Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

– Мне нравится гулять (обычно играть в футбол), еще собирать конструктор, ходить в кино и на выставки. Иногда я читаю книги о животных, но не только о них. Слушаю разную музыку. В основном русский рок, потому что папа… играет это на гитаре. Точнее, играл. Его гитара стоит в пыли уже давно. И не только она у нас стоит в пыли. У меня есть мечта. Несколько мечт. Я хочу кота. Но отец никогда не разрешит. Вот такая у меня жизнь.

– Жизнь такова, что надо уметь добиваться всего, чего хочешь, – твердо говорит учитель и мне сразу видно, что это его лучший метод, – но при этом ценить то, что имеешь. – Торопливо добавляет он, будто сперва сказав, а после осознав, что плетет. – Есть ведь что-то, доставляющее тебе радость помимо, как ругаться.

– Да. – Я же про Лали еще не рассказал! И про пианино. Но я и не стану, оставлю это одному себе, не буду делиться, даже если из мира исчезнут все цвета. – Я люблю животных. И буду работать в фонде, который занимается их защитой. А лучше организую свой.

– Отлично, то есть волонтером будешь? Хорошо. Садись. – Говорит учитель, потому что я посылаю ему сигнал о том, что на этом у меня все. Такие сигналы учителя идеально понимают. – Очень было интересно тебя послушать. Ладно, не буду тебя наказывать в первый день, ты в итоге меня приятно поразил, но если станешь плохо вести себя и дальше, я достучусь до твоего отца.

– Даже я не могу до него достучаться, а мы в одной квартире живем. – Мой рот открывается сам и язык тоже сам извивается в этих словах. Так бывает. Чем сильнее хочу заткнуться, тем больше говорит за меня предательский рот. Просто я очень сильно скучаю по запаху красок. Я заполняю пустоту.

– Степа… – что-то в моих словах заставляет учителя отвечать так дружественно и мягко, что мне приходится знакомиться с Дмитрием Валерьевичем еще раз. Это как смотреть на картину вверх тормашками, а потом повернуть под нужным углом и наконец-то осознать начинку. – И каждый из вас послушайте, пожалуйста. Я очень надеюсь, мы с вами станем семьей. Знаю, семья для многих – особое слово. Но, к сожалению, есть немало детей, у которых имеются проблемы, связанные с семьей – одни испытывают недостаток внимания, других покинул кто-то из родителей, а в худших случаях дети страдают от домашнего насилия. Сейчас мы не будем выяснять, есть среди вас такие или нет, но знайте, что с любыми проблемами вы можете обращаться ко мне. Все без исключения, кого прорывает рассказать о своих проблемах сильнее, чем вы хотите говорить о себе. Даже если вам угрожают, ничего нельзя бояться. Говорят, порой один обычный разговор может подвести на шаг к решению. Не молчите о том, что болит. А вдруг этот разговор освободит вас?

Впервые за день я не могу ничего ответить, потому что нечего к этому добавить, в этих словах есть все. В них есть все, что способно обнять мою душу. Кроме того я быстро стараюсь сообразить, в каких моих репликах учитель читал между строк. Чего лишнего на мне нарисовало утаенное чувство? С чего он взял, что мне знакомы насилие и угрозы?

Глеб, 27 лет

Работа мечты высасывает из меня соки, кровь и душу, но я готов просидеть за ней, пока от меня не останется бескровный мешочек костей, потому что если я не сделаю этого, дома на меня, как лавина, обрушатся воспоминания, которые надо отпустить, а это выше моих сил. Суд – второе занятие после спиртного, которое убивает и в то же время помогает двигаться дальше.

