Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 27 лет

Сразу же перейдем к очевидной назревшей опасности: мой сын меня возненавидел. И ушел от меня навсегда. По крайней мере, такое ощущение. Даже если он вернется, прощение мне не светит однозначно. Когда мы возвращаемся вместе с Юлей, которую я привез с работы, я замечаю, что квартира моя стала на редкость унылой, словно ее бросил домовой. Отсюда переехало все самое лучшее, в том числе семейный дух, и самое важное. Самое-самое лучшее, что у меня есть в жизни.

Исчез Степа.

Тумбочка с моей одеждой из прихожей, которой я подпер его дверь, сдвинута. Ею я хотел на время притормозить его побег, но выскочил из квартиры, забыв забрать с собой его ключи, так быстро улетал от самого себя и ото всего, что случилось. Тотчас, как Степа нашел мой рабочий телефон и все понял, у меня загорелась грудь, а вместе с этим и лицо. Меня почти выворачивало, словно после первой пережитой татуировки. А теперь мой сын все не возвращается домой.

Он не возвращается через час и через два. Возвращается только мой папа, которому тоже приходится все рассказать. Повторно напомнив мне о том, какой я эгоист и что он меня предупреждал словами «у твоих поступков не будет счастливого конца», папа крепко прижимает меня к себе вместо того, чтоб оторвать мне башку, что было бы справедливей. Словно малой пацан, я некоторое время плачу в его грудь, пока Юля наблюдает за нами чуть поодаль, на стульчике возле пианино. Спустя столько времени она все еще не переоделась и ничего не поела, разделив со мной каждое мое чувство. Ее волосы снова стали плакучими ветвями ивы, а папа, почувствовав, что моя дрожь иссякла, требует еще раз прозвонить друзей Степы.

Через несколько минут я дозваниваюсь Женьке Пашутину. Отец Ярослава нетерпеливым и неодобрительным голосом рассказывает мне, как обрабатывал моему сыну ушиб, но вместо того, чтобы краснеть над всеми его словами, я как будто вдыхаю горную свежесть – мой ребенок жив. Он недалеко. В нашем районе в соседнем доме. К кому он еще мог пойти с такой бедой, как не к лучшему другу, у которого родители врачи? К Лали он бы точно не пошел пугать девчонку своим видом. Я бы так не сделал. Зная, что выгляжу как жертва несчастного случая, первое, что бы я сделал, скрылся подальше от глаз Юли. Наверное. Ведь сейчас я жертва и виновный, все сразу, и она наблюдает за тем, как я воспламеняюсь от отвращения к себе. До меня вдруг в эту самую минуту доходит, что я ударил сына. Не один раз. Второй раз был не самым безобидным. Я не могу отчетливо вспомнить, как мог такое сделать, и принимаюсь кидать в трубку просьбы о прощении, словно от моей руки пострадал Женька, а не Степа.

Женя звал его, но сын даже не захотел брать телефон. С папой Ярослава мы сговариваемся на том, что Степа сейчас же пойдет домой, а остальное – в моих руках.

В моих руках сейчас задание вернуть на место наш настоящий дом.

После разговора по телефону я становлюсь отстиранной версией себя, но полным тревоги и страха. Впервые в жизни передо мной стояла реальная опасность больше никогда не увидеть сына и, по-моему, я эту опасность пережил, учитывая то, что дышу до сих пор. А поскольку ситуация вышла паршивее свет не видал, первое, что я делаю, это сбрасываю сыну сообщение с номером Марты. Я не шучу. Я сбрасываю ему настоящий номер его матери.

Степа, 9 лет

Улица помрачнела, как лист бумаги, на который нанесли черный цвет, смешанный водой, причем терли в такой истерике, что у кисточки началось выпадение волос – по крайней мере, так стоит у меня перед глазами. Паштет довел меня до самого подъезда, время от времени держа за плечо, если меня начинало покачивать. Дома я предположил сотрясение мозга, потому что читал об этом и знаю некоторые симптомы – двоение в глазах, головокружение, тошнота. Но после осмотра дядей Женей я выяснил, что сотрясения у меня нет и быть не может. Папа Ярика сказал, чтоб заработать сотрясение, надо очень сильно удариться головой, но мой папа ударил меня в лицо. Кровь хлестала из лопнувшей губы с обеих сторон, а зубы остались на месте, как и все наши дома – хотя пока я лежал на кровати Паштета, мне казалось, что вокруг меня разрушается мир. Мне казалось, что я головой чувствую сотрясение каждого многоэтажного жилого дома, а потом они все по очереди или синхронно взрываются в пыль, падают на землю и превращаются в ничто, как и наша семья.

