Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Я открываю глаза под папиным одеялом, и мне кажется, что от горя я ослеп, а оказывается, это наступила ночь. Папа спит позади. После долгого сна ко мне вернулось ощущение аппетита, но я быстро вспоминаю, что произошло после уроков, и опять становится кисло. Когда просыпается папа, мы лежим лицом к лицу и разговариваем. Слова идут из меня легко, как сегодня днем – слезы из глаз.

– Я никогда не оказывался в такой ситуации. Мне страшно. – Подытоживаю я.

– Это несвойственное поведение для Ярослава. – Хмуро провозглашает папа, словно сам собственным словам не доверяет. Верит он или нет, день назад я тоже не мог примерить на Паштета образ злодея всея земли. – Дай ему время, мне кажется, он перебесится. Ему нужно было выпустить пар.

– На меня?

– На фоне любви к Кристине его раздражает ваша дружба с Лали. Но по факту дела ты ни в чем перед ним не виноват, и он… он совершил ужасный поступок. Даже не один. Я знаю Ярослава, знаю его отца, знаю эту семью, и я чувствую, как человек, как судья, что… ты должен дать другу время. Он извинится и у вас все наладится, вот увидишь. А рисунок нарисуй новый, со второго раза все получается намного лучше.

– А если со второго раза всегда лучше, значит, у меня есть шанс вернуть дружбу Паштета? И у тебя есть шанс?

– У меня?

– Еще раз влюбиться. – Говорю я и думаю, и при этом вижу, что ломаю папе сердце. Он-то по нескольку раз в году пытается снова влюбиться. Не получалось. До этого. Но вот судьба бросает нам козырную карту.

И теперь это не за горами, я знаю. Может, тебе уже кто-то нравится? Тебе понравилась Юлия Юрьевна? Если я это скажу вслух, то на меня падет подозрение. Папа узнает, что я слышал разговор. Может быть, вспомнит пацана в капюшоне, который рассыпал книги. Отец все тогда поймет. И вынесет мне приговор за пять секунд.

Юля пережила горе в первом браке. Мой папа похоронил любимую и до сих пор сморкается в ее письмо. Они столкнулись в коридоре и едва оторвались друг от друга обратно. Вероятно, я лезу не в свое дело. Но! Я сделаю двух людей счастливыми. Я должен помочь папе. И хотя я в команде не один, мне необходим целый космос сил, поэтому первое, что я сделаю, это поем.

Лали желает мне удачи. Поскольку с Яриком мы два первых урока не разговаривали, я кладу в задний карман джинсов кое-что маленькое и почти незначительное, и с противным чувством иду к кабинету музыки, надеясь, что улыбка Юлии Юрьевны поднимет мое настроение. Сегодня мне удалось разглядеть ее издалека: на ней черное платье и туфли, а еще странное украшение в форме перевернутой луны на шее. Она сегодня другая в новом стиле, и этот новый стиль тоже смотрится на ней фантастически. Сам слышал, как физрук отвесил ей комплимент:

– Выглядите сказочно!

Юлия всем нравится!

«Потому что Вы поймали меня в свои сети. Тайный поклонник». – Надеюсь, это маленькое произведение тоже отзовется на ее лице улыбкой, потому что хотя это придумал дедуля от лица моего папы, это все равно чистая правда. Какая разница, кто ей скажет о том, что мой папа на нее запал? Если он запал, то не важно, объявят ли это по радио или же ей это нашепчет птичка, в обоих случаях это будет правдой.

На этот раз на учительский стол из моего кармана перекочевала открытка, которую я нашел дома. Картонное сердце, видимо, предназначается для Дня Святого Валентина, но это единственное, что я откапал в папиной коробке воспоминаний, когда нырял в нее руками, пока спал папа. Думаю, открытка осталась у него со школьных времен, и на наше счастье, папина поклонница забыла ее подписать. А потом дедушка подписал ее своей рукой, чтобы не мне калякать своим детским почерком.

Я выбираю место на столе, где Юлия сразу обнаружит открытку. Этим местом становится беспроводная «мышка» рядом с ноутбуком. Я оставляю подарок возле нее, а затем слышу шаги за дверью. Если не ошибаюсь, так звучит набойка на каблуке туфлей Юлии Юрьевны. И если она возвращается, значит, застанет меня здесь. Застанет и разгадает тайну появления открытки. А узнает, что этим занимаюсь я, а не папа, я больше уже не смогу ее после этого заставить думать, что она моему папе нравится.