Я возвращаюсь в зал под выпад Равшаны «Встать! Суд идет!». Пару недель назад я нашел в столе Степы рисунок. Запомнил на всю жизнь: Равшана погружена в горящую ванну, шея изогнута, голова с приоткрытым ртом откинута, руки свисают по краям, колени чуть выглядывают над поверхностью воды, которая горит огнем, словно место воды заполняет бензин, но Равшане ничуть не больно. Наоборот она в кайфе! Словно упоротая. Что хотел этим сказать Степа? В древние века, как пролечивали в одной книге, ведьм пытались сжигать на кострах, но ведьмы не сгорали, поскольку умели замораживать пламя. В любом случае это было настолько гениально со стороны сына, что я вернул рисунок в стол, не спросив, действительно ли Степа такое умудрился придумать и воплотить. Вполне вероятно, все это было одной из моих галлюцинаций. Дети не умеют так рисовать. Потому что даже мне воображение подобного не подкидывает.

В зале я вспоминаю суть дела. Глядя в кожаную папку, вспоминаю имена присутствующих. Мне давно пора приложиться к рюмке, ведь сегодня за день я не сделал ни одного глотка, и мне ужасно жарко под черной мантией с манишкой, жарко от одной только мысли, что я в здравом уме, ведь это значит, что любая лишняя мысль не в тему, которая может прокрасться в уязвимую коробку подсознания, отзовется в теле страшной болью.

– Продолжается слушаться дело в отношении Веркеенко Анастасии Викторовны. – Зачитав имя с документа, я чувствую, как то, от чего я прячусь, течет по мне прямо сейчас вместе с капелькой пота по позвоночнику: имя подсудимой со страшной силой напоминает мне другое имя. Почему? Сходство – только в одной первой букве. – Суд выслушал свидетелей со стороны обвинения и рассмотрел предъявленные доказательства вины. Настя, может, дадим тебе слово? Ты не хочешь признаться в совершении преступления?

Видимо, моя внешняя оболочка и мой голос куда приятнее моих душевных внутренностей, она гораздо приятнее мыслей в моей голове, намного лучше моего самого сильного желания. Потому что бледная плачущая девочка меня не боится, я это вижу, она боится не меня, а того, что я скажу в самом конце, но судя по предъявленным мне доказательствам, я не смогу поступить по-другому. Факты говорят против нее. Следствие длилось почти год. Вполне хороший срок убедиться в том, что человека не подставили, что человек – убийца, вину могут смягчить только обстоятельства, но разрушить эту вину не сможет ничто.

Вина… она скребет меня изнутри когтями: сильнее всего хочется перегрызть ей горло, но ничего не в силах изменить факт.

Девочка кивает в сторону мачехи, на которую свою вину и сваливает. Это так же просто, как мне свалить любовь из своего сердца в чье-то другое, чтобы она теперь поиздевалась над кем-то другим, а я – отдохну. Вид и поведение у мачехи такие, что руки чешутся посадить именно ее, но никого нельзя посадить за слишком короткую юбку, за татуированную змею на шее, наглый взгляд и закатывающиеся глазки. Подсудимая выглядит скромнее женщины в короткой юбке, год назад у нее были веские причины убить того, кого она убила. Представьте, что человек длительное время клюет вас во все возможные на то места, издевается морально и физически, а потом вас накрывает, вы понимаете, что с этим пора что-то сделать, и…

Потом это приводит к тому, что я наблюдаю сейчас. Насте всего пятнадцать лет. Во время убийства было четырнадцать. Вины не признает. Я прошу адвоката выступить с речью. Уважаемый адвокат долго и заумно глаголет, прежде чем вызвать свидетеля защиты, а я за секунду потираю глаза, а затем виски. Мне некуда деть свои дрожащие пальцы. Чтобы скрыть нанесенную на кожу живопись, приходится постоянно контролировать рукава. Со всех сил стараюсь смотреть только на адвоката и сосредоточиться на его словах. Необходимо закончить это быстрее. Иногда время нужно остановить, нажать на паузу и остаться, насколько захочу, а иногда ускорить процесс, особенно судебный, нажать на ускорение и мотать, мотать, мотать до того кадра, где я на дороге, на байке, без шлема на голове, волосы рассыпаются и я лечу…

Язык у адвоката оказывается длиннее, чем шло предварительное следствие по делу, и совсем без костей. Через несколько минут длиною в вечность я слушаю последние реплики обеих сторон, и удаляюсь для принятия решения. В судейской комнате мне кажется, что я начинаю писать «Альбина» вместо «Анастасия». Не нужно этого делать. Нужно представить себя, парящим на мотоцикле над земными пробками. А лучше всего забить голову необходимыми статьями на то время, что я здесь, что мне и удается сделать после некоторой очистки своей головы с внутренней стороны. Я знаю, что мне нужно.