Мы идем к подъезду. Я отталкиваю от себя легкое очередное мое бредовое ощущение, вызванное стрессами уходящего дня – словно за мной кто-то следит, выслеживает. В голове до сих пор звенит голос папы в динамике телефона дяди Жени. Карман звенит сигналом мобильника. И даже не глядя в экран, я знаю, что это папа. Достаю телефон, ожидая увидеть очередные извинения, но в сообщении на этот раз кроме них вижу новый номер, а снизу подпись:

«Прости меня. Мне ужасно жаль. Это номер твоей мамы. Возвращайся домой. Хочу поскорее тебя обнять».

– Это от папы. – Расплываюсь улыбкой я, показывая Паштету сообщение. Друг щурится над экраном, не прикасаясь к нему, а закончив читать, его губ тоже касается улыбка. У нас одна радость на двоих, как будто все это время, что я писал маме письма, он болел за меня. И он за меня болел, пока мы с папой кипятились у себя в квартире, ссорясь друг с другом в пух и прах. Он болел за нашу команду, как и я, вместе со мной болел за нашу семью на одном дыхании, сжав руки в кулаки, не в силах моргнуть глазами или сглотнуть слюну, словно на хоккее в предвкушении красивейшей шайбы в истории спорта.

– Круто. – Тихо шепчет Ярик, хлопая меня по плечу. – У меня подозрение, что он больше так не будет. Как и наш Ковтун. Да. Теперь они все будут вести себя хорошо. И мы. Мы, которые пообещали никогда больше не курить, ибо с нами случится невероятное.

– Скажешь ты, наконец, что ты за мотивацию там выдумал, лишь бы не курить? Что ты пожелал нам в качестве кармы, если мы опять прикоснемся к сигаретам?

– Если еще хоть раз закурим… фу…

– Что – фу? Скажи! Интригуешь.

– Пусть Бог тогда накажет нас тем, что превратит в парочку гомиков.

– Придурка кусок. Тебя он уже наказал. Тем, что забрал у тебя мозги.

– Я знаю, но дружище, это самая надежная мотивация в мире! Я гений.

– Ну, смотри, не кури, ни то из этого слова выкинется слог «ни». А что заставило тебя думать, что взрослые тоже взяли с себя слово вести себя хорошо?

– Им нужна встряска. Папа говорит, будешь ценить свой кораблик только после шторма. Вообще это здорово, что правда открылась. Теперь ты снова увидишь маму. На папу не обижайся, он тебя защищал.

– Он способен поднимать на меня руку.

– Мой тоже однажды схватил меня за горло и чуть не придушил, но я сам напортачил, разбил нечаянно его компьютер, когда пылесосил. Мама говорит: под эмоциями человека не суди. Иди уже, батю обнимай, а-то на улице темнеет.

Паштет прав. Я вернусь домой, потому что пока меня не было, в дом вернулась семья. Это не просто слово, это частицы особенной силы. Даже на расстоянии мы с папой телепортируем друг другу энергию своих душ, я знаю, что уже много часов как простил его, а сейчас, после этого сообщения, еще больше. На этот раз между нами не будет стен, только вокруг нас. И тогда стрелы предательств и обид больше не долетят до наших сердец. Я провожу пальцем по дисплею смартфона, экран загорается, и я читаю его сообщение еще не один раз, словно хочу выучить наизусть.

Прости меня…

Мне ужасно жаль…

Хочу обнять…

Мое сердце открывается и растет. Но когда я оказываюсь в подъезде, ко мне снова приближается это странное чувство, словно наваждение. За мной не просто следят. За мной крадутся. Тревога в груди нарастает. Я приостанавливаюсь перед лестницей в полумраке (в подъезде работает одна-единственная тусклая лампочка, которой уже плохо), а потом происходит нечто такое, от чего меня охватывает не только фантазия, но и чьи-то руки.

