Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Дмитрий, 29 лет

Что вы ожидали бы увидеть вокруг, если бы влезли в голову учителя?

Видимо, учитель только и делает, что думает об уравнениях, глаголах, стопке тетрадей и где бы достать горстку белого мела на месяц вперед? Прямо выкинуть из головы не может свою драную работу. Мы ведь такие сверхправильные, должны подавать детям лучший пример в жизни, а потому никогда не бухаем, не знаем ни одного ругательства – притом, что в совершенстве владеем русским языком, и никогда-никогда не вспоминаем о том, что у нас ниже пояса. Так вот, вас ждет огромное удивление.

Мы не думаем о школе. По крайней мере, один из них, который сидит дома, а единственное живое существо рядом – черный кот с желтыми глазами. Нет, учитель не думает о чужих детях и не думает о завтрашнем занятии, поскольку его язык в курсе, что необходимо говорить на уроке, и он заработает сам по себе. Это вообще не важно. Он думает о сигаретах и выпивке (но не трогает), о коричневых прядях волос, о самой межгалактической улыбке в мире, глазах «не-представляю-какого-цвета», и о том, как далеко ушла единственная обладательница всех этих неземных качеств сразу: папаша одного из его учеников сейчас ласкает ее вместо него. И учитель не может сосредоточиться ни на чем, с чем не ассоциируется запах ее кожи, ни на чем постороннем, что не напоминает ее смех и походку. Даже в работу, которую берет на дом, он не может уйти с головой. С чего бы еще? С такой-то зарплатой. Не зарплата, а чувство юмора.

Ну, хорошо, признаюсь, я этот учитель. Мистер «Что-вы! – Я-в-порядке!» Признание – шаг к выздоровлению, говорят. Правда на меня это правило никак не действует, я – то самое исключение. Каждый день подхожу к коту и говорю «Василий Васильевич, я полон Юли». Но ничего не помогает лишиться чувств. Ни на мое сердце, которое не болит с каждым днем все слабее, ни на том, что ниже пояса, что дает о себе знать каждый вечер дома, правило «скажи и пройдет» не распространяется. Я смотрю и смотрю на наши фотографии с Юлей, уже старые, перенесенные в новый планшет. Перелистываю их снова и снова, а запах лета, окруживший нас в саду, проникает с фотографии в комнату. Я переношусь туда, где наши головы, пальцы, губы и души вместе. Это мое утешение. Чего не сказать о безобразии, на которое я нагляделся в ресторане и у школы.

Юля никогда не была такой, какой ее сделал неуравновешенный, рисковый и бесбашенный Глеб. У меня аллергия на его озорство. Этот парень извлекает экстрим из всего, даже из поцелуев. Когда я увидел, как он сжимает и целует Юлю во дворе, как будто их не могут заметить дети, как будто птицы не разлетаются над деревьями, ощутив подземные толчки в нашем радиусе от такой жаркой страсти, словно эти двое одни во всем мире или словно они у себя дома под одеялом, я оторопел, сколько всего отдал бы за еще один такой поцелуй с женой. Мысленно я переносил себя в тело Глеба, хотя последнее, чего хочу – это выглядеть, точно американская панк-рок-звезда с пробоиной в черепе. Мне плевать, как бы я выглядел, если б при этом целовал Юлю!

Всякая минута, проведенная с женой не в моей голове, а по-настоящему, спустя годы все еще заполняет каждый отдел моего мозга, и чтобы этого наплыва не стало видно детям, которые в наше время знают о нас, взрослых, все и того больше, мне приходится подключать мое главное оружие: быть стереотипной шероховатой училкой. Почти со всеми детьми это прокатило, но только не с Кипятковым, чей взгляд художника и проникновенность психолога выбили меня из седла. Я не знал, что сделать, чтобы образно завязать ему глаза, но сегодня то и дело думаю, как сильно боюсь за жизнь мальчика и как хочу вернуть его обратно в свой класс, в его дом, в нашу жизнь. В жизнь его друзей.