Я буду думать о Степе.

Эффект от самых ласковых ощущений в моей душе сказывается на всем, из чего я состою – мое тело, мой мозг начинают работать, мое сердце бьется в самом светлом ритме, кроме того оно растет. Я представляю, как меня обнимают руки Степы, и свет начинает проливаться отовсюду. Я представляю, что не устаю после работы, что готовлю суп, что Степа облизывает ложку и просит добавки, а затем я играю на гитаре, а он – на пианино. Я делаю все это, забыв думать об Альбине, и намного позже дома целую Степу на ночь, ведь я же не напился и не лег спать в семь часов вечера. Обо всем этом я думаю, впуская в свою грудь настоящее солнце. Мне удивительно быстро удается составить текст, как надо, и вернуться в зал для оглашения приговора.

– Оглашается приговор. – Провозглашаю я после рявканья Равшаны «Всем встать!» – Именем Российской Федерации. – Пока я перечисляю номера статей, воздух в зале потрескивается от напряжения. Дойдя до самого страшного, я чувствую, как напряжение в воздухе превращается в горе. – Меру пресечения оставить прежней. Приговор может быть обжалован в течение пятнадцати суток судом кассационной инстанции. Прошу садиться. – Заканчиваю я, сажусь, и тут на меня напускается старший брат Насти. Он вопит, что горло мне перережет, что у него за спиной две судимости (сразу видно по словарному запасу и наколке на запястье в виде паука, который «ползет» по решетке). Говорит, ему ничего не страшно, его не остановит даже то, что я собой здесь представляю, какое положение занимаю в обществе. То, что он мне, наркоману, как следует отомстит, он орет уже в руках охранников у двери в зал, откуда я приговариваю вынести его и арестовать. Моя рука разболелась ломать стол судейским молотком, потому что шум в зале никак не превращается в тишину.

Я перевожу дух и настраиваюсь на свой комментарий по поводу вынесенного приговора. Сделать это удается с большим трудом. Я досконально ошарашен тем, что этот незнакомый человек знает обо мне что-то личное. Что-то секретное. И опасное для моей карьеры.

Степа, 9 лет

Из класса Паштет выходит, как из трансформатора – напряженный на двести тысяч вольт, светло-песочные волосы будто попали под растяжку. Чем он недоволен до такой степени, что как будто бы только что вытащил пальцы из розетки? Ответ является передо мной сразу: я замечаю, как строго мой друг описывает глазами скачущую по коридору Кристину, словно у нее по одной пружине на каждой подошве. И я знаю, что последует за этим.

– Посмотрите, как этот Веник полы метет своей юбкой! Наверное, Ковтун попросил ее все коридоры прибрать. И она приклонилась перед Его Величеством! – ехидно подмечает Ярик, а слово «приклонилась» с особым напевом, когда мы оказываемся на достаточном расстоянии от своего класса.

Ребята проносятся мимо, обдавая нас гонимым одеждой ветром (это самый настоящий ветер счастья). Кристина тормозит и поворачивается к нам, ну и мы с Яриком тормозим со скрежетом, иначе врежемся в ее язвительную улыбку, в ее скалящиеся зубы, и попадем в плен ее огненно-рыжих волос, которые у нее ниже талии и полностью всю спину закрывают, как плед. Обычно Кристине заплетают косы, но сегодня она сменила себе имидж.

– Вы только посмотрите на эти патлы – ты что, с электрического стула слез? И меня зовут Кристина, Паштет. – Говорит она предназначенным только для идиотов тоном, для тех идиотов, которые еще слишком малы, чтобы осознать, что они идиоты. – Ты прямо как Буратино – глупенький, наивный и… деревянный!