Это слишком ужасно, чтоб быть просто навязчивой идеей. Я стараюсь выжить в страхе, которого не испытывал никогда в жизни, кроме случая в сауне. Грудная клетка рассыпается на тысячи маленьких косточек, как будто мои легкие и ребра взрываются, а я не могу даже заорать, потому что мой нос и ушибленный рот зажала влажная ткань, но самое страшное здесь, пожалуй, тишина – зверь, который борется со мной, не издает ни звука и, клянусь, наверное, даже не дышит, а силы наши неравны. Ужасно неравны: я словно стараюсь вырваться из огромного камня, но он остается целым. В холодном подъезде я моментально возгораюсь, становится так жарко, словно меня закинули в печь и задвинули поддувало. Я не чувствую в себе никакой мощи впервые в жизни, но познаю всю мощь слова «беспомощность». Зверь, которого я не вижу в лицо, не прилагает никаких сил, чтобы держать меня – жалкую пушинку против его большущей тени десять на десять. В какую-то секунду мозг отталкивает слишком жуткую реальность, возвращая меня в тот день, когда папа подбросил меня в воздух и, не успев закричать, я ушел под воду до самого низа.

Меня затягивает все глубже и глубже и глубже. Я не знаю, где растерял вещи, ноги отрываются от земли, непроизвольно дергаясь вместе с руками, которые пытаются нащупать зверя позади и вырвать ему клок шерсти. Что хуже всего – я не знаю, где окажусь дальше и что со мной будут делать. Я боюсь вернуться другим. Я боюсь не вернуться вообще. Прощаюсь с жизнью, хотя вовсе не хочу этого.

А за этими стенами, между тем, продолжается жизнь: люди пьют чай, ржут перед теликом, болтают по телефону, сбрасывают друг другу видео с котятами, читают книги, рисуют картины, пекут печеньки с творогом, целуются… Я хочу, чтоб они прекратили! И узнали о том, что я ушел под воду. Чтобы хоть кто-то прибежал и отворил заслонку печи, подал мне руку, кинулся за мной на дно, но… никто… не приходит… на помощь.

А я засыпаю. Засыпаю. Засыпаю.

Засыпаю, надеясь проснуться в своей комнате, но просыпаюсь в темноте.

Тихий спокойный голос взрослого пацана говорит «Не бойся, мы тебя не тронем», только от этого становится намного страшнее.

Глеб, 27 лет

Отец ездит по мне словами, как колесами трамвая. Это похоже на ситуацию, в которой мне очередной раз напоминают о том, почему я ненавижу подростков, не позволяя мне услышать о них ничего нового. Мне приходится выслушивать старый добрый хит в исполнении папы, где основная мысль такова, что он оторвет мне голову за Степу. В свою очередь я впитываю его правоту каждой клеточкой тела и на все готов пойти, чтобы вернуться в прошлое для редактирования – стереть момент, когда я бью сына кулаком, но вместо этого приходится слушать разговор о том, какое я чмо. Неприятно. Особенно из-за того, что это чистая правда. Но, в конце концов, бесит то, что папа унижает меня при Юле.

– Ты рассказал мне, что вы поссорились, забыв сказать, что ударил Степу? Как ты мог? Как?! Почему я никак не могу подобрать нужных слов, чтобы навсегда исключить эти ситуации, почему мой сын продолжает избивать своего сына? Я ни разу не ударил тебя до крови, трезвый ли ты был, пьяный или упоротый наркотиками!

Я бросаю на отца самый тяжелый взгляд, чувствуя, как в теле у Юли все органы каменеют от его слов.

– А ты выброси меня в пруд, безгрешный папочка. – Не сдерживаюсь я. – Два года назад ты избил меня при Степе так, что он сто лет после этого подозревал, что я его нехороший старший братик.

Юля начинает судорожно сглатывать, ее напряженные пальцы начинают теребить друг друга, и папа обращается на этот раз к ней, троекратно приумножая мой ужасный поступок, но оправдывая свой. Я больше не слушаю ничего, всего пространства в моей голове не хватает для страха, я так завис, что спотыкаюсь даже о гладкий пол: от дома Ярослава до нашего идти десять минут самым черепашьим шагом, почему Степа не приходит в течение двадцати минут после звонка?

Мое сообщение, которое должно было ускорить Степино появление, в нашем чате значится прочитанным. Но его нет еще двадцать минут.

А потом еще пятнадцать.

Через час после того, как я разговаривал с Женей, утверждающим, что мой сын идет домой, моя рука потеет с трубкой телефона, и на этот раз мой собеседник Ярослав, слезно вверяющий, что час назад оставил Степу у подъезда.

