Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

На уроке я шепчу Паштету, чтобы он вышел во двор на перемене, он знает, куда, вместе с Принцессой Лали. В классе мы не смогли продемонстрировать свои эмоции и сидели в одном помещении, совсем рядом, без возможности задушить друг друга в объятиях. Зато наши сердца бились как одно. С Яриком мы несколько минут просидели в шоке, что снова увидели друг друга живыми.

На перемене я жду друзей в назначенном месте, где, когда Принцесса Лали прибегает вместе с Ярославом, мы наконец-то смогли умчаться к звездам, прихватив друг друга с собой. Сначала я обнимаюсь только с Лали. Ее взгляд, ее кудряшки, цвет океана в глазах – все мое! В животе так тепло, будто я пью огромными глотками солнечный свет. А потом жму их обоих вместе. Лали теперь разрешено заплакать, а вот говорит все время только Ярослав. Я не запоминаю, что – разум работает вхолостую, способный воспринимать одни эмоции. Из Паштета впервые в жизни вот так – льется через край. А затем я оказываюсь на вершине радуги. Я хотел увидеть только Паштета с Принцессой Лали, но они устроили мне сюрприз. Через пару мгновений здесь появляются пищащий от радости Хоббит, Ковчег с запотевшими от улыбки очками, подпрыгивающие Кристина Веник и Мягкушка. Я еле выдерживаю столько объятий за день, но чувствую у себя в сердце взрыв огромного счастья. Я переношусь в загулы на Точке, переживаю все те же брызги смеха, вспоминаю голы мимо ворот, разбитые колени, наброски, рисунки, беззлобные подтрунивания, собираю в охапку каждый наш дерзкий день, заполненный радостью, так далеко отдаляясь от Той Самой Комнаты, что теперь она кажется мне одним из моих готических снов. И темнота закрывается у меня за спиной, словно дверь.

Звонок с последнего урока звенит для всех, как известие о конце мучений. Ребята ждут меня у двери, чтоб утащить на игру, я так скучал по этой своей жизни и хочу прыгнуть в нее, но Паштету говорю, чтоб пока они все шли на игру без меня. У меня остается одно важное дело…

Как бы разлука нас ни примирила, как бы я ни радовался встречи, я до сих пор зол, что он так поступил с моим папой. Я слышал обо всем, что отец рассказывал об этом своему отцу через день после того, как я вернулся. Они много раз возвращались к этой теме в разговорах, выбирая удобный момент скрыться от ушей Юли, и мыли моему учителю кости. Несмотря на то, что Юля вернулась и снова вместе с папой, его сердце жалуется на боль, настолько эта идеальная подлость учителя задела его за живое. Ему обидно не только за себя. За меня тоже. Ему обидно, что учитель способен наступить на ученика и даже не заметить, потому что своя рана больнее. «Пока он зажигал с Юлей и издевался надо мной, Степа был похищен, что ему было известно», – твердил папа, зарываясь пальцами в волосы от непроходящего потрясения. В результате я прочувствовал это предательство так, как его прочувствовал папа. Когда его ушибли, у меня остался синяк. Но я положу этому конец. Заступлюсь за отца. Поставлю точку. Наведу порядок, как Дмитрий Валерьевич меня сам же и научил – беря с собой главный инструмент в починке всех отношений – понимание. Поэтому когда уходит весь класс, я остаюсь рядом с ним.

– Что, Степа? – спрашивает Дмитрий Валерьевич. – Все, как раньше? Или нет?

– И да, и нет. – Отвечаю, не лукавя. Мне его жаль и при этом я хочу утопить его в какао. Или в кофе, который он лакает каждое утро. Не могу обвинить в том, что он страдает и ничего не может поделать, но хочу напомнить, что предательство – это роскошь для черных душ. Я должен и обнять его и обезглавить. Все сразу. Обстановка смешанная, вызывающая противоречивые чувства. Это оказывается настолько одновременно понятно и неправильно, естественно и погано, что я внезапно сворачиваю в разговоре с главной дороги. – Днем все хорошо, но ночью…

– Кошмары?

– Да. Самое интересное, я не могу проснуться, пока меня не обрызгать водой. Папа уже нашел для меня врача.