Все пошло по неведомой дорожке…

Оглядываюсь, не обращая внимания на стремительную потливость под футболкой. Нет, не все выходит так плохо. У самой стены вполне можно сесть под парту и стать невидимкой на то время, пока кого-нибудь не надоумит раздвинуть два первых горизонтальных ряда парт. Думаю, никто этого сегодня делать не будет. У нас не генеральная уборка. И не один из этих дурацких утренников.

Как я собираюсь выбираться, я придумать не успеваю. У меня есть драгоценное мгновение, и я использую его только для того, чтобы сесть прямо на пол (а что делать?!) под заднюю парту, спиной прижаться к холодной батарее, а ноги согнуть в коленях и максимально подтянуть к себе. Ух, ты! Да мне отсюда ее стол видно. Это значит, что меня застукают. Не дать не взять, ситуация просто «вау!» Хуже не бывает.

Мое сердце толкается, а не просто бьется. Оно колотит мои кости с той стороны, пока я сижу в тени и смотрю через круглые дырочки на задней стенке парты, как Юлия читает открытку, как сияет при этом ее лицо. Она счастлива так, как был бы счастлив я, если б ко мне немедленно вернулся прежний Ярослав. Но она счастлива еще больше – словно поговорила с моим папой по телефону, который сказал ей, что ждет ее на крыльце на своем железном коне с миллионом белых роз в руке. И ее счастье становится моим счастьем, в том числе потому, что она в таком состоянии меня не обнаружит. В таком состоянии люди ничего не обнаруживают, кроме лица человека, который пробивает их броню. Даже если фактически лица перед ними нет, они все равно видят только его, ведь этот человек селится прямо в сердце, как в теремке.

Юлия Юрьевна, не расставаясь с этим чувством, бережно кладет открытку на стол, словно это билет в Страну чудес, и тут на планете прямо перед окнами паркуется космический корабль – точнее, в класс влетает Дмитрий Валерьевич с голодным лицом, грохочущим звуком закрывает дверь (на ключ!) и собирает всю Юлию в охапку. Молниеносно Юлия попадает в его паучьи лапы, как бедняжка-бабочка, которая попадает в паутину и не может выбраться – чем сильнее бьет крылышками, тем сильнее путается в безжалостных нитках, путь из заточения ей навеки перекрыт и, в конечном счете, она умирает.

Беру свои слова обратно. Эта ситуация – гораздо хуже.

– Скоро урок! – устав от борьбы, Юлия пытается убедить учителя этой фразой, но его это не выключает, Дмитрий Валерьевич по-прежнему коварен и голоден, его руки блуждают по платью Юлии, которое прилегает к ее коже, став ее частью. Я думаю, он вовсе не хочет есть, но чего-то ему явно не хватает, и он точно знает, как можно пополнить этот недостаток.

– Я тебе сейчас преподам урок кое-чего. – Ненасытно выдыхает он, вызывая во мне чувство совершенно незнакомого отвращения, и я просто в шоке от этого чувства, меня тошнит, мне мокро под футболкой, я хочу зажмуриться, но не могу даже моргнуть. Я не хочу на это смотреть! Но смотрю. Молюсь, чтобы не было поцелуя. Ненавижу мерзкие взрослые поцелуи. Одно дело было, когда я видел отца, от него можно ожидать всего, ведь это мой хулиган-папочка, но чтоб учителя! Дмитрий Валерьевич! Нет, нет, нет, я не должен знать, как далеко в чужую глотку может влезть его язык!

– Везде дети! – кричит Юлия в его объятиях, которые становятся все злее, все грубее и крепче из-за ее сопротивления. Она сопротивляется и этим убивает сама себя. Как бабочка.

– Я запер дверь. И соскучился. А ты такая сладенькая… Медовенькая… Моя… – Дмитрию Валерьевичу достаточно одной руки, чтобы удерживать тонкие ручки Юлии у нее за спиной. У него выявляется пакостный хохоток, каким никогда не хохочут учителя – им так нельзя. Я пытаюсь рассмотреть лицо Юлии, и вижу, что счастье с него соскочило. Теперь в нем отражается мое отвращение. Как будто оно у нас с ней на двоих, хотя при хорошем расчете всего этого отвращения хватит на каждого жителя планеты, а это примерно восемь миллиардов человек.

