в детском саду. – Так оно и вышло. Если бы не я… ты бы сейчас спал, а это скучнее, чем пить шампанское в приятном обществе. Спасибо потом скажешь. Ты смелый только с девками из серии Щуки Под Майонезом. – Теперь нечаянно фыркаю я, и как будто бы оказываюсь с сыном на одной волне. Сколько кличек он только Равшане не раздал: Щука, Горгулья, Фурия, Мумия. У него одна Лали – принцесса. – Когда ты в школе влюбился, из крутого спортсмена мигом превратился в оленя, который спотыкается и заикается при виде девушки.

Жар ударяет мне в затылок.

– Остановись или получишь.

– Обещай, что второй шаг сделаешь без меня, или получишь ты. От деда. Как в тот раз, помнишь? Ваше здоровье! – мы с Юлией несколько секунд наблюдаем за тем, как Степа осушает до дна стакан сока, а потом еще и вытягивает ртом остатки, опрокинув его себе на лицо. – Я – спать.

– Вы с моим папой… жулики, вот кто. Так и знал, что ты не один работаешь.

– Пожелайте мне приятных снов. – Степе легко удается проигнорировать не только мои слова, но и мой суровый взгляд, которого испугалась даже Юля. А мой сын – нет. У него ведь есть дедуля.

Исчезновение Степы создает такую тишину, в которой мне без него становится тошно, пока Юля не улыбается и все в моем мире переворачивается с ног на голову.

– Мне жаль. – Тихо говорит она с этой улыбкой, поэтому ничего не жаль на самом деле.

Я с трудом глотаю, заметив вырез и то, как Юля дышит, как ее грудь поднимается при дыхании. Если буду смотреть еще хоть секунду, задохнусь. В глаза смотреть намного сложнее. Как себя подать? С чего все начинается? С Большого взрыва? Мне кажется, это с нами случилось в коридоре, теперь – что? Строить земли? Создавать море, небо и облака? У меня за спиной опыт таких крепких отношений с любовью, а я не знаю, как дышать. Мне снова пятнадцать.