– Ты справишься. – Отвечает учитель, ни секунды не замешкавшись над этим. Он просто знает это и все. Теперь и я знаю. Эти ночные происшествия остались последней помаркой на картине, которую нужно восстановить. – Кошмары снятся не только тебе. Такова работа нашего мозга. Какие мысли у тебя вызывают кошмары в настоящем времени?

Я возвращаюсь к своей парте и сажусь, потому что так из меня легче вытекают слова. Мне нравится, какое участие проявляет учитель. Как сам заставляет меня остаться для разговора, дает понять, что хочет слушать.

– Я никогда в жизни до этого не чувствовал себя таким беззащитным. Я прекрасно чувствовал себя дома, на улице и в школе. А после того, как меня похитили в собственном подъезде, я всюду могу вдруг почувствовать себя уязвимым и понимаю, что от моей крохотной силы ничего не зависит. Я даже убежать не смогу далеко, наверное, если за мной погонятся.

– Тебе… – как только Дмитрий Валерьевич приготовился говорить нечто особенное, дверь в класс раскрывается, и на порог приземляется лохматый и небритый Дракон со свистком на мятой футболке, складывая зловещие драконьи крылья.

– О! Какие люди! – возникает он, подпрыгивая и совершая странный мах когтистой и чешуйчатой лапой в мою сторону, разве что язычок пламени не срыгивает. Все слова и движения такие свободные, словно именно за этим его и занесло. – Прогульщик явился! Два моих урока пропустил. У тебя, Дмитрий Валерьевич, и того больше? Где ты был? – пока он огнем дышит, я старательно вглядываюсь в лицо физрука, пытаясь отыскать признаки человечности. – И чего это ты его оставил после уроков? Он опять как идиот себя вел? Неудивительно. Я таких детей еще не видел, с такой придурью. Слушай, когда это кончится?

А когда кончится ОН? Тяжело вздохнув в ответ на его тупость, я опускаю взгляд на парту, стараясь представить, что он человек. Да, мне стыдно. Не за себя. За наших современных учителей. Несовременных я не видел, не знаю, чем они лучше. Но за некоторых молодых стыдно. Даже возразить физруку не нашлось сил. За меня заступается Дмитрий Валерьевич.

– Вилен. – Произносит он очень тихо, с уважением. Даже следующие слова – точно так же. – Пошел отсюда вон.

Физрук застывает в дверях, из ноздрей дым, из глаз возмущение, он не может поверить, что к нему обратились таким образом.

– Что?

– Убирайся прочь из моего кабинета!

В этот раз на вопль физрук ничего не отвечает. Его ошарашенный взгляд все говорит за себя. «Ах, вот ты как! Ну, только попроси меня передать тебе какао!»

– Что я там сказал? – спрашивает мой учитель по большому счету у себя, когда дверь закрылась с той стороны. – Ах, да. Степа, я понимаю, насколько талантливо ты рисуешь, какой у тебя дар. Но. Тебе к тому же подойдет профессия психолога. Ты ведь видишь людей насквозь. Ты умеешь четко формулировать мысли, быстро находишь ответ на вопрос. Даже о прочтенной книге ты умеешь рассказывать так грамотно и интересно, что ее после этого сразу хочется начать читать. – С улыбкой и изумлением хвалит учитель, и мне не верится, что меня. Я понуро улыбаюсь от комплимента. – Сочетать несколько профессий сложно, но возможно, и совершенно круто. Самое главное, несмотря на то, насколько ты хорош, скромность к этому должна прилагаться всегда. Сейчас понять ты должен только одно: раньше ты ничего не боялся, и ничего плохого не происходило, жизнь была намного прекраснее не потому, что чего-то не случилось, а потому, что ты об этом не задумывался. Живи легко. К сожалению, с нами со всеми может случиться беда. На каждого из нас могут напасть в подъезде, но мы не должны после победы над монстром бояться его тени. Если мы будем ждать беды, то напрасно потеряем время, которое могли бы заполнить счастьем. Какой образ тебе является во снах?

– Меня караулят, нападают, в основном животные, и я убегаю, испытывая страх.

– Основная тема сна?

– То, как боялся и убегал.

– Им тебя когда-нибудь удалось убить?

– Нет.

– Видишь?

– Что именно?

– Ты успеваешь. – Отзывается учитель подбадривающей улыбкой. – Животные во снах – это твои страхи. Ты сможешь убежать от страха, быстрые ноги их не боятся.

– Спасибо за поддержку. Я не знал, что несколько правильных фраз могут так подбодрить и вернуть. Помощь приходит с неожиданной стороны.

– Ну, слава богу, что я вижу настоящего Кипяткова.

– Да, это классно, но… если вы сказали, что я вижу насквозь, то могу ли я помочь вам? – напряжение последних дней отразилось в лице Дмитрия Валерьевича. Я вижу, как он не хочет говорить, словно ребенок, не желающий пить горькое лекарство. Дверь хлопнула от сквозняка в его душу, но я не даю учителю захлопнуть ее на задвижку. И на свой рот тоже не могу задвижку подобрать. Он прав, я, кажется, всецело вернулся в себя. – У вас ведь папа умер. Я точно знаю. Это стояло за вашими словами. А теперь вы стараетесь уцепиться за человека, который еще жив и которого вы потерять боитесь. Отпустите ее. Она станет еще ближе. Она будет просто другом. А свою любовь вы еще встретите.

С лица Дмитрия Валерьевича не просто сходит вся дружественность, с его головы почти полностью сходит лицо, когда я начинаю задевать самые напряженные струны его души. Он щурится сквозь очки.

– Хотите узнать, простил ли мой отец Юлю? Да. Признаюсь, он был тяжело ранен, ему требовалась помощь. – Добавляю я, и учитель делает глубокий вдох, умоляя меня глазами закончить. В нем растет напряжение и неловкость. Мне жаль, но я должен продолжить. Вот увидит, ему станет легче идти по дороге жизни без чемодана с переживаниями. – И вам нужна помощь. Теперь вы поделитесь со мной.

– У меня все хорошо.

– Нет, если вы все еще любите Юлю. Мне известно случившееся. Мой папа делился со своим папой, а я…

– А твои уши влезли в замок. – Констатирует он с презрением. Куда без него-то, без презрения?

– Да. Некоторые люди сначала не могут себя сдержать, а потом жалеют. Я вижу, как у вас это сейчас происходит. Натворили, а потом подумали о том, что упустили здесь что-то важное. То, что вас должно было остановить.

– Ты сильно заговариваешься. Вошел во вкус?

– Это вы вошли во вкус. Я маленький, да, но прекрасно знаю, что вы, взрослые, используете, для того чтоб свои проблемы разрешить. И ведете вы себя в этом совсем как маленькие. Потому что думаете только о себе. Моя жена в душе… – я в лицах разыгрываю последнюю фразу, и это вмиг вызывает тайфуны в душе у Дмитрия Валерьевича.

– Замолкни. Ты еще мозгами не вышел, чтоб говорить о таких вещах. – Рычит он страшнее собак в моем сне. Значит, в этой ситуации я все-таки не вышел. Интересно происходит. Кто же я? Индиго? Художник? Психолог? Или маленький глупый пацан? Между нами опять вспыхивает известное мне напряжение. И, не теряясь (терять тут нечего), я решаю развязаться, как в свой первый день в школе:

– Вам понравилось? Получили удовольствие?

– Я не понял…

А я, вообще-то, под «получили удовольствие» имею в виду его выпад «моя жена в душе», а не то, что у них было до этого душа.

– Почему вы так поступили с папой, пока я был похищен?

Бросив на меня короткий, но испепеляющий взгляд, учитель отводит глаза подальше в сторону. Маленький ученик делает его глупее и меньше. Он пристыживает его и заставляет краснеть, вот за что ему стыдно. Но мне ужасно хочется надеяться, что не только из-за этой ситуации.

– Иди в кабинет музыки. И устрой допрос с Юлей. Чтоб по справедливости. Я посмотрю на твои способы борьбы, когда через двадцать лет Принцесса Лали захочет выйти за Принца Ярослава. – Я как будто проглатываю гвоздь. За что же он так со мной? Хочется закричать, как он смеет, Лали любит только меня. И мой лучший друг… Мой лучший друг! Не могу представить такой картины. Но кто знает будущее? Кто знает наперед, на что он способен? Чего сможет избежать? Кого сможет в себе остановить или разбудить? Теперь мне становится стыдно. Мне внушают мысль, что я ничего не знаю и не понимаю. Сразу после комплиментов обратное. И я верю учителю в равной степени так же, как в первый раз. Моя очередь краснеть и задумываться над своим поведением. Как я и ощущал минуту назад, драматическое семейное происшествие вызывает у меня к учителю двойственные чувства. – Ты не знаешь, какого это, жить одному. – Продолжает объяснять Дмитрий Валерьевич, как тему урока. Он так же непосредственно поигрывает ручкой, его бархатная речь расслаблена и уверена, как во время любого обычного урока. Он выдержан и устойчив, и абсолютно чист. Даже сейчас. Когда он похож на сломанную скорлупу без цыпленка внутри. – Одно дело жить, не любя кого-то – это обычная, размеренная, спокойная жизнь. Но засыпать и просыпаться с мыслями, что женщина всей твоей жизни с другим парнем живет – это… – его взгляд опустошается, как стакан, в котором и без меня от силы оставалась пара глотков жизни. – Это ты поймешь, когда сам столкнешься с препятствием в любви, перелезть и сломать которое не сможешь, и тогда вспомнишь мои слова. В жизни, где ты не имеешь шанса побыть с любимой, каждый такой шанс, подкинутый судьбой, становится подарком. Я посмотрю на тебя, когда ты окажешься в моей ситуации и как сможешь держать себя под контролем. Ты можешь возражать, сколько хочешь, но факт останется фактом: у тебя нет ни мозгов, ни опыта, чтоб понять это. Иди, лазай по гаражам и рисуй картинки, вместо того, чтоб изображать взрослого.

Мало того, что за пять секунд я из вундеркинда превратился в идиота, так теперь я еще и автор ничего не стоящих картинок.

– Дмитрий Валерьевич… – до его руки мне рукой подать, через мгновение моя ладонь согревает его, но я надеюсь, что грею не только запястье без кольца. На самом деле моя цель – дотронуться до его сердца. Не больно дотронуться. – Я вас прошу, не мешайте. Мой папа и Юля друг друга любят. Я слишком многое прошел, долго ждал. Был готов отдать ему оба глаза, чтобы он больше не видел своей темноты. Мы с папой наконец-то счастливы. Пускай ко мне вернулась мама, к папе ведь она не вернулась! Папа полюбил Юлю, пожалуйста, не вмешивайтесь, хотя бы ради меня.

– Ты уверен, что прошел за девять лет слишком многое? – он делает паузу, запинаясь обо что-то страшное, цепляясь именно к этим моим словам. Может, он думает о крошках? Может, представляет, что было бы, если бы они оба смогли родиться? И как они с Юлей гонялись бы за ними по травке. И теперь мечты издеваются над его сердцем, дразня и маня упущенными возможностями. Но моему папе тоже было плохо. Юля хочет быть с ним.

– Я на колени встану. – И я, слетев со стула, реально встаю.

– Перестань! – орет учитель, как будто я запустил в него дохлую мышку – так звонко, что под окном звенит батарея. – Я не собирался все портить. Я хотел, чтобы она ушла сама.

– Но она не уйдет! Не устраивайте ничего, что заставило бы их расстаться! Я умоляю! Если вы разрушите, не сможете своего построить. Папа рассказывал о таких людях, которые разводят пары, а потом остаются одни.

– Я и так один, Степа. Встань, пожалуйста. – Он тянет меня за руки и заставляет встать, а заодно и впитать это слово. Слово «один». Раньше для меня это была просто цифра. А сейчас это слово звучит страшно, как один из видов смертельной болезни. Никто никогда, по сути, не задумывается над масштабом слова «одиночество», до какой степени оно означает быть одному, и что иногда это значит беспросветный черный угол в подземелье, темноту, которая, неизвестно, сколько продлится. Я вспоминаю, как чувствовал себя без папы и дедули в Той Самой Комнате, хотя она и не была подвалом. Что, если Дмитрий Валерьевич идет в ногу с подобным чувством по жизни? Это ужас. Что, если одиночество в какой-то мере захватило его в заложники?

– Вы не одинокий. – Я врываюсь в тень, чтобы спасти его оттуда. Я сбрасываю с его ног цепи. – У вас целых двадцать пять детей. А сильнее всех вас люблю я!