Мне никогда не встречались талантливые дети – в смысле, настолько же, как Степа. Где бы он ни научился так круто рисовать, он должен вернуться к нам самим собой и направить свои силы в то, что у него получается лучше всего. Каков шаблонный художник? Он замкнут и немного безумен, он фактически с нами, но при этом слишком далеко от нас. О Степе ничего подобного не сказать. Его чуткость, юмор, позитив, его огромное сердце и невероятная способность дружить выделяются в толпе, как жар-птица среди голубей. Его подруга Лали Бабенко, с которой они смотрят друг на друга так, что я верю в их любовь так же сильно, как в свою непроходящую, все уроки строчила Степе и хмурилась, когда он не отвечал и не читал ни одно из ее сообщений. Она перестала следить за текстом на чтении и пропускала половину предложений, диктуемых мною на уроках, но я старательно делаю вид, что не замечаю панихидного состояния ни за ней, ни за Ярославом. Мне остается надеяться на скорое возвращение Степы, в отсутствие которого в моем классе как будто остановились часы.

Вася жутко волосатит меня и трется бандитской мордой о руки. Меня изнутри лупит дождь. Я лежу там, где должна быть любовь, а не пустое место, в руках вместо Юли держу книгу. Если бы она прямо сейчас от какого-то бзика в своей голове появилась у меня на пороге, я бы продолжил бороться. Я бы обнял с такой силой, словно это жизненно важно, поцеловал бы так жарко, словно хочу проникнуть куда-то невероятно глубоко в ее душу, я целовал бы как в первый и в последний раз одновременно, так, что наши лица бы смешались, пока мы оба не растворимся друг в друге, так, словно нам хочется всего сразу, и мы никак не можем потерять сознание от таких чувств и продолжаем, продолжаем, продолжаем – ведь именно так и было. Так и было. Так и было! Мы едва отрывались друг от друга по утрам перед учебой, работой. Я бы повторил это еще раз. И еще раз. И еще раз. Целовал бы до тех пор, пока она не забудет, кто такой этот парень с татуировками. Целовал бы. Даже притом, что случилось со Степой. Этот мальчик не имеет никакого отношения к моим отношениям. И к Юлиным. И к отношениям своего отца. Даже если думает, что имеет, это не его дело все равно.

В мою дверь, не знавшую гостей с прошлого века, раздается стук, и поначалу я пугаюсь, словно попал в какую-то детскую страшилку. Но у меня ведь есть черный кот, самая главная из темных сил, а свои своих не трогают. Василий первым идет к двери поступью жулика, шерсть переливается, как у пантеры, своими движениями кот как будто говорит «Я разберусь!».

По его точке зрения я определяю, что вероятность нападения грабителей сегодня резко снизилась, так что через секунду мы оба видим на пороге Юлю, но горькое послевкусие в ее глазах и красную щеку я замечаю не сразу. Мои чувства, разрастаясь, приносят мне страдания такие же всепоглощающие, как раньше полное довольство от них же, пока с нами не начала случаться беда за бедой и, убегая от бед, меня заносило в руки к чужим девкам и неправильным друзьям с неправильными напитками – еще более неправильными, чем любой возможный глагол. Чем больше у меня появлялось «подружек», тем четче глаза моего воображения видели прошлое с Юлей, ведь взрывы чувств сотрясали меня только в этих отношениях. Каждая из девушек, по чьим рукам я ходил, смотрела на меня влюбленными глазами после всякого поцелуя, с надеждой на взаимность. Особенно если это происходило в квартире, а не в туалете клуба или за кустиком, когда можно было свалить сразу, как только застегнулся, и даже внешности не запомнить, но меня ужасно отталкивали последствия таких тусовок, когда я не мог связать и двух слов, стараясь объяснить, что то время, когда я был с кем-то, чье имя не запомнил, я на самом деле провел с Юлей – той Юлей, которая, сидя у меня дома, уезжала с каждым днем все дальше в себя, погрязшая глубоко в безмолвных отчаянии и вопросах «почему?», засыпавших нас обоих с головой. Последний стук молотком по крышке гроба произошел в тот момент, когда она узнала. В тот день она испарилась, причем спокойно и тихо, как пар, как будто ей плевать, как будто все наше прошлое не имеет значения, и тусить мне сразу расхотелось. Если бы не работа, мне пришлось бы лечиться от депрессии.