Не знаю, жалеет ли Кристина о своих гнилых словах сразу или попозже, или она не пожалеет о них никогда, я-то точно жалею сразу, это ведь мне приходится обнимать Ярика сзади и удерживать, пока он пытается напасть на Кристинку, чтобы вырвать ей гланды.

– Я тебе покажу деревянного! Сама деревянная! – вопит он при этом, что усложняет мою задачу удержать в нем тигра, потому что когда Ярик орет, он становится сильнее и почти перестает быть тихоней. Мои руки обвивают его мощное тело, как страховочные тросы на каруселях. Думаю, моей страховки надолго не хватит. Паштет сейчас как кабина американской горки, летит неудержимо, то в самый низ, то в самые верха. Дедуля говорит, что я крепыш. Если я – крепыш, то Паштет в таком случае – терминатор.

– Встретимся на Точке. Дохлячок. – Кидает Кристина через плечо и скрывается на лестнице.

Сила в Паштете приумножается, достигает на мгновение красной отметки, но он вдруг успокаивается, бормоча под нос что-то, чего нельзя напечатать в сочинении, но можно написать на заборе перед домом физрука. Говорю ему, чтоб он не парился, Ярик-то знает, что он не дохлячок, а он заливает что-то про нового «классного», который уже не кажется ему таким классным.

– Забудь. Пусть себе глазеет. – Добавляю на улице, где мы вдыхаем летний воздух со сладким вкусом тополей, вспоминая всеобщую любовную сцену по отношению к новому учителю на первом уроке и всех других, когда у девок вместо глаз выросли сердечки. – То есть я согласен, что Веник пыжилась сильнее всех, но… Она что, – шепчу я, притискивая плечо к плечу Ярика, – она нравится тебе?

– Нет. Просто бесят такие. Видел ее лицо? Она уверена, что когда ей будет восемнадцать, Дмитрий Валерьевич женится на ней! И она будет Кристина Ковтун.

Мы все еще стоим некоторое время, как сиамские близнецы, сросшиеся плечами, потому что в некотором, но весьма огромном смысле мы близнецы и есть. Мы познакомились во дворе, когда нам было по шесть лет. Весь день прокатались вместе на своих детских великах, после чего я пригласил его на дедулины пирожки. Я тогда решил, что нашел потерянного братика и не отпускал его домой, потому что мне казалось, что он должен со мной жить. Нас идеально поместили на одну картину! И я задался вопросом, почему новый друг может стать намного ближе, чем родственник? Ярик тоже никуда не собирался, пока за ним его папа не зашел. Он ушел, но при этом остался. Остался навсегда. В тот день-то у нас с Яриком души и срослись.

– Ну что, гулять? – спрашивает Паштет, хотя я не вполне доволен смене темы. Он не хочет домой, мы не из тех, кто запирается дома и сидит за компом. Я, Паштет и наши друзья любим лето и улицу, мы договаривались, что пойдем после уроков скитаться где-нибудь, как бродяги, есть вкуснейшие сосиски в тесте, которые пекут в булочной, что через дорогу, но мне приходится рассказать об изменениях в своих планах.

В ответ на мои слова Ярик отвечает взглядом из той серии, что напустил на Кристину. И молчит. А я его душу изучил как любимую книгу, до последней цитаты, и знаю: если Ярик замолкает, это значит, что окна в его душу закрываются. Еще их при этом заслоняют занавески. Старые такие, поеденные плохими бабочками. Тем не менее, мы жмем друг другу руки, и я смотрю на то, как уходит Ярик, а вместо него ко мне приближается что-то неприметное, некрасивое – то, от чего у меня меняется настроение. Я точно уверен, это вина. Ко мне приходит запоздалая идея: я же мог бы друга и с собой пригласить, а не отфутболивать. Я недалек от выкрика «Стой! Пойдем с нами!», но Ярослав к этому моменту стирается с горизонта. После вины ко мне пристает и стыд. Почти такой же сильный, как в первом классе.

До сих пор помню историю того стыда. Год от года при каждом удобном случае вспоминаю и пронзительно ненавижу «линейку». Никогда еще начало учебного года не могло быть настолько ужаснее, насколько является по натуре.