– Издеваешься? – по его лицу мне видно, что получается у меня плохо, цепи такие тугие, а я такой слабый, но не сдаюсь. Тут не только сила нужна, но и ловкость.

– Вы сами научили меня пониманию. Я знаю, как тяжело было расстаться, как тяжело было проиграть. Как тяжело пытаться и не получить взамен за свои старания. Я все знаю. Я знаю про ваших детей… Про ваших крошек. Но у вас все впереди.

Учитель поворачивает ко мне все лицо, и, боже мой, как я жалею, что мой язык шевелится у меня во рту. Я, кажется, не только с ног его не сумел сорвать оковы, я накинул цепи ему на шею. Мне пора свой язык укоротить, как и зазнайство. А я вместо этого продолжаю капать на мозги. Когда меня остановит хоть что-нибудь? Тихони жалуются, что не могут и двух слов связать от смущения, как Паштет, а я только и делаю, что хочу взять себе хоть несколько метров скромности Ярослава. Те отголоски боли, которые отражались в лице учителя при любых упоминаниях о Юле, были ничем по сравнению с болью от разговора о крошках. Дмитрий Валерьевич ударен в синяк, который спустя годы так и не стал желтым.

– Да, я знаю про детей. Не надо плакать, успокойтесь. – Жалобно добавляю я, увидев под очками слезы. Дмитрий Валерьевич вырывается из моих рук. – Вы еще раз влюбитесь. И в следующий раз вам повезет. Одиночество можно заполнить другим общением. Может, вам не хватает друга? Девушка – это одно. Человеку нужен друг. Который будет рядом, рядом всегда, пока у вас сменится не одна девушка. У вас есть настоящий друг? С которым можно поржать и поделиться. Печенькой, например?

Учитель улыбается. Слезы падают из глаз гроздьями, намочив оправу очков. Он теперь даже не пытается прятаться и сдерживаться. Все, что касается моего присутствия, сделало его фиолетовым.

– Нет. – Шепчет он, отвернувшись, но в глазах блеснуло воспоминание, и я успел отхватить его.

– Был? – мягко спрашиваю вместе с касанием руки к его плечу.

– Да, когда нам было по десять. Я не помню, как мы познакомились. Мама говорит, мы дружили еще с садика. То, что были неразлучны, помню до сих пор.

– Что случилось?

– Случились обстоятельства.

Не хочет рассказывать. Хорошо. Не сейчас. Я ослабеваю давление, но руку с плеча не убираю. А вместо этого заглядываю в глаза. Ничего не боюсь. Дмитрий Валерьевич долго молчит и не выгоняет меня из класса, роняя слезы. Его глаза не со мной. Я предполагаю, что он видит то, что забыть невозможно, хотя очень хочется. И тут он говорит:

– Все полегче, когда не у тебя на глазах.

– Ясно. И с тех пор никого больше не было?

– Я избавился от них. Они таскали меня вместе с собой по клубам, говорили, мне это необходимо. И я послушал их. Потерял жену. Это были не друзья. Нет, с тех пор больше не было. Знакомых можно находить каждый день. Но друзей находят случайно. Того мальчика, моего лучшего друга, звали Степа.

– Правда?

– Да. Он был рыжий-рыжий, весь в веснушках. Родители его называли Солнышком. И я называл, подтрунивая. И ты знаешь… в тот день, когда я увидел маленький гроб, весь заваленный цветами и мягкими игрушками, солнце действительно исчезло. – Когда он впервые в жизни, как мне кажется, снимает очки, ибо он родился в очках, я застываю на месте. Наверное, учитель сделал это, чтобы дать слезам простор, чтобы они закончились и прекратили мочить его очки, но глаза Дмитрия Валерьевича быстро высыхают, о своем друге он говорит спокойно и с любовью, несмотря ни на что, и я гляжу на него с новой стороны.

Его уже нельзя назвать задирой. Я в шоке, но передо мной сидит пацан. Юный и романтичный. Меня даже больше не отталкивает его слишком идеальная внешность. Эта красота вовсе не ненавязчивая. Оказывается, Ковтун может вас не бесить, если наконец-то позволит себе стать человеком. Как художник я верю в прекрасное. Я верю в силу цвета. Я верю, хорошим человеком можно оставаться и в своей профессии – может, это будет более строгая версия человека, но это не сделает вас драконом или вампиром. Это будет еще более педагогично, чем было у Дмитрия Валерьевича в начале карьеры, когда он перегибал палку.