Учитель безумен в своем замысле. Я чувствую его желание съесть Юлию, словно оно мое. При этом хочу я только одного – отломать от стула ножку и напасть с ней на этого мерзкого задиру. Я должен заступиться за Юлю, плевать на записку, плевать на все на свете, лишь бы этот паршивый учитель-насильник, злодей, эгоист и паук не обидел ее! Что иногда заставляет меня делать не то, что я хочу? Я сижу и бесконечно желаю выцарапать Дмитрию Валерьевичу глаза, почти вижу, как лечу на него и сбиваю с пути, словно поезд; прыгаю на него сзади и откусываю кусок кожи с его шеи, а на деле не делаю ничего. Сидение на заднице, вытаращенные глаза, волосы дыбом – вот и все мои геройские действия. Я по-прежнему не могу дышать и моргать. Я не намного живее, чем парта надо мной.

– Ты с ума сошел! – кричит Юлия. – Десять минут длится перемена!

– За это время можно столько успеть! – безумно подмечает Дмитрий Валерьевич с ухмылкой еще более скверной, чем вчера примерил на себя Паштет, когда ему приспичило меня задушить.

Все еще не выхожу из каменного состояния, пока учитель затыкает рот Юлии поцелуем. Она жмурится и скулит. Не сомневаюсь, она задыхается, как я вчера, но мерзкий Дмитрий Валерьевич продолжает мерзко терзать ее губы, при этом подталкивая к столу. В конце концов, он бросает ее на стол, как какой-нибудь учебник. Мгновение – и я узнаю, какое на ней белье, потому что Дмитрий Валерьевич поднимает ее платье. И тогда я, наконец-то, зажмуриваюсь. Уши затыкаю пальцами.

Все происходит очень быстро. Сию минуту в класс пытается кто-то вломиться, через мгновение слышно спасительный звонок, который останавливает намерения учителя, потому что кто-то на небе заставляет вахтера подать его раньше и звучит он, как сирена полиции нравов. Они открывают, поправив одежду, и класс мигом заполняют смеющиеся и жизнерадостные персонажи моего возраста, которые не подозревают, что Юля секунду назад чуть не умерла в паутине прямо на этом месте, а у меня случился инфаркт. Как только в классе становится достаточно суматошно, я возвращаю себе сознание и заставляю свое тело работать. Мне плевать, кто меня заметит и что подумает, я просто вылетаю на свободу, в коридор, который кажется мне морозильной камерой по сравнению с местечком под партой. Все мысли выталкиваются из головы, в том числе – не увидела ли меня Юлия. Вернувшись к жизни, я делаю вывод, что не видела. Наверное, она тоже долгое время находилась где-то в шоке вне своего тела.

Лучший друг порвал меня, как порвал мой рисунок. Всю ночь я пытался нарисовать Лали лучше, чем в первый раз. А теперь… теперь еще и это. Я сижу за партой, классного руководителя все еще нет. Думаю, он в туалете, умывается холодной водой или очки свои протирает, чтобы его великолепные глаза всем было видно. У меня паническое, дискомфортное, отвращенское состояние, и единственное, чего я жду, когда же этот момент останется в прошлом. Уровень мозгового бардака настолько велик, что большая часть воспоминаний возникает отрывочно, в двух-трех секундах, а уже из них мне нужно вытянуть картинку. Вывязать, будто крючком. Вырисовывать карандашом, а потом придать красок. К той картине, что я пережил в кабинете музыки, я не могу подобрать никаких цветов, настолько это было грязно и бесцветно.

Не прошло и полгода, перед нами возникает Дмитрий Валерьевич, как и всегда в свете юпитеров и с красной дорожкой под ногами, но для меня его звезда погасла и рухнула с небосвода, кроме того, это была не звезда, а космический мусор. Мусор этот словно теперь у меня на голове и десять тысяч походов в душ не вымоют из души скверное чувство. Чтобы подтвердить мою теорию падшей звезды, учитель надменно просит всех заткнуться, хотя его появление само собой повлекло смертную тишину. Но ведь это же Ковтун Дмитрий Валерьевич, ему нравится занимать вселенскую оборонительную позицию командира. Все вокруг затихают, но он продолжает властвовать в свое удовольствие. Когда я мельком оглядываю девчонок, я замечаю, что вместо глаз у них по-прежнему сердечки, а это значит, что один я докопался до сути и вижу душу учителя с потрохами, пока девчонки исходятся слюнями всего лишь над оболочкой.