– Ему так понравилось ваше сообщение! Он простил вас. Он мне так сказал. Он вас простил еще у меня дома и очень захотел к вам, а после сообщения этого еще сильнее захотел. Я довел его до самого подъезда. Я думал, он уже спит. – Я слышу, как по мере слов из Ярослава льются не только фразы, но и слезы. Зря я напугал ребенка. Я должен был еще раз поговорить с Женей. Но я сказал Ярославу. Я сказал, что Степы нет.

И с тех пор мои же собственные слова бесконечно звучат у меня в голове.

Меня трясет от этого чувства странного и опасного отсутствия дома Степы. У меня есть подозрение и мысли. У меня есть догадка. Кажется, я знаю, что произошло, и главное кто мог это совершить, но выталкиваю из головы самое страшное. Впервые после того, как я стал судьей, я осознаю всю беспомощность каждого живого создания на земле и понимаю, что никакая судейская неприкосновенность на бумаге под печатью на самом деле никого не защищает от мира, от жизни, смерти, горя, и… похищения.

– Ну что? – дергается папа. Его лицо настоящая карта ярости – кажется, он вот-вот вцепится мне в горло и начнет душить. Я и так уже задыхаюсь. Я ничего не хочу говорить папе. Мне хочется поверить в любой вариант кроме настоящего, поверить в то, что Степа решил меня пока не прощать и остался ночевать у друга, но вся жуть в том, что ни я, ни Ярослав, ни Женя, никто не знает, где сегодня будет ночевать Степа.

Но мне приходится сказать всю правду. А затем океан страха смывает меня с берега, затягивая туда, где я больше не могу дышать.

– Папа, его украли! – я не сдерживаюсь и кричу во весь голос. Кричу так, как не знал, что умею кричать. У меня в теле сворачиваются все кишки от попыток проснуться в кровати рядом со Степой. Я забыл, что здесь со мной рядом Юля, пока та не подскакивает с места успокаивать меня вместе с папой, чья злость решила, что она здесь больше неуместна.

– Надо звонить в полицию. – Слышу я чужой голос. Свой. – Я не лягу спать, пока моего сына не будет дома.

Как я и предположил, полиция не отказала в помощи судье, не стала отправляться на поиски спустя трое суток после исчезновения человека, как положено по самому дебильному на свете закону. Даже украденные в автобусах сотовые телефоны находятся очень быстро, но как оказалось, с людьми все сложнее. Знал ли я об этом раньше? Я не знаю. У меня от горя никаких знаний не осталось в голове, кроме тех, что может происходить с похищенными детьми. Этой ночью сотрудники полиции никого не нашли. Я стараюсь успокоиться мыслью, что поскольку я судья и у меня без моего ведома может оказаться много врагов, похитителям нужны от меня деньги. Степа их не интересует.

В любом случае я правильно отгадал насчет невозможности заснуть, пока со мной не будет сына. Утром мне показалось, что я не спал сто лет и не помнил, что происходило.

Единственное, что было найдено ночью полицией – сотовый телефон Степы. Когда это стало основанием для заведения дела, когда на следующий день я отправился вместо работы в Следственный комитет писать заявление о пропаже сына, с моей головы как будто сняли мешок – вместо неконтролируемого страха пришло отчаяние и желание бежать.

Снаружи я не более живой, чем замороженная рыба, и словно действующий вулкан внутри. Больше всего в этой ситуации страшно ждать. Вместо желаемого вырваться из своего кокона и рвануть. Куда мне бежать? Мне остается дожидаться самого страшного и долгожданного звонка в мире.

Теперь, когда я прохожу мимо зеркала, я не смотрю на незнакомого парня, который сутки назад был худым человеком, а за ночь стал половинкой худого человека. К тому же не могу смотреть сам себе в лицо. Все, что сейчас разбивает нас от горя на куски, произошло по моей вине. Это преступление берет свое начало еще в том дне, когда я решил оставить Степу без мамы, составил о ней подходящую характеристику. Красный цвет моего лица напоминает обо всем, из-за чего я выгляжу вот так, и мне хочется разбить зеркало так сильно, как будто вместе с ним разобьется горе, что накинуло мне на голову мешок. Поэтому больше не смотрю в зеркало. По моим щекам стекает вся жидкость организма. Остановить слезы также легко, как сердцебиение. А еще я едва ли могу чувствовать руки папы на своей спине и руках. Это единственные руки, которые мне сейчас нужны. Я забываю существование Юли так, будто никогда не было разлетевшихся учебников, не было выставок, кино, лифта, леса – всего, из чего я не мог выбраться раньше. Пока мой мальчик не растворился в воздухе.