Я на всякий случай протираю под очками глаза, но видение не подтверждается. Получается, я по-настоящему вижу Юлю, которая молча прошла в мою квартиру, молча сняла сапоги и пальто, потом спросила, налить ли ей для меня чаю. Может быть и налить. А вот убраться я не успеваю. Методом «угнать за шестьдесят секунд» поправляю покрывало, задвигаю под кровать грязную кружку с засохшим от отчаяния кофе, а вот пыль убрать некуда, в том числе «перекати-поле» из кошачьей шерсти в каждом углу. Не дожидаясь ответа (все слова растворяются у меня во рту), она наливает нам чай и приглашает меня в мою же комнату, где на кровати до сих пор лежит раскрытая на середине и пахнущая бессмертностью книга с собранием сочинений Чехова, который покорил меня в самое сердце еще в юности и с тех пор я регулярно перечитываю его рассказы, самые любимые из которых могу не просто пересказать, а рассказать наизусть – настолько люблю героев Чехова, от всего сердца им сопереживаю и горю желанием поотправлять им всем письма. Его шедевры не могли пройти мимо меня, не проникнув сквозь тонкую в юности кожу – там есть все, что только может обратить на себя мое внимание, в том числе горечь утраты, желание вырваться, неразделенная любовь и ситуация «не с кем поделиться».

Я боюсь, что эти чувства проживут вместе со мной до конца и умрут во мне только тогда, когда я сам умру. Бесит, что в меня может влюбиться любая, но только не Юля. Мне не внушает это уверенности в себе и не служит утешением. Какая разница, если ты можешь заполучить любую, кроме той, которую желаешь? Бывшая жена не может влюбиться в меня дважды, я вижу это сейчас, когда она со мной и в то же время далеко – сидит, зашторив лицо волосами, в неподвижности ее полно печали. Это возвращает меня в то наше прошлое, где мы потеряли детей. Мне необходимо распахнуть дверь, выйти из комнаты этого прошлого, оставив каждую деталь под пылью, закрыть за собой дверь на замок с внешней стороны, а ключ выбросить. Побольше вспоминать о самых счастливых годах, ведь я застревал в них всего мгновение назад. Вспомнив об этом, я накрываю планшет любимой старой книгой и все убираю, в том числе уныние со своего лица. Все, чем я занят в последнее время дома, на улице и на работе – это сгораю от переживаний и пытаюсь не сдохнуть.

И тут Юля впервые улыбается, как в школе. Не в той школе, где мы работаем…

– Из этой книги скоро начнут выпадать страницы. – Смеется она голосом непролитых слез, но эти искристые радужные нотки, примешанные в речь, достукиваются у двери моей души до самого лучшего. Не важно, почему она пришла, боль и страдания от меня отступают, опустив свои мечи и стрелы. – Бедный Антоша Чехов.

– Да. – Только и получается у меня. Как удивительно человек может менять свои настроения, точно рубашки – одна рубашка для работы, самая строгая, застиранная и застегнутая на все пуговицы, другая рубашка яркая и свободная, с расстегнутыми пуговками наверху, специально для Юлиных пальцев, которые непременно захотят расстегнуть остальные.

Внезапно грусть, бросившая на ее лицо несколько лет, притягивает мою руку к ее щеке, да и все мое тело – к ее телу. Я говорю ей, что я ее друг несмотря ни на что. Это правда. И поэтому она может мне рассказать обо всем, что ее беспокоит.

Наконец она отваживается рассказать подробности, после которых «курить выходят».

– Понимаю, влюбленное сердце сильнее всех прочих частей нашего тела, но я изначально не понял твоего экстремального выбора и боюсь себе представить, куда тебя заведут отношения с парнем, у которого юридическое образование и высокая должность, но он при этом бандюга все равно. Не сужу по внешности, не подумай, но Глеб своим внешним видом никак не пытается скрыть, насколько он опасен, и…

– Не скажи. Он вовсе не опасный человек.

– Наверное, но только не сейчас. Нормальный мужчина никогда не ударит ребенка и женщину. Согласись. Он неуправляем и непредсказуем. Он экстримал во всех смыслах. Только Степа немного притормаживает его, больше ничего. Без него Глеб почти не человек. Он его один вырастил, это его единственный ребенок. Его отдушина. И этого человека он любит больше всех. Больше-больше всех. Кто бы в его радиусе ни страдал, Глебу важнее всего, чтоб это был не Степа. Понимаешь? Тебе нужен мужчина, с которым у вас родится общий ребенок. Чтобы все чувства к этому ребенку делились пополам.

– Но я переживаю не меньше, чем…

– Тебе так кажется. Здесь Глеб прав. Не обижайся. Не прав он только тогда, когда распускает руки. Вот в чем экстрим.

– Дима. Ты ведь знаешь, что я никогда не смогу?.. Ну?..

– И ты поверила. Дурочка. Кто так тебе сказал?

– Врачи.

– Ну, точно, дурочка. И как будто нам с тобой без детей было плохо. Помнишь? Когда мы о них… еще не задумывались. Помнишь, что мы делали? Тебе нравится?

– Что именно?

– Вспоминать об этом. Ты ведь не скажешь, что наше прошлое ничего не значит. – Я чувствую такую твердость в своем голосе, словно Юля сама призналась «да, я вспоминаю». В этот момент я очень хочу быть в этом уверенным. Она вспоминает. А если нет, я ей напомню. Так напомню, что все это будет как в первый раз. – Я все равно не поверю, что не значит. Возвращайся. Давай вместе вернемся туда – ты ведь хочешь. Ты влезла в чужую семью. Тебе не место с ними. У Глеба всегда на первом месте будет сын. – Говорю я, медленно расстегивая на ней кофту. – Любовь – великая вещь, но она перестанет иметь значение, когда что-то случится с его ребенком, поскольку эта любовь больше. – Я продолжаю мешать томные слова с нежными движениями. С каждым мгновением кожу Юли видно все больше, а ее спина выпрямляется позвонок за позвонком. Знаю, она помнит, как я целовал каждый из этих позвонков, много чего еще делая с ее телом помимо этого. – Как бы ты ни сроднилась со Степой, его любовь к мальчику будет выигрывать. – Сейчас я напомню ей обо всем, чего люди не забывают. – Ребенок еще маленький, он еще с ним. Глеб до конца жизни будет считать, что переживает за него сильнее. Он ставит свое личное ближе к себе, это нормально, но у тебя из-за этого начнутся проблемы, ведь в настоящей семье все должно быть равноправным. Если вы половинки, то вы делите все. Разве в вашем случае это прокатывает? Зачем тебе такие обиды… вместо вот этого? – заканчивая говорить, я превращаю милое прикосновение в рывок, одним движением сбрасывая с плеч Юли кофту, а она даже не отталкивает. Не закрывается. Наоборот распускает крылья. Она обожала такую любовь. Там, где я трогаю ее пальцами, она обрастает мурашками и дышит часто и тяжело. И у нее заманчивый лифчик. Даже не хочу снимать его сразу. – Дубль два? – предлагаю я, снимая очки так медленно, словно это часть танца с раздеванием. – У любви, вроде той, что была у нас, несколько жизней, как у котов. – Юля поворачивает в мою сторону голову, глаза горят, а я демонстративно подмигиваю Василию, палящему на нас во все глаза-лампочки, а потом секунду смотрю ему вслед, уходящему прочь. Вроде кот видит на несколько минут вперед и убегает от того, что последует дальше. Вернув все свое внимание до последней молекулы Юле, вижу в ее глазах, что все на свете делаю невероятно соблазнительно. На нее все еще действуют мои суперсилы.

В каком качестве люди, которые с творчеством на «ты», изображают то, что искрит сейчас между нами? Это выглядит как разрыв атомной энергии? Как костер до неба?

– Прости меня… за ситуацию в классе. Я потерял контроль. – Говорю я шепотом, который должен проникнуть прямо в ее кровь, чтобы вызвать там беспорядок. В тот день я был слишком напористым, как чертов пористый шоколад – взрывался от прикосновения к горячему. Признаюсь, поступать вот так было не лучшим решением, но сейчас Юля пришла сама.

– Ничего. Я не испугалась. Просто не хотела. – Отвечает она. В тихий голос примешиваются беспомощность и искушение, все в правильных пропорциях.

– А сейчас хочешь? – в моем голосе в правильных пропорциях хрустят предложение и натиск.

Вместо ответа она приближает ко мне свое лицо, и я тотчас вспоминаю вкус ее губ не только у себя в голове. Я медленно целую Юлю, подсаживая ее на свои колени. Она запускает руки под мою футболку. Несколько лет, вставших между нами, стремительно растворяются в воздухе, я хватаю ее за голову, сильно прижимаю ее к себе, и целую как в лучшие времена, когда наши языки говорили друг другу «да!»

Становлюсь податливым и мягким без футболки, как кровать, на которую мы обрушиваемся. Прерывая поцелуи только для того, чтоб откидывать одежду, я обнажаю ее живот, грудь, спину, все остальное, что раньше мог целовать только я, пока нас не сбил с толку кто-то еще, но этой ночью он между нами больше не встревает. Юля моя. Чувствую это и, вот же черт, как приятно это осознавать! Я прикасаюсь к ее лицу и волосам, вокруг меня сжимаются ее ноги, на спине царапины, ладони – как же давно я их хотел! Она просто не представляет. А она хотела? Мы снова стали самими собой с самых счастливых фотографий. Я не знаю, что заставляет Юлю идти ко мне, но какая разница? Может, она наконец-то начинает видеть вещи такими, какие они есть, и у нее вырабатывается отвращение к Глебу. Мне не важна причина, меня интересует следствие – если оно именно такое, когда она здесь со мной, и я люблю. Люблю ее со страшной силой.

Василий возвращается в спальню тихими неуверенными шажками и запрыгивает на комод посмотреть, чем завершилось дело. Своими глазищами он светит в Юлю и несколько минут не мигает, глядя на то, как мои дрожащие руки в ленивой истоме поглаживают ее изможденное тело. Ее затылок покоится на моем предплечье. Она вся влажная. Кожа покрыта покраснениями в некоторых местах, которые я кусал.

– Давай, дружок, гипнотизируй ее, чтоб Юлия Юрьевна в нас влюбилась, как тогда. Только сильнее. Помогай папе, – весело бормочу я, любуясь Юлей. Я обожаю смотреть на то, как она лежит после всего урагана, вспоминая последние пару часов, и краснеет еще больше. – Юля. – Я переворачиваюсь, целую ее снова и снова. Сначала плечи, потом шею, лицо, затем подбираюсь и к губам, и еще раз зову ее по имени, и целую ее. Целую и целую. Целую еще больше и больше. Не могу оторваться. А она оборачивает ко мне виноватый взгляд с наморщенными бровями, шепча в ответ безмолвное «прости». Я жду, что она выстрелит в меня этим «прости» по-настоящему, но слова ей так и не даются.

Мне надо знать ответ. Вернулась она ко мне или нет. Несмотря на то, что второй вариант убьет меня, мне нужно будет узнать, что же она сделала.

– Юля…

– Дима. Давай поспим. Завтра в школу. – Говорит она, не позволяя мне завершить фразу.

Я вижу, как она убегает от ответа прежде, чем я успеваю задать вопрос. Она убегает от этого не только в душ, но того хуже, в саму себя. По пути к ванне она ничего на себя не набрасывает, и я смотрю ей вслед, смотрю на ее голую спину и остальное, даже после ее ухода и без очков продолжая видеть перед собой Юлю такой, пока в мои мысли и в мою идею насчет «пробраться к ней в душ» не вмешивается звонок ее телефона.

Я краду себе право взять в руки смартфон так же, как всю Юлю последние пару часов, поспешно разыскивая по полу среди одежды очки. Мои вторые глаза оказываются запутанными в ее маленьких кружевах и, выпутав сперва очки, я собираю в кулак кусочек сладко пахнущего кружева и гляжу, как до Глеба снизошло озарение. В моей руке как будто оказывается золотой ключ, открывающий все замки в мире. Кипятков решил позвонить моей Юле глубокой ночью, чтобы сказать прости? Я провожу пальцем по экрану. Может, переживать и следовало, да и подумать тоже, но этот момент такой идеальный, такой единственный на свете, что предвкушение пульсирует у меня в теле. Я совершенно не переживаю за кого-либо другого, только за себя, и отвечаю на звонок вместо Юли, причем слышу, как мой незнакомый голос демонстративно обводит жирным последнюю фразу, делая ее ведущей:

– Алло. Кто это? Моя жена в душе, ей что-нибудь передать?