Я подавляю смешок, чтобы он не подумал чего – что я смеюсь над его слезами. Смеюсь я на самом деле над тем, что разгадал еще один секрет, и, не поверите, снова нечаянно. Я узнал, почему Дмитрий Валерьевич не переходит на контактные линзы. Толстая черная оправа очков обманом зрения придает его взгляду суровости. Без них он будет прехорошеньким парнем, быть которым учитель не имеет права.

Мне интересно узнать. Хотя я хотел об этом только подумать, я начинаю говорить, но чувствую себя при этом так, словно ем красные ягоды, зная об их ядовитости.

– Думаете ли вы о том, что было бы, останься он тогда жив?

– Да, конечно. – К моему счастью, в меня не летит учебник по чтению. – Пытаюсь, но не могу представить его мужиком. Он теперь вечный ребенок. А еще я могу только догадываться, остались бы мы вместе. Все-таки у людей меняются интересы по мере взросления.

– Я знаю разных людей, которые не могут друг без друга жить. И знаю очень взрослых людей, дружащих с детского сада.

– Я тоже знаю, и верю в дружбу, но ситуации бывают разные. Когда общение начинает приносить страдания, это больше не дружба. Дружба – это когда страдание приносит разлука.

– Страдать не надо, надо помнить о том, что друг у вас есть. – Я делаю паузу. – Да. Вы знаете… Друг есть. Потому что… Вашу дружбу оборвала смерть, но это было нечестно. Понимаете? – я улыбаюсь искренне и широко, я чувствую, когда улыбка выходит действительно искренней, и не только у себя, у других людей тоже: тогда ты замечаешь ее не сразу, а когда она уже начинает причинять боль лицу. Заставляю учителя улыбаться этим же способом, несмотря на весь смысл своих слов. Несмотря на слово «смерть». Думаю, он улыбается и даже не догадывается, что делает. Возвращается на гаражи, по которым они, наверное, лазали с другом, или висели на яблони – дети того поколения любили лазать по огородам и деревьям, чтобы таскать оттуда чужие плоды, а потом ржать, когда взрослые орать начинают. Чем бы это ни было, игра в снежки или бег наперегонки, или игра в «кто больше развяжет ленточек у девчонок на голове», по учителю я вижу, что ему в этих местах хорошо. Он не наигрался. От смерти друга он повзрослел в десять. И это было погано. В этом возрасте нельзя взрослеть. Так же как мой папа не доцеловался и не наигрался в баскетбол, Дмитрий Валерьевич не набегался с другом по крышам. Слишком мало посидел с ним на одной радуге. А теперь друг вечно молодой сидит на цветном коромысле и смотрит на то, в кого превращается пацан, с которым он кидался снежками в девчонок, как вместо полного жизни «Здарова, олень!» или «Давай, кто быстрее!» он провозглашает бесстрастное «Встать, когда учитель в класс входит» и «Записываем домашнее задание».

Я наконец-то вывожу его к свету, не могу отвести глаз от того, как Дмитрий Валерьевич изливается этим ослепительным светом, не надевая очки. Мы разговариваем без слов и без масок. Там, где он сейчас гоняет голубей и прыгает через заборы, его, наверное, называют Димкой. Я хочу, чтобы он остался с нами, был по-прежнему нашим учителем, который чуть бесит, но вытащил из прошлого часть того себя, который был счастлив. Дружба везде, она по-прежнему в его мире, где ему пока самое место.

Большие облачные дома на горизонте. Неделя с момента моего разговора с учителем. Она же – неделя моего общения с врачом, которого мне нашел папа. Благодаря его вниманию я научился просыпаться от кошмаров сам, без способа вода-лицо, и чувствую, что совсем скоро смогу забыть о каждом своем черно-белом сне.