Урок начинается со странных разглагольствований «обо всей глубине абсурдности и неуместности на территории школы драк». Мое сердце от этой фразы останавливается. Голос учителя возвещает, что расплата будет страшнее черно-белого зрения.

– И не только на территории школы. – Добавляет учитель так, что меня тянет в туалет. Я предчувствую очередной разговор об аморальном поведении. Судя по всему, о своем. Хотя больше всего мне хочется обсудить его поведение.

Молчи, молчи, Кипяток.

– Драка в наше время широко ценится среди молодежи, – продолжает учитель с самым противнейшим сарказмом, какой только можно где-либо подобрать, – это считается выдающимся, великим занятием, достойным королей, которое можно снимать на телефон, а потом выкладывать в Интернет и хвастаться: посмотрите, я король! Я главарь банды, правлю районом, я отважный и храбрый, а потому избил человека! Что самое страшное, сейчас и девочки этим занимаются, – при этих словах брови учителя меняют свое местоположение на его лице, словно он только сегодня узнал этот факт от своего попугая-дружка Вилена Робертовича. – Причем в жестокости переплевывая мальчиков – а почему бы нет? Это круто. Парни любят таких девушек. Правда. Да, но не будем о них. В нашей школе вчера подрались мальчики. Двое. И глядя на это, никто из вас бы не поверил, что они лучшие друзья. Были.

Заставляя себя молчать, я медленно превращаюсь в катаклизм. Опасный и смерть несущий. Как он смеет врать? Да, мы с Яриком подрались, но никто ведь из нас не снимал этого на телефон! Мы не из числа этих дебилов, которые группами избивают одного человека и выкладывают в Сеть видео об этом, – у которых крышки не то, что открутились, а не входили с ними в наборе при рождении! Но ведь мы же с Яриком не Всадники без головы, хотя и подрались. Мне совершенно невыносимо, досадно и противно, что учитель упомянул более серьезные случаи, разбирая нашу перепалку.

Протестую! – мне хочется заорать, чтобы услышала вся планета, но молчу изо всех сил.

Также молча во мне умножается ненависть. Для моего класса это по-прежнему Дмитрий Валерьевич, – строгий, вполне приличный учитель, но не для меня, потому что я видел его потроха. Я знаю, за что его выгнали из школы, слышал, как он матерится и видел, как он пристал к Юлии Юрьевне в своих эгоистичных попытках затушить в штанах пожар. В начальной школе! Фу. Я хочу стереть эти воспоминания и ничего не знать. Но я знаю. Моему отвращению нет предела, от него валит дым. И самое страшное, все это отражается в моем лице, когда я слежу за каждым движением покрасневшего рта учителя, который впивался в рот Юлии и еще не успел остыть, но уже говорит все эти слова о чужих косяках. Учителя, который гордо воссел за своим столом, сделав грудь колесом, будто все самые лучшие книги в мире он уже прочитал или будто он сочинил такую песню, после которой нет смысла слушать иные.

О том, что мы с Ярославом подрались, Ковтуну мог рассказать только дрянной Дракон-физрук. Потому что на его башне развивается черный смертоносный флаг с черепом. Потому что у него клеймо «шизанутый, потный и бородатый ненавистник женщин и детей», а его клише – ставить моральные подножки и тихонечко ухмыляться в сторонке, щелкая драконьими когтями. Потому что на пару с Ковтуном они сплетники-стервятники. Потому что у них обоих нет девушек, но зато точно есть пуля в голове. И у обоих, как у одного, совсем крышка открутилась.

Молчи, молчи. Ты не Кипяток. Ты можешь на минутку-другую превратиться в самую холодную на свете воду. Можешь. Не кипятись.

Нельзя выдаваться перед классом. Вдруг учитель не назовет наших имен? Он не называет. Но я готов умереть, не вставая, поскольку это делает Ярослав.

– Вы приукрашиваете. – Говорит он. – Мы с Кипятковым не дрались так, как вы сказали. Может, вам Вилен Робертович приврал, но ничего такого там не было и на телефон ничего не снималось. – Я хочу превратить его в лягушку и бросить в пруд с аистами. Со всех сторон на нас давит всеобщий обоюдный вздох, исполненный шоком.

– Целую неделю. – Медленно и ядовито цедит Ковтун (я его по имени больше не буду в своих мыслях называть), да что там, я бы и в его паспорте изменил имя. Написал бы «куча дерьма в конфетном фантике» в этой графе. – Целую неделю Кипятков и Пашутин будут дежурить по классу. И скажите мне огромное спасибо, что не применил наказание похуже. Вместо того чтоб до вечера оставаться в школе, будете просто мыть полы. Ах да, еще поднимать стулья на парты. С этого дня, ребята, до следующего вторника, никто не поднимает своего стула – за вас всех это будет делать Степа и Ярослав. Тем более что среди мальчиков в классе они самые крупные. Вопросы есть?

Есть. Почему вы – свинья?

Я воображаю, что мой рот на завязках, как у баб в восемнадцатом веке было на корсетах.

– Отлично. – Улыбается учитель в ответ на тишину, но я не вижу ничего отличного в том, что он задира, паук и засранец. Уверен, вся соль тут именно в том, что Ковтун такой засранец. И его огнедышащий дружок-Дракон тоже. – Пусть это обоим послужит хорошим уроком. Я даю вам прекрасную возможность во время полезного труда хорошо обдумать ваше ужасное поведение.

Мое наводнение достигает границы берега, снося все на своем пути. Завязки лопаются на моем рту.

– Наше? – нарываюсь я, больше не в силах удержать бунт, как не смог удержать тяги рисовать. Пора признаться себе в этом – искусство и наглость сильнее меня. Я ничем не крепче пряничного человечка.

– А чье же еще? Да, работать бесплатно поломойкой никому не хочется. Но как еще объяснить, что драка – это мерзко, грубо, недружественно и аморально?

Раз завязки у меня на рту лопнули, я зажимаю себе рот ладонью. Со стороны это выглядит так, словно я пытаюсь удержать рвотный позыв, на самом деле мне необходимо удержать нечто намного опаснее, чем рвота. Хорошо, я могу недельку подумать над своим поведением, но что касается вашего – я буду о нем думать до конца жизни всех существ на земле, причем вместо вас. Высокому учительскому уму ведь не понять, что уж лучше слегка с другом подраться, чем со своей бывшей жены сдирать платье, хочет она того или нет. – Вот что рвется из моего рта. И жить мне не более пяти секунд, если оброню хоть одно из этих слов.

В попытках размазать в своих глазах образ Ковтуна, я смотрю на Ярослава. И вижу, что он тоже смотрит на меня в ответ, причем к нему вернулось его прежнее лицо, как будто его лицо это окно, на котором раздвинули занавески. Ах, да, еще и вымыли. Однако стоило ему увидеть мои глаза, занавески задернулись, но я-то знаю, что мой Паштет все еще там. Пусть выйдет!

Зная, что так скоро и будет, ко мне приближается не только моя преданная любовь с Яриком в комплекте, но и небо, потому что меня поднимает над землей. Мне даже удается забыть учителя, хотя он все еще передо мной – километр до потолка, мерзкий задира, уверенный взгляд, блещет в своей наглаженной рубашке, а под ней тело, в которую Бог вместо души нечаянно засунул корзинку с гнилыми яблоками, которая выбрасывалась из Эдемского сада. И в независимости от того, что пахнет от учителя так, будто он грабанул парфюмерный склад, я беру невидимый ластик и стираю его образ со своего рисунка. Прямо как дежурство в классе в конце занятий стирает между нами с Яриком стену. Мы еще ни разу после драки не заговорили, но происходит именно это – я чувствую, что мы опять друзья.

Совместный труд, говорит дедуля, сближает людей. Надо подписать под этой цитатой в Волшебном Блокноте «Верить».

Нас сближает свежий воздух (при Ковтуне мы заговорить не решились), когда выходим из школы. Паштет первым выбегает, а я за ним. Вижу, что он не идет домой, а залезает на площадке на самую большую горку и свешивает ноги, как будто сидит на радуге. Эта металлическая выгнутая горка радугой и претворяется. Только не пойдет ни в какое сравнение с той настоящей, нарисованной гуашью на небе – помните, я рассказывал?

Друг не приглашает меня вслух, но я ощущаю его приглашение, – не мог он просто так остаться на территории школы, когда прозвенел звонок с последнего урока. И я залезаю на радугу ввысь, садясь с ним рядом. И мы молчим.