– Степа, почему с тобой не пришли родители? И как зовут твоего старшего братика? – спросила меня моя первая учительница, косо изучая разрисованные руки папы. Из меня все мысли повылетали, к лицу прилило столько крови, что я даже перестал дышать. Очевидно, рисунки на его теле вышли из-под рук мастера, который в моем возрасте занимался тем, что разрисовывал все свои школьные тетради крестами, черепами, злыми шутами, странными надписями и прочими штуками, выдающими его склонность думать о смерти. Как наперекор отца притащило в тот день в школу вместо дедули, он напялил самую черную футболку в мире с изображением человеческих костей (зачем, если у него свои отовсюду торчат?) и самые свои неряшливые байкерские штаны. Переменный ветер раздувал длинные темные волосы и челку, которая скрывала пол-лица, но не скрывала отпечаток прошлого – его шрам. И позвольте мне промолчать о том, какие грязные на нем были ботинки. Накануне он со своими дружками упражнялся в езде на мотоцикле на каких-то землянистых дорогах загородом. С такими же дружками, как он сам – у которых совсем крышка открутилась, и скудное содержимое головы наружу вытекло. Таков был папа в своем самом благоприятном виде. А когда в ту пору он еще и свой рот раскрывал, в языке у него блестел пирсинг.

– Это мой папа. – Понурившись, ответил я так тихо, чтобы только учительница впитала мое признание, чтоб ужаснулась только она, а не ребята, которые толпились неподалеку со своими улыбающимися аккуратненькими родителями.

– Что-что говоришь, не слышу? Как родители оставили тебя наедине с таким хулиганом? Да еще в такой ответственный день! – возмутилась учительница, и я заметил, как она заметила, как папа плюнул жвачку прямо в клумбу с прекрасными школьными цветами, да так громко, так вульгарно, до головы потонув в фиолетовом цвете пофигизма, что звук этот плевком стек по моей душе. Ведь именно так говорит человек, которому по фиг – «мне фиолетово».

– Это мой папа.

– Что?

– Это мой папа.

– Я не слышу!

И мне пришлось заорать.

– Это – мой папа!!! – всплеснув руками, я заорал так, что теперь весь класс, все учителя, вся школа, весь город и четыреста близлежащих деревень были в курсе, что этот нехороший пацан, паршивец, неряшливый негодяй – мой отец (это слово нельзя было к нему и дрелью пришпилить). Это заполнило мое тело слезами. Минута, и я весь оказался соленый, как будто меня родила русалка и выбросила на берег из глубин моря. Мне хотелось, чтоб это море затянуло меня обратно, но оно лишь пролилось из моих глаз ко мне в ладони. Затем меня кто-то обнял, и мне не нужно было раскрывать глаза, чтобы понять, кто это был. Уж Ярослава-то я даже по запаху узнаю. От него пахнет дружбой.

Сегодня, девятилетний и заметно вытянувшийся в росте (что можно предусмотреть по тому, как уменьшается в моих глазах длина забора), жду появление Принцессы, благодаря чему нечисть в виде жуткого воспоминания выскальзывает из меня. С Принцессой Лали мы познакомились раньше, чем с Паштетом, и дедушка рассказывал мне, как я целовал ее в щеку и все время брал за руку. Таких подробностей я не помню, но верю в них. Это было бы вполне естественно, ведь Лали – самая лучшая. Она единственная на моей памяти, кто выпрыгнул со страниц сказки, и единственная, кто не перестает дышать при виде взрослого мужика – только по той причине, что он красив. У нее-то крышка хорошо закручена, весь ум в голове. Все остальные девочки как сумасшедшие стараются нравиться, но Лали ведет себя естественно, и может задержать дыхание, только когда я беру ее за руку. И тогда крышка откручивается у нас обоих.