Мы виделись с мамой на этой неделе дней десять – такое странное у меня было ощущение до вчерашнего дня, когда она оказалась слишком занята с учебой. Сегодня мы не виделись тоже, я целые сутки ее только рисую. Но не только ее. Когда врач просил меня нарисовать на бумаге дом (в качестве психологического теста), я нарисовал милый пряничный домик, на который насели птички и бабочки, к порогу которого подползли котята и кролики, из трубы идет дым, в саду растут чудесные цветы, дверь приоткрыта – я трудился над рисунком несколько часов, включая время, проведенное на уроках, где я из-за своего рисования получил несколько устных замечаний от Дмитрия Валерьевича. Когда я довел до ума последние шрифты и осыпал картину дерзостью красок, врач сказал, что этот дом – я. А потом он долго не мог отвести глаз от рисунка. Мне он сказал, что это просто потрясающе, божественно и прямо-таки дышит гениальностью и душой. На рисунке была моя душа, мой душевный мир таким, какой он был и будет всегда. Отцу моему врач сказал, что я очень сильный и смогу пережить то, что меня накрыло, не зная о способности моих ушей проникать в щели. Он сказал моему папе то, что мы оба знали и так. Нашей целью было, чтобы я хорошо спал. И, по-моему, еще через неделю мы добьемся большего.

В субботу, полную туч, после школы мы гуляли на Точке. В тучах было целое небо, но мое внимание привлекли две среди них – белая поверх солнца, солнце просачивалось через ее самые тонкие места, и темно-синяя, почти черная пугающая туча, обе они как будто разом тянулись друг к другу, но не для того, чтобы подружиться. Это были свет и тьма, которые борются за главенствующее место на небе. И это была борьба на смерть. Черная туча грозилась упасть сверху и задавить нас под собою. Мне казалось, они разбуйствуются так, что не тучи окажутся в небе, а небо окажется внутри них. Принцесса Лали и Паштет выглядели, как до моего исчезновения, наконец-то, а не так, как в мой первый день в школе после этого – тогда мы втроем медленно шли по улице без особой цели, просто шли, проходили мимо моего прошлого в Той Самой Комнате, о которой я все им рассказал, и они грустили на каждом шагу. Паштет спросил, кто это сделал и как их за меня наказали.

– Это была подруга моего папы, та, из суда, и один парень, сестре которого папа вынес приговор. – Сказал я вчера. – Равшану ищут, а парня взяли. Идет следствие.

– И сколько за тебя им отдал папа? – тихонько спросила Лали, когда мы дошли до какого-то заброшенного поля с веревками для сушки белья. Я пнул валяющуюся банку из-под колы. Интересный вопрос. По мне, так до того, как я обидел Дмитрия, папу и физрука, я стоил намного больше.

Сегодня воскресенье, но весь день мне хочется остаться в одиночестве вместо игры на Точке или в любом другом месте. Я приглашал к себе Лали, но ее не отпустили родители. Разочарование кинуло меня в свою пасть и начало медленно пережевывать. Когда я по кому-то скучаю, я его рисую. Новый рисунок с Лали уже закончен – я изобразил ее в профиль, близко, словно смотрю в упор, когда видно каждую ее веснушку и когда особенно видно, какие длинные у нее ресницы, словно бабочки. Я едва успел довести последнюю волну ее волос и дорисовать легкую тень на ее маленьком носике, как на следующем куске бумаги начала рисоваться мама. Некоторые картины рисуют себя сами. Почему мама не встречается со мной второй день? Мы так долго не виделись, что не могли насытиться нашими встречами, и я думал, что на протяжении, по крайней мере, первого года, мы станем видеться каждый день независимо от занятости и состояния здоровья. Мне трудно выпустить из пальцев карандаш. Очередной день без мамы уходит к облакам-кораблям в придачу с горячим диском солнца, – туда, где с тонкой светлой полоской граничит оранжевое одеяло леса.

Я обновляю свой телефон, чтобы удостовериться. Мама не ответила на сообщения. Мне еще не доводилось узнавать тоску с таким тяжелым весом. Мама исчезла и как будто взяла у меня на хранение часть души. Отправляю еще сообщение. Ответа нет. Еще немного, и двери в пряничный домик захлопнутся, не в силах видеть на пороге ни одного котенка и кролика, если те не принесут на себе маму.