В ответ мне лишь дыхание стремительно погибающего человека. И, клянусь, веселье струится по моим венам, будто введенное капельницей, каждая клеточка тела от счастья делится пополам, так что в конце звонка остается только откинуться и растечься по кровати от этого счастья, ведь даже если Юля со мной не останется, Глеб будет знать, какова ее начинка.

Глеб, 27 лет

Поутру я заканчиваю разговор со следователем. Мы еще раз обговариваем сценарий и даем отбой. Похититель направил меня в подворотню дома на районе, где проживает брат одной из моих подсудимых. Веркеенко. Прежде чем его осудили штрафом за оскорбление суда, разговор, который он вел с полицией, записывался. Записался и мой с ним разговор по телефону. Голоса сравнили. Идентично. Мысли у меня в голове складываются по полочкам. Отсюда следует то, что он выполняет свое обещание отомстить за сестру. Это объясняет и тот штраф, которым он расплатился за свою смелость в зале суда. Требует он с меня в десятикратном размере той суммы, а потому мне вдвойне хорошо иметь знакомых среди сотрудников МВД, но об этом я расскажу позже.

Сейчас я верну домой нашего ребенка, так что мой папа не может понять, отчего из моих глаз хлещут слезы. Он еще не знает, что я всю ночь проплакал. Я переплыл целый океан из слез без лодки, пропуская через себя все самое немыслимое: похищение Степы, предательство Юли, подлость Дмитрия Валерьевича. Подлость эта необыкновенная, злорадная. Такая свойственна и мне, родной сын так считает, и сегодня ночью эта подлость кармически вернулась ко мне обратно. Я заслужил. Не заслужил этого только Степа. Сейчас я вытащу его оттуда, и больше никогда не поставлю на второе место после себя любимого. И после отвратительной, мерзкой проститутки-Юли. Более того еще найду способ раздавить помойного, гнусного, шлюховатого учителя – пусть только мне напишет еще одно замечание! Моральный из грязи откопался. Только и знает, что использовать свою обольстительную жопу во благо всех дел на свете. Тварь.

Мне на них насрать. Когда со мной окажется Степа, можно будет подумать о других. Если мне захочется. Я захожу перед дорожкой в его комнату, безмолвным выкриком молясь нарисованным планетам, чтобы Степа вернулся в эти стены. Их будет ровно столько, сколько положено в этой квартире, а между нами – ни одной. Когда я видел сына в последний раз, он только и говорил, что о подлости и стенах. И… рисовал.

Сколько он рисовал картину, которую я нахожу на его столе? Столько деталей, столько цвета… и страсти. Когда он успевает? Как он это делает? Его дар заразителен. Когда смотрю, мне кажется, я могу все. Мои глаза выпадают на картину, это даже рисунком скупо не назовешь. Блестящее озеро, посреди лодка, камыш, много звезд, это целый новый мир, мир особый и прекрасный. А в лодке я, Юля и Степа. По нашим лицам расползлись улыбки. Я хочу, чтоб эта картина поменялась с реальностью местами. Я беру прочный лист ватмана в руки и приближаю изображение к лицу. Вода блестит, как живая. Видимо, Степа для этой ряби на гладкой поверхности взял у Лали блестки, а некоторые из многочисленных звездочек слепил из ватки. Растительность вокруг озера нанесена брызгами. Как? Я воодушевляюсь и горжусь этой работой так, словно я ее автор. Как удивительно глубоко творчество может увести вас к себе в дом, посадить на мягкий диван и угостить кофе, заставить на мгновение забыть о том, что вокруг вас все вымерло от радиации или болезни. Возвращая рисунок на место, я чувствую, как мне не хватает воздуха и приходится дышать медленнее и глубже. Вот для этого необходимо искусство? Чтобы завлекать туда, пока здесь – жизнь настоящее дерьмо?

За спиной появляется папа и кладет руки мне на плечи. Я слышу, что он тоже замечает Степину работу и проглатывает от нее язык. Меня мгновенно сбивает воспоминание о моем ночном звонке, на который ответил этот шлюха – похабный Степин учитель, который никогда не превышает скорость. Вот только есть чувство, что все-таки превышает. И сейчас у нас с ним авария. Он меня разбил. Его твареподобный голос в трубке взорвался во мне таким горем и отвращением, что даже черти там разбежались от испуга, на этот раз мне даже не приходится запирать их в аду.

Папа глядит в меня, как в это красивейшее озеро с рисунка, чувствуя, что у меня истерика, что я ломаюсь, как старый деревянный стул под огромным весом. Он, наверное, думает, что я это только из-за Степы, но нашу Юлю-то тоже похитили, и когда я представляю себе, каким способом, меня медленно разрывает по кускам. Мой сын сотворил такой яркий эпизод нашего союза, а эта дрянь все облила бензином и бросила спичку. Ей больше не место в нашей лодке. Мы с сыном опять вдвоем.

– Прекрасно, как и всегда. У него получается все лучше. Сегодня Степа обязательно его закончит. – Говорит папа. Это заставляет меня открыть глаза и вернуться взглядом к картине. Она волшебна, как счастье. Я загадываю желание падающей звезде на этой картине, потому что она как настоящая. Я по правде не понимаю, закончена картина или нет, лично я незавершенности не вижу. – Что-то еще произошло?

– Пап. – Я оборачиваюсь, кладя руку ему на грудь. – Я потом тебе расскажу. – От моих слез у него ломается лицо.

– Все хорошо?

– Конечно. Это не Степы касается. Не переживай. Он мне всего важнее, остальные пусть… если хотят… катятся. – Мои собственные слова меня выжимают, и в рыданиях я больше не сдерживаюсь. – Я за сыном. – Поддаюсь к порогу, но папина рука загораживает мне путь. В его лице читается выражение неверия.

– Юля ушла? Быть такого не может.

– Пап. – Вздыхаю я беспомощно. – Мне плевать. Мне нужен только мой сын живым и здоровым, больше всего в жизни я люблю его.

– Мне точно не поехать с тобой?

– Папа. Мы со следователем продумали каждую тонкость, каждую мелочь. Не нарушай наши планы, мы проделываем эту операцию очень бережно и ювелирно. – Прямо как Степа относится к своему творческому процессу, успевая при этом рисовать быстро, думаю я, и вскоре от меня остается только пыль, но сейчас не до слабости, мне нужно собраться вновь, как конструктор, навостриться и исполниться терпением.

– Верни его. Прошу тебя. Верни. И береги себя. – Папа судорожно сглатывает, проводя рукой по моим волосам. И зачем я только убирал их длину? Я все верну в свою жизнь обратно, чтоб все, кроме ссор и стен, у нас с сыном было так, как до встречи с Юлей.

– Все обойдется.

– Я серьезно. Мне нужен мой сын живым и здоровым. Больше всего в жизни я люблю его.

Обняв папу на дорожку, я вылетаю из квартиры, пока у меня под кожей не развился садик из цветов от его слов.

Там, куда меня направил похититель, в ряд стоят несколько гаражей с граффити и пара жилых пятиэтажных домов во мхе, остальные дома трехэтажные. Сам воздух извергает тихую тревожную мелодию из зловещего фильма. Заброшенный дом поодаль лукаво таращится на меня пустыми глазницами. Небо серое. Из птиц на его потолке только вороны. Сплошняком вражеские элементы. Или сегодня у всех день такой несчастный…

Я постоянно на прямой связи со следователем через наушник, который легко могу скрыть под волосами. Пока все как по маслу – нам явно достались не профессионалы. Я внимательно изучил криминальное прошлое Веркеенко – он несколько раз попадался на мошенничестве и воровстве, ни разу не смог уйти от ответственности. Ни разу ничего не смог сделать «чисто». А значит – дурак. Полный. Я стою на изнанке забытого самыми интересными людьми района лицом к стене с застарелыми матерными надписями и заброшенными ушедшими в себя домами с заколоченными окнами, которые всегда для меня были символом тоски. Чем дольше ко мне не идет Степа, чем дольше я не слышу звонка и дальнейших указаний, тем мучительней колбасится мое сердце. Ровно в семь утра я сотрясаюсь от скрытого звонка.

– Пожалуйста… – вырывается у меня прежде всего остального. – Отдайте его. Я все принес. Отпустите. – Боже мой, только не плакать, еще не хватало эту дурь паршивому Веркеенко демонстрировать, чтобы он там штаны намочил от радости. Как и вонючий Дмитрий Валерьевич, подстилка очкастая. Но я не сдерживаюсь и плачу. Опять. Сколько можно? Сколько можно, думаю я и плачу. Плачу, как дышу. В легкие врывается воздух, из глаз – вырываются слезы. Почему дома, через вуаль легкой тошноты, мне казалось, что я в этот момент сдержусь? Что не заплачу, не потеряю рассудок, не упаду на колени перед окнами, как самый униженный средневековый заключенный? Моя Честь валяется в обмороке и не дышит. Тут я больше не судья.

– Вижу тебя. – Отвечает мне голос этого подонка, по-другому я его не назову, и мой взгляд устремляется в одно из окон. – Рыло не поднимать, а-то убью твоего огрызка! – насколько резко рвется голос из трубки, настолько же резко я опускаю голову, прямо в самую землю, и шаркаюсь коленями, не контролируя свои мольбы. – Заткнись. Не клади трубку. Доставай сумку. Открой и покажи мне деньги.

Я делаю все, о чем он меня просит, не приводя в сознания свою честь. Она мне не нужна. Пусть отдаст Степу.

– Верни его мне, сейчас же! – голос надрывается, мой крик передразнивают пустые окна, возвращаясь эхом, остальное я шепчу. Изо рта и носа текут ручьи. От меня отделяется шкура слой за слоем. – Прошу тебя. Верни. – Последнее слово выходит слишком долго вместе с выдохом, я чувствую, как эта тварь паршивая костями всасывает в себя мою боль, отчаяние, беспомощность и страх, и это лучшее, что он когда-либо пробовал на завтрак.

– Да, ваша честь. Отскочи от тачки и оставь сумку около мусорки. Возьмешь пацана и валите, иначе буду стрелять во всех, кто здесь появится.

– Вот, я ведь все делаю, – к этому моменту я бегом преодолеваю бесконечное расстояние к мусорке до машины папы. И как бы грубо ни звучал голос в трубке, мое сердце бьется только произнесенной им фразой «возьмешь пацана…». Я возьму, возьму его. А потом, клянусь, я обшарю весь дом, пока не найду тебя, чтобы приготовить из твоих костей холодец. – Выпусти его! Пожалуйста…

Веркеенко дает отбой и весь мир на мгновение стихает. Я жду, когда вокруг меня снова задышит жизнь. Сейчас моя душа похожа на этот вымерший безлюдный район с разбитыми домиками-призраками, так было всегда, пока у меня не появился Степа. Так происходит и сейчас, пока я жду, когда мой ребенок опять появится в моей жизни. Мои вытаращенные во всю ширь глаза смотрят в пустоту и ни разу не мигают. Сердце останавливается. Я не слышу, чтобы после звонка продолжил дышать. Я так и буду стоять здесь вечность, пока не дождусь Степу. Я все равно не захочу без него есть, спать, жить. А что, если его здесь нет? Что, если пианино в моей комнате больше никогда не заиграет? И тот рисунок с озером не будет закончен? Что, если похититель находится не здесь? Что, если нам запудрили мозги и глаза? С другой стороны, как иначе Веркеенко заберет деньги? Как он видел, что я поднимаю голову? А подчиненные следователя определили номер его телефона и лучше меня знают, из какого места он звонит? Мои мысли как паутина. Паника охватывает со всех сторон, кроме того вокруг слишком тихо, но тут тишину прорезает скрип старой двери подъезда, что поодаль. Оборачиваюсь.