Мы никогда не целовались в губы, но летом я застал отца, целующего судебную секретаршу Равшану прямо у нас квартире. Начнем с того, что само ее появление на нашей с папой территории не внушило мне оптимизм. Я дико испугался, что папа перестал использовать ее исключительно как подстилку (слово, подкинутое дедулей) и уже решил жениться! Не приведи бог, поскольку ночью я срежу два метра ее длиннющих и чернющих волос-змей, чтобы сделать себе веревку. Второе, что пошатнуло мою психику, это Равшанин видок в тот момент, когда она появилась в коридоре, выйдя из ванны. «Папа! Звони о2! У нас в доме мумия Тутанхамона!» – хотелось заорать мне, но на деле я подавился всеми возможными репликами, не в силах с помощью них передать всего ужаса, который парализовал мое тело. Рот мой был раскрыт так широко, что, я уверен, напоминал пещеру тролля. Из ванны в клубах пара (словно там стены горели) на меня надвигалось нечто с обмотанной полотенцем головой, из-под которого торчали мокрые черные змеи, в прозрачном халате, через который все можно разглядеть, но я не разглядывал. Мой взгляд приковала голова с белой тканевой маской на морде, которая, смоченная в каком-то креме, собравшись складками, напоминала забинтованную голову мертвеца. Или щуку под майонезом. Есть такое блюдо – тощая рыбешка в чем-то белом. Но это была только первая часть фильма ужасов, который предназначался не для детских глаз. Затем случился этот леденящий душу поцелуй, только на Равшане уже бинтов не было – ровно, как халата. Отец забыл закрыть дверь и целовал ее так, что в этот момент не ее волосы, а его язык был змеей, которая ползала по ее глотке. В тот день я пытался нарисовать маму, лежащую на песке, но получилась ведьма Равшана в ванне.

Сейчас я стою и думаю, что если все взрослые так целуются, то я хочу, чтоб мы с Принцессой Лали остались детьми навсегда. Откусывать от нее куски я вовсе не намерен.

Из школы выходит Принцесса Лали, и я подавляю дрожь в руках. Более того прячу руки в карманы спортивных штанов, за которые меня на втором уроке разнес Дмитрий Валерьевич – нельзя появляться в школе в таком виде, если это не урок физкультуры. Мои руки одержимы желанием потрогать русые кудряшки Лали, которые водопадом спускаются на ее кремовые плечи, поэтому пусть поживут в моих карманах. У нее совершенно неземные кудряшки, свои собственные, аккуратные, как у новой куколки.

– Ты, все-таки, сегодня хорошо себя повел на последних уроках. Учитель решил, что ты не такой уж злодей. И правильно сделал. – Слово «злодей» из уст Принцессы Лали выплывает как слово «любимый», и все свои предложения в целом она произносит как комплимент. А может, я выдумываю все это. На всякий случай потираю уши, но взгляд от Лали не отвожу. Я так люблю на нее смотреть, что смотрю на нее, даже когда она исчезает. Все художники зависимы от красоты, и я. Но особенно от Лали. Даже если больше не художник. От зависимостей надо избавляться, а от Лали нельзя – это так же легко, как вызволить из розового белый и красный, когда уже смешал эти цвета вместе.

А что для нее красота?

– Тебе тоже нравится Дмитрий Валерьевич? – задаю наболевший вопрос, внимательно всматриваясь к белому медвежонку на заколке, придерживающей прядку волос у подруги на голове, типа спрашиваю именно его – так проще.

– Он хорош. – Отвечает Лали, и во мне что-то большое и учащенно бьющееся превращается в осколок льда.

– Ты прямо как все девки… – надуваюсь, словно шар, произнося это вранье, и надеясь, что претензия звучит правдоподобно. – Стоит появиться на горизонте очередному мужику в этом стиле, и вы все готовы забыть, даже имена свои.

– Но ты ведь лучше него. – Добавляет Лали, и по ее голосу я слышу, что более правдиво она высказаться просто постеснялась, а зря. Пусть скажет, что я лучше всех! Пусть стоит и думает, что я из сказки, и что приехал в тот садик на белом коне, а не в дедушкиной машине с папой, слушая кроме русского рока матерный реп и молясь всю дорогу. Больше всего мне нравилось ездить с папой с заткнутыми колонками, когда он не спешил и даже болтал со мной по дороге. И когда мы играли в игру «Угадай, чего бы мне хотелось прямо сейчас». К сожалению, так было не каждый день.

– В Страну чудес? – стряхнув мысль, я просто протягиваю ей руку.

– А это далеко? – спрашивает Лали, но мою руку принимает.

– Это повсюду. – Отвечаю я, потому что когда мы беремся за руки, именно так и происходит в мире.

Мы берем в булочной по сосиске в тесте, по коробочке сока, идем через лес к бухте, но не спускаемся к морю. Со склона, на котором мы приземляемся, найдя наиболее мягкую траву, видно как будто все море на планете – и оно похоже на огромное синее футбольное поле, ведь сегодня даже волн нет. Песочный берег заняли люди, отхватывая последние теплые деньки для купания, но мы не смотрим вниз. А смотрим на горизонт, который рисует перед нами море и небо. Между ними идеально ровная разделительная черта и я не могу решить, море ли глубже неба, или же небо бесконечнее моря.

– Я боюсь клещей. – Признается Лали.

– Не бойся. Когда вернемся, я тебя везде обсмотрю. Особенно там, куда они обычно любят садиться, на всякие самые мягкие места. – Мне еще никогда так не нравились собственные идеи.

Мы съедаем свои сосиски. Я смотрю не на воду, а на Принцессу Лали. Ветер дует в мою сторону, и ее волосы щекочут мои щеки. Если бы запах можно было нарисовать, мне бы понадобилось много пастельных оттенков. Я знаком с Лали так давно, что знаю о моменте знакомства только по рассказам родителей. Они помнят, как я и Лали впервые оказались в одной комнате, как впервые взялись за руку, как я поцеловал ее щеку. Я завидую родителям и хочу украсть у них наши воспоминания.

– Знаю, тебе нравится, когда я на тебя смотрю. – Говорю, напрашиваясь на разговор о нас, когда сам уже превратился в этот ветер, треплющий ее волосы, и превратился в золотой свет солнца, лежащий на ее щеках. Я стрекоза, припарковавшаяся на ее маленьком плечике. Я цвет. Я – целое море цвета. В ее глазах. Мир настолько велик для нас, что я бы согласился прожить с Лали в руковичке.

– Нравится. И когда держишь за руку – нравится.

– И когда кидаю настоящие бумажные записки, нравится?

– Да. Особенно рисунок того зайца в шляпе, в почтовом ящике.

Тут мне приходит идея. Если Лали нравятся мои открытки, которые я рисую исключительно для нее, и которые потом забрасываю в ее ящик, то, возможно…

– Тогда давай поженимся после школы. – Мое предложение вполне серьезно. Я не дам этим чувствам «повзрослеть». Не дам им ускользнуть, как мяч за пределы поля. Им от нас не убежать. Я свяжу чувствам ноги и запихну в наши рюкзаки, чтобы они всегда были с нами. А рисунки смогу подкладывать ей прямо под подушку, если она скажет мне «да».

– Давай! – улыбается Лали. Все зубы ровные, а кудряшки шевелятся, потому что она поворачивает ко мне голову.

Через несколько минут мы падаем в траву и исчезаем в ней, как божьи коровки, потому что когда она поворачивает ко мне лицо, я на секунду прижимаюсь к ее губам. Отстраняюсь посмотреть, не испугалась ли она, и повторяю. А потом еще раз. Я целую несколько раз, по-разному наклоняя голову. Поначалу ее губы почти не шевелятся, но глаза закрыты. Следующей меня целует Лали. Она повторяет мои действия, а потом вдруг пихает нас на спины, и я вижу солнце. И небо. Но не только наверху. Все это небо оказалось прямо во мне. Через секунду чувствую, что и солнце небу больше не принадлежит. Это солнце проглотил кто-то другой. Наверное, Лали. Вся светится. Точно, она.

Включаю фронтальную камеру на своем смартфоне, и Лали снова улыбается, увидев на экране нас, лежащих в траве. У меня появилась идея соединить это фото с фотографией с нашей свадьбы. Сделаю коллаж. Мы будем смотреть на него, и сравнивать, как сильно изменились. От моей идеи Лали смеется, но в ее смехе мне слышно не что иное, как довольство.