Вот что самое главное для меня. Не Юля. Ни одна из женщин. Только Степа. Мой сын.

Ощущая его отсутствие точно ампутацию доброй части тела, я настолько оглушен своим внутренним голосом, что почти не слышу, о чем говорит мне по телефону Дмитрий Валерьевич загнанно и запуганно. Когда Юля успела ему рассказать? Когда и как она успевает делать что-либо? Сколько времени она бывает со мной? А без меня? Знаю только то, что папа сидит дома и от меня не отходит, как дежурный от поста и без права на сон. А я почти не разговариваю. Язык кажется мне слишком толстым, слишком твердым для слов – со мной такое впервые. Голова заполнена самыми разными вариантами событий. Воспаленная страхом фантазия подкидывает видения, одно хуже другого. Меня расщепляет в воздухе. Даже в зеркале я больше не отражаюсь. И никак не могу хоть на минуту представить Степу в своих объятиях. Никак не могу вспомнить, чьему ребенку я там вынес слишком суровый приговор – кто мог из-за этого моего ребенка похитить? И знает ли он, что ему грозит? Это подобно выстрелу в темноту. Куда целиться? От отсутствия сведений я чувствую себя заложником собственного тела.

Следователь велит взять себя в руки, и даже если у него есть свои дети, я все понимаю, у него работа такая, но последнее, что можно сделать в подобном случае – это взять себя в руки. Кажется, сердце никогда не станет биться тише, и впервые в жизни не хочется пить и колоться – сразу умереть.

– Всем оставаться на местах. – Сиплю я, когда раздается звонок во входную дверь, а вот сколько сейчас время, я без понятия и мне плевать. Время интересует меня только в плане того, сколько мне осталось ждать до встречи с сыном.

Когда через глазок я определяю, что коридор пуст, я выжидаю несколько минут и только тогда приоткрываю дверь на сантиметр, а затем на два. И еще немного. Пока не обнаруживаю на пороге коричневый конверт, похожий на тот, в котором можно прятать заначку. Там оказывается флеш-накопитель и меня обдает жаром со льдом. Возвращаясь, чувствую головокружение, немыслимое никогда до этого момента – не сразу верится, что я дома, а не на корабле. Повсюду настоящий крен. Все предметы сдвигаются с места.

Экран моего компьютера заполняет видео, снятое в обыкновенной комнате с кроватью, на которой сидит Степа. Ни повязки на глазах, ни наручников – ничего из того, о чем я нафантазировал своими парализованными ужасом мозгами. И хотя говорит он неровным неспокойным голосом, что выдает его страх и отчаяние, в другой ситуации я бы предположил, что он просто находится в гостях.

– Меня будут здесь держать, пока судья Кипятков Глеб Владимирович не выплатит деньги за чей-то моральный ущерб. Жди звонка. В полицию не обращайся, или кто-то сыграет в маленький ящик. – После заученного текста Степа делает паузу, но в камеру до сих пор не смотрит. Экран дергается – не удивлюсь, если снимают на смартфон. – Папа, – добавляет Степа, чуть подняв подбородок, но по-прежнему не глядя в сторону похитителя. – Все будет хорошо, не бойся. – Заканчивает он. Видео тоже заканчивается, и с этой минуты я могу отметить, что со мной почти все хорошо.

Я знаю своего сына, который действительно настоящий, у которого душа нараспашку, который загорается всякий раз, как на него что-либо производит впечатление, настолько он общителен и смел, и даже в такой ситуации он бы мне не соврал по присказке похитителей: хоть что-нибудь плохое должно было его выдать, – что все на самом деле хуже, чем преподнеслось на записи, но ничего подобного в его лице не было. Да, он в ужасе, как ребенок, который находится в чужом доме с чужими людьми и без папы, которого любит больше всех, но не более. Не страшнее.

Впервые за сутки я чувствую, как у меня появляется нормальный язык. Я смотрю на папу и даже могу успокоить его, хотя все его тело выглядит так, словно он не дышит. Мой красивый, молодой, веселый, кокетливый папа-орел, который заигрывает с девушками моего возраста, и который живет играючи, покачиваясь под ритм только ему одному известной звучащей в его голове мелодии, потому что жизнь так чертовски хороша – застрял в таком прочном ужасе, что не дышит несколько минут, но затем делает глубокий жадный вдох, словно наконец-то вынырнул из-под земли, после чего происходит странное – он смотрит на меня в упор, и смотрит так, будто хочет в чем-то… извиниться. Такое его лицо я обнаруживаю впервые. И ничего не понимаю.