Молчим и молчим. Нам не нужны слова, мы сближаемся в тишине, прерываемой лишь писком ласточек, это словно срастаются два дерева – молча, но крепко. До тех пор, пока я не обнимаю Ярослава за плечи, а он фыркает от улыбки и заговаривает, наконец.

– Прости за рисунок и остальное, я больше не буду.

– Ничего. Бывает. Иногда у нас всех откручиваются крышки.

– Это еще что значит?

– Это еще одна интерпретация поговорки «крыша едет, дом стоит».

– Интерпретация – это что?

– Толкование, понимание чего-либо.

– А. С тобой хорошо пополнять словарный запас.

– Это с моим дедулей хорошо его пополнять. Докажь, что Дракон с Ковтуном – засранцы.

– А то! Чо они такие подлые? Вилен – доносчик, мог бы и забыть то, что видел, но нет же, принес это с собой в школу на следующий день, как будто больше всех надо. А наш вообще офонарел, чо он нас сравнивает со всякими дебилятами?

– Пошли они. – Я отмахиваюсь от темы, как от неприятного запаха.

– Точно. Главное, Степа, что мы опять как сиамские близнецы. – Если Ярик говорит что-то подобное, у меня от счастья сердце разрывается на кусочки. Я берусь за него обеими руками, чтобы не свалиться с радуги, заглядываю в лицо прежнего Паштета, освещенное солнцем, тучи над головой у него больше нет, волосы успокоились и смягчились. Он пытается не дать воли своей улыбке, но та оказывается сильнее в борьбе, и вот уже Ярик безудержно улыбается, как кот из «Алисы», и тогда огромная любовь во мне распускает свои лепестки.

– Ты обнимаешься с родителями? – спрашиваю потом я.

– Пристают иногда, а что?

– А спишь с ними иногда?

– Чо я, малой? – возмущается Паштет, но я слышу несказанные слова, и он знает. – Ну ладно, ладно. Под Новый год я проснулся утром между предками. Оказалось, ночью мы смотрели телек, и я уснул на их кровати, а они меня не стали будить и выгонять, легли рядом.

За мной должок признаваться следующим.

– Я вчера вечером рядом с папой проснулся. – Признаюсь я. – Вырубился нечаянно на его кровати. Что тебе снилось после нашей ссоры?

– Я почти не спал. А ты?

– Я спал, но мне снилось продолжение. – Снова грущу я. Картина, которую я рисую, вдруг перестала получаться. Но я беру себя со своими самыми яркими красками в руки. – Давай больше не будем доходить до такой фигни. – Предлагаю Паштету.

– Никогда! – твердо подытоживает он, и лезет в карман за смартфоном. – Кроме того… – он заходит в папку с картинками и показывает мне какую-то фотографию. С замирающим сердцем я смотрю на Принцессу Лали такой, какой я думал никогда больше ее не увидеть. – Вот. Я сфотал твой рисунок.

Все возгласы восторга, которыми я мог бы взорваться в такой ситуации, остаются во мне, устроив внутри фейерверк. И это хорошо, ведь сидеть на радуге здорово, а падать с нее больно.

– Ярослав… – выдуваю я его имя. Не сокращенное и не прозвище, а самое настоящее. – Перешли фотку мне, я хотел маме показать.

– Без проблем. Уверен, на этот раз она не сможет не ответить. У тебя здорово получается. Молодец.

– Да ладно, я ведь брал дополнительные занятия по ИЗО в первом и втором классе, пока этот классный художник не уволился, потому что его пригласили преподавать в Академию.

– Та, что рядом с театром Горького? Не обесценивай свой талант. Даже если бы я там учился, никогда бы не смог, как ты. Это дар, который надо развивать учебой. Но одна учеба без таланта уже не катит. Что ты там выдумал за волонтерство? Это благотворительность. Ее можно совместить с чем-то более важным.

– Считаешь, после школы мне надо стучаться в эту Академию?

– И никуда больше! – говорит друг так, что мир опять кренится, но на этот раз под самым правильным углом. Небо опрокидывается, и миллиарды звезд высыпаются нам на головы. Потому что звезды всегда остаются на небе, просто видно их только ночью. Вот и нам с Паштетом пришлось пройтись по темноте, чтобы увидеть свет, который не только знания, но и дружба, что понадобится нам до конца жизни.