– Я увидел, как это делает отец с женщиной.

– Фотографируется?

– Целуется. Не так, конечно. То, как они целуются – просто абзац. – Это наш поцелуй был самым лучшим и его впору наградить грамотой, думаю я. Иногда мне удается оставить то, о чем думаю, только в мыслях.

– А я видела на записи со свадьбы, как мои родители целуются. Не понравилось.

– Ты заметила, что взрослым нравятся всякие глупости? Они едят невкусную еду и пьют ну совершенно отвратительное на вкус спиртное. Я попробовал водку в три годика. У папы и мамы были гости. Они все пили. Затем все ушли курить и оставили на столе стаканы, а я так хотел пить! Я думал, это вода. Я сделал большой глоток и начал задыхаться. А потом меня стошнило. Мне даже вызвали «скорую». С тех пор папа ненавидел маминых гостей и никого не впускал в дом. Странно, ведь его друзья были ничем не лучше. Кого сейчас в дом нельзя впускать – так это Равшану. Она – само зло.

– Тебе надо поговорить с папой.

– Чтобы он с ней расстался? Лучше тебе не знать, куда он меня после этого пошлет! Мужчинами мальчики из таких мест не возвращаются. – Говорю я, но быстро забываю, потому что, первое: Лали меня не понимает, и второе: потому что каждый уголок тела слишком занят освоением моего счастья. Оно такое большое, что ему приходится разрабатывать целую стратегию полностью поместиться в детском тельце.

Домой я возвращаюсь, таща за собой воображаемую тележку с чувствами сильными и настоящими, совсем не воображаемыми – иначе, почему ногам так тяжело? И почему так трудно пройти через двери? Теперь они для меня слишком малы. Когда такое случилось? Мне хочется выпрыгнуть из тела и полететь туда, откуда пришел, смотреть на море и корабли, издалека которые кажутся игрушечными, будто это мы с Лали опустили их на поверхность воды. Хочу продолжать смотреть на эту воду, держа за руку Принцессу Лали. Дома мое тело просто окаменело. Я вспоминаю, как переодевал здесь утром свои шиворот-навыворот надетые штаны и футболку. Вспоминаю нелепую возню, которая словно случилась в какой-то другой жизни какого-то другого мальчика, но не этого нового, чье тело так не хочет возвращаться из Страны чудес в суровую реальность с ощущением пола под ногами, что продолжает наливаться сопротивлением и тяжестью. И я думаю, все это вовсе не из-за дальнего расстояния, преодоленного мной с Лали через лес. Я и дальше ходить могу, и ноги у меня обычно не гудят.

Я не замечаю, как после прихода домой ужинаю, принимаю душ, переодеваюсь и разгребаю школьную сумку. За стеной до меня доносятся шорохи, шаги, стоны, и тогда я вспоминаю о существовании отца, но общаться с ним пока не могу. Не могу даже читать и играть на пианино. Мое единственное желание – завалиться в кровать. На кровати, чуть прейдя в сознание после произошедшего на склоне, я вспоминаю, что у меня есть Ярик, и он обижен, как оставленный в тепле салат, потому что ему дали пропасть. Знаю, глупо сравнивать лучшего друга с салатом, но я всего лишь надеюсь, что сейчас он не выглядит также ужасно, как выглядят уставшие размякшие помидоры. Ведь Ярика сегодня отфутболил друг – раз; этот самый друг я – два; а девчонка, которая ему нравится, назвала его дохлячком – три. Наши на Точке не собирались, все разъехались по морям со своими предками, поэтому, думаю, бедному Паштету пришлось идти домой и чисто из отчаяния делать уроки.

Набираю номер друга, чтобы извиниться за эти три обстоятельства, которые заставили его обидеться, хотя Кристину я не заставлял обзывать Ярослава деревянным Буратино. Уж я-то не понаслышке знаю, что Паштет не деревянный. Если он – деревянный, то и я – дуб.