Эта ночь не усыпляет меня, как и предыдущая, только минут на тридцать, и то это скорее потеря сознания. А вот Юля спать может. Она положила на меня руку и глубоко, спокойно дышит, моя же голова прокручивает события дня – особенно видео и общение со следователем. Звонок от похитителя произошел в этот же день прямо при полицейском. «Меня устроит любая сумма. Я найду деньги очень быстро». – Вспоминаю свой спокойный голос, за которым стояло намного большее и по телу мурашки. – «Никакой полиции. Я готов закончить это как можно быстрее, только прошу вас, не причините вред моему сыну». И тогда мне ответили: «Своему сыну только вы можете причинить вред, будь то обращение в органы или попытка узнать, где мы находимся».

Рука Юли шевелится на мне, а после шевелится и ее голос, но ничего не может идти так, как обычно, пока моего сына нет рядом. Пока я снова не стану отвозить его на занятия, когда он цепляется в меня на байке, боясь упасть, пока не стану опять готовить ему завтрак в хорошем настроении, слышать из комнаты его музыку, под которую он рисует, и целовать на ночь, в моей жизни ничего не встанет на свои места. У меня вообще ничего не встанет.

Завтра вечером встреча с похитителем. Молюсь увидеть Степку живым, и чтобы все сработало, как планируем с полицией. Даже если никто почти не тронул моего сына и пальцем, прежним Степа уже, наверное, не вернется. Я должен продолжать дышать, у меня нет права сдаваться.

Юля рядышком, я чувствую, как она прижимается к «женщине в огне» и пытается заставить меня повернуться, но на моем теле не шевелится ни один рисунок. Я чувствую вину хотя бы за то, что в отличие от Степы валяюсь у себя дома, на своей постели, и рядом со мной моя Принцесса, а Степина пока даже не знает, куда пропал ее Принц. Дмитрий Валерьевич сказал всем детям, что Степа заболел. Правду в школе знает только он, Юля, и, к сожалению, Ярослав (по моей вине).

Я беру руку Юли, нежно скользящую под мою футболку к розам в шипах, символизирующих страсть и нежность, боль и радость, все в одном, сплетаю наши пальцы у себя на животе и замираю, но Юля хочет большего. Понимая это, я заодно осознаю, почему во время шока замечал только своего папу, а ее нет. С папой мы делим горе пополам. Юля же не могла переживать наравне с нами. То, что она все это время так хорошо успокаивала меня, доказывает факт ее непричастности к рождению Степы. Я до сих пор не могу выкинуть из головы то, как мы с папой разбились и теперь ходим в своей квартире по осколкам. Юлиных осколков среди наших нет. Она не разбилась вместе с нами ни разу. И поскольку она такая целая и способная спать, мне хочется просто лежать с ней, чувствовать, что она рядом, но Юля хочет своего.

– Юля, прости, я все еще тебя люблю, и я очень зол, что нашлись уроды, которые всем нам подстроили те обстоятельства, при которых невозможно жить дальше. В том числе и наслаждаться друг другом. Но это так. Я ничего приятного с тобой не могу сделать, пока Степа… – я разваливаюсь в прах. – Я просто хочу, чтоб он спал в соседней комнате.

– Тебе кажется, что мне не так же тяжело, как тебе?

Ну да, в точку. И что?

Она звучит так, словно эта мысль абсурдна. Я оборачиваюсь к Юле лицом. Ситуация заходит слишком далеко.

– Не обижайся. Но в этом доме разбито все, кроме тебя.

– А может, ты просто ослеп от страха? – говорит она и я готов отвалить бабла тому, кто нас разведет.

Нельзя бить людей.

Нельзя бить людей, пока они лежат. И нельзя бить женщин. Особенно тех, кто вас любит. Так не поступают нормальные люди.

Но ведь я давно перестал быть человеком…

И сколько бы я впоследствии ни кричал ее имя, тьма размазалась по моим стенам, по моему лицу, остатки моего мира обвалились, и не осталось ничего, словно случилась теория Большого взрыва наоборот.