Дверь в комнату, по крайней мере, открыта, я давно не прячусь от папы и люблю, когда он ахает, заглядывая мне через плечо, глядя на то, как я перерисовываю из себя на бумагу картинки и картины. Мой стол огромен после того, как я все учебники и тетради свалил на пол. Теперь его занимают кроме компа только кисти, карандаши, тюбики, краски и бумага. Все перечисленное заканчивается. Как ни приказывал себе нарисовать шедевр и успокоиться, я каждый день лопаюсь все новыми идеями и остановиться не могу. Безудержный. Через секундочку папа входит вместе с Юлей, чаем в чайничке и новым печеньем. Я мою руки и присоединяюсь к ним на моем ковре. Таких пикников мы еще не устраивали. Папа и Юля теперь каждый день придумывают новый способ общения втроем и постоянно выглядят так, словно сейчас поженятся. Столько раз просил их при мне не целоваться! Но они ведь безудержные. О чем речь заходит – не важно, это все равно повод поцеловаться. Вот и сейчас.

Когда они отстраняются со звуком, точно приклеиваются и им трудно отлепляться друг от друга, я качаю головой, исполненный любовью и счастьем, но не в момент их забытья обо мне в разговоре. Вот они обсуждают мое творчество, а через секунду резко переходят на обсуждение своей свадьбы. Играют в игру «Как бы ты это хотел/ла увидеть». Я вношу художественные корректировки. Говорю, что мог бы привлечь на помощь друзей и наделать целую кучу бумажных бабочек, чтобы мы все их запустили в папу с Юлей, когда они выйдут из загса. Не знаю, что скучного в моей затее, когда понимаю, что папе по фигу – вся его кожа фиолетовая. Волосы цвета анютиных глазок. Собственные глаза как фиалки. С некоторых пор новая одежда везде облегает – даже футболка на груди рябью не складывается, а когда он переводит взгляд с меня на Юлю, то и кожа становится естественного цвета человеческого тела, кроме случаев, когда я обращаюсь к нему снова. Тогда он отмахивается от меня, мигнув фиолетовым, и опять возвращается к Юле и в свой натуральный цвет.

В такие моменты для меня нет ничего приятнее, чем заполниться мыслями о маме. Не составляет труда. И пока мои папа и Юля смотрят друг другу прямо в глаза с таким видом, словно сейчас перевернутся на полу и мне придется покинуть собственную комнату, я нахожусь вдалеке от них, там, откуда мы с мамой смотрели на ковер леса или небесные замки. Где мы заставали других художников и собирали самые красивые листики клена, заполняли свои сердца радостью, вместе попадали под ливни звезд, как ели в кафе мороженное и пиццу или как в океанариуме на фоне подводного мира щелкались. Или как она меня с мужем познакомила. Демьян любит черные кожаные куртки. Смотрятся они на нем к месту, словно его собственная кожа, в сочетании с удлиненным хвостиком на его затылке. Его прищур и двигающиеся брови… думаю, именно они первыми мою маму притянули. А потом она «не смогла удержаться», ее цитата. Демьян пожал мне руку, и я обратил внимание на необычный перстень с черным камнем. А вот татуировок не заметил. Все-таки он посдержаннее моего папы – у того крышка открученная вовсе, со звоном отлетевшая в сторону, а у Демьяна только чуть-чуть. Когда я спросил, кем он работает, Демьян сказал инкассатором, я переспросил, что это такое, а он мне «большие бабки по организациям развожу». Надеюсь, я его понял правильно. После этого спросил, рад ли он стать отцом, и его бомбануло радостным «Чертовски!» Я даже ослеп от его улыбки. Подумать только, крутой крупный парень с хвостиком и в черной кожаной куртке умеет улыбаться вот так! После Демьян спросил в свою очередь, а рад ли я стать братом. Я тоже – чертовски рад. Особенно учитывая наш случай с Юлей. В итоге оказалось, что Демьян вовсе не злой отчим из страшной сказки, судя хотя бы по тому, как рядом с ним расцвела мама. Оказывается, у них дома тоже есть пианино, только мама играть не умеет, зато любит петь. Когда я сел за инструмент и заиграл, я еще не был осведомлен, что смогу услышать. Знал, что мне понравится, ведь петь будет мама, но ее голос превзошел все мои ожидания, и моя душа распустила желтые крылья, как подсолнух.