Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

«Эффект бабочек в животе»: Лали прижимается к губам Степы, и он рассыпается на миллион бумажных бабочек, причем бабочки на рисунке действительно вырезаны из бумаги.

«Собирая счастье по кусочкам»: Степа складывает пазлы, из которых получается мое улыбающееся лицо.

«Как в кино»: я и Юля с книгами в руках, нанизанные на одну стрелу. Юля. Прости меня. Прости меня.

«Поиграем в прятки»: Марта ищет Степу, сложив руку козырьком, а тот сидит в клетке, на которую я набрасываю штору.

«Открученная крышка»: два рисунка как комикс. Первый: Ярослав рвет бумажного Степу на клочки. Второй: плача, собирает снова.

«Учитель-паук»: Юля с крыльями бабочки за спиной, путается в паутине, позади страшный паук в очках, как у Дмитрия Валерьевича.

«Возвращение Паштета»: на обнимающихся Ярослава и Степу с неба сыплются звезды, хотя на небе при этом светит солнце.

«Сбежавший цыпленок»: лицо Степы надтреснуто, как скорлупа, и за трещиной видно, что внутри у него черная пустота. Цыпленок в стороне далеко от треснувшей головы, бежит наутек. Даю зуб, он символизирует радость и счастье.

«Падение в темноту»: Степа сидит в лесу, тело прозрачное, и мне видно, как внутри у него образовалась пещера с дыркой.

«Корзинка с хорошим настроением»: Степа дарит учителю корзинку, из которой выглядывает рыжий котенок.

Картины настолько живые, настолько настоящие, почти с дыханием, словно люди, словно мои хорошие друзья, и я так хочу, чтобы они меня забрали отсюда. Не знаю, какую выбрать лучшей. Я все это хочу повесить на стену. Со спины ко мне подходит Дима. С которым мы на «ты» с некоторых пор. На нем нет очков, видимо, вместо них линзы. Это создает иллюзию молодости, с которой оканчивают одиннадцать классов. И стиль у него сегодня молодежный – футболка с надписью и джинсы. Ну, точно сам еще в школе учится! Под лицо мне проникает улыбка, затем мои чувства и снаружи становится видно, правда теперь я не могу улыбаться без слез. Моя улыбка и мои слезы зарегистрировали свои отношения и теперь совершенно неразлучны.

– Позволишь посмотреть?

Посмотри. И скажи. Почему Бог решил, что Степе самое время уходить? Хотя, что я такое говорю? Никакого Бога после этого нет. – Крутится в голове, а на деле: «Конечно. Можешь выбрать любую, которая понравится». – Говорю.

Когда нет слов кричать, приходится громко молчать.

Учитель делает свой последний вдох перед просмотром, по лицу я вижу, что ему нравится все-все до потери рассудка, он смотрит целую вечность и не дышит, а я смотрю, как он не дышит и смотрит. Его слеза разбивается брызгами о край последней работы этой серии, а вместе с ней на нее падает и выбор.

– «Корзинку…», – говорит он.

– Забирай. Она по праву твоя.

Глеб, 31 год

Лежу и жду окончания времен горя. Но не дожидаюсь. Я не уверен в том, что однажды проснусь здоровым. Я уже давно вообще ни в чем не уверен. Конец горя недостижимый. Никто его не достигает и не достигнет. Только если бы благодаря противоречивому движению времени и пространства я мог убежать от мира туда, к этому пейзажу, какие раньше рисовал Степа, никто никогда не нашел бы меня там. Я бы напрасно ожидал, сам не зная чего, и не дождался бы ничего, кроме медленного падения ночи, что окрашивает мир в цвет самых черных на свете туч.

В комнате квартиры папиных друзей, у которых мы остановились, очень уютно, легкие остатки ночного дождя барабанят по окну. Из окна льются потрясающие оранжевые краски. Степа сейчас нарисовал бы это еще лучше, чем видно из окна. Вчерашние перелеты с пересадкой через Москву прошли удачно. Кто-то на Той Стороне болеет за нас с папой. Даже не трясло ни разу. И мы не ударились об облако, которое от исходящей от нас приближающейся печали стало плотным, точно скала. Мы снова здесь, как и каждый год.

Папа еще спит на диване в другом конце комнаты, подложив под щеку ту руку, что с обручальным кольцом. В оранжевом свете кольцо сияет на его пальце, как звездочка. Из окна двадцатого этажа свежевыстроенного дома город с заложенными в него воспоминаниями виден как на ладони. Дом Юли. Дом учителя. Средняя школа. Наш старый дом. За ним лес (едва ли от него что-то осталось). За лесом бухта. Прошлое захватывает меня с головой. Вчера я был для этого слишком уставший. А живо ли еще Степино Выжившее дерево? Если оно еще существует на этой земле, то я готов снова поверить в чудеса.

Подняв с постели все свои разрисованные кости, я привожу челку в порядок одним движением, умываюсь, одеваюсь и пешком валю через лес короткой дорогой, купив по пути искусственные цветы. Много-много цветов. Я набрал всяких разных. А еще маленькую плитку красок зачем-то купил. И ныряю в лес. Я бегу к деревьям или от них. Только не узнавайте меня. Не вглядывайтесь в мое лицо. Не заговаривайте со мной. Мертвым не место в мире живых.

Через дорогу захожу в соседний лес с оградами, тропинками и каменными надгробиями, которые тянутся ввысь из-под земли, разбитые или новые, но все как один как будто стремящиеся еще уцепиться за эту жалкую жизнь. Кривые старики-деревья не знают, нужно ли им под конец мая становиться деревьями или пора осыпаться разноцветной листвой и уходить в землю… перед началом июня.

Едва я дохожу до участка, где среди мертвых, у которых ему не место, спит мой Степа, как в ноздри мне попадает не только запах свежести после ночного безумного дождя, но и не громко будет сказано – запах лета. Отличнейший день. Солнце, безоблачное небо, легкий ветер, двадцать семь градусов тепла с самого утра. Я как будто шагнул в другой мир с собственной погодой, перешагнул черту, проник сквозь стену. И уже подкрадываюсь к нужному забору в грязных из-за мокрой земли кедах, как меня с другой стороны тропинки, не обращая внимания на черноволосого призрака с кучей цветов и плиткой красок, огибает тусовка подростков. Две девчонки и трое пацанов, всего пятеро (оказывается, я наскоро пересчитал). Я остаюсь в тени якобы с деревом парочкой слов перекинуться, касаюсь пальцами рыхлого ствола, а сам неустанно наблюдаю за взрослыми детьми, взгляда не могу оторвать. Банда тем временем дружески жужжит и весело перекрикивается. Самый активный в компании сжимает руку одной из девчонок – кто из них краше, одна или другая, кудрявенькая или рыжая, не могу понять, обе стройные и с длинными волосами. Все они, обмениваясь фразами, держа мягкие игрушки и цветы, направляются к Степиной ограде. Самый активный отворяет, крича на самого тощего и маленького ростом:

– Дай я открою, перелазать через черту нельзя, Дэн, придурок.

– Чье-то пиво сегодня будет выпито. – Угрожает тощий здоровяку.

– А на кого-то до сих пор думают, что он в первом классе. Прошу! – первой здоровяк пропускает девчонку с кудрявыми волосами, а второй рыженькую, которую вел за руку. Затем вышагивают парни по одному, каждый кладет свой подарок туда, куда командует самый активный пацан. Даже если это оказался бы Ярослав, я бы ни в коем случае не поверил! Откуда он достал это лидерство и куда убрал смущение?

Сначала я долго глотаю их диалоги, а когда ребята рассаживаются около памятника и робко смолкают, будто проникают за черту, в пределах которой не выживают клеточки смеха, я выхожу из тени. Правда, меня так сложно отличить от призрака, что я невидим все равно. Разговоры и редкие улыбки подростков поглощает старый кладбищенский лес. Мир едва удерживается в воздухе, полном духов. Парень, отворивший калитку, ни на минуту не отворачивается от Степиного лица на памятнике, а мгновением позже нежно кладет на него ладонь, то ли протирая, то ли лаская памятник, а затем гладит и дату ниже (03.06.2002 – 14.05.2012), и каменного ангела, плачущего на фотографию – он совершенно исключительный, ангел, как и то, что я вижу. Как этот мальчик хочет прикоснуться ко всему, из чего сейчас состоит Степа. Девчонка с кудрявыми волосами плачет, наблюдая за его рукой. Главарь тусовки, наконец, прекращает трогать камень и растирает скупые слезы по лицу. После такого дня начинаешь верить в дружбу без горечи предательств, в вечную память и в вечную любовь. Даже если не хочешь ни во что верить. Это немыслимо прекрасно, как если каждая душа была бы на своем месте, а в мире был бы полный порядок – все равно, что расставить книги по цвету, по размеру и по алфавиту – именно тот случай, когда картинка складывается идеально.

Тишина на свете зависает такая сильная, что хочется раздавить ее в кулаке. Зная, что меня не заметят, пока я не воспроизведусь, я делаю столько шагов, сколько достаточно дойти до ограды, и начинаю говорить.

– Привет, ребята. – Пять испуганных внезапностью взглядов прокалывают меня насквозь, а потом рот и глаза каждого раскрываются шире, у каждого по одному желанию на душу заговорить со мной, подойти и обнять, но все движения застревают в костях, а слова – в горле.

Спустя минуту забвения просыпается главарь:

– Глеб Владимирович. – Мое имя исходится шепотом, в моем имени нет тональности, с которой обращаются к бедному отцу, сына которого насмерть сбило на дороге три года назад. Нет. В голосе этом огромнейшее приветствие и радость, неожиданная и приятная невероятность того, что я есть, что меня видно, что я не умер. – Вы не представляете, как я вас рад снова увидеть! Это я, Ярослав! – Ярослав подлетает ко мне с распростертыми, словно чайка, и зажимает подкаченными сильными руками, потому что я и его отец тоже.

– Ребята, я здесь больше не живу, простите, совсем забыл, что вы существуете.

– Мы существуем, Глеб Владимирович!

– Это круто! Еще помните. И все вместе. – Следом за ним я обнимаю остальных, поочередно узнавая в повзрослевших чертах маленьких детей, которых видел три года назад в последний раз. – Ярик, боже, боже мой, вот это да, ну ты и конь, пять метров роста, мышцы, все дела, так держать, молодец, дружище!

– О, ну спасибо, Глеб Владимирович, особенно за коня и пять метров.

– Просто Глеб. Это невероятно, просто невероятно, вы как со Степиных рисунков, только большие. Лали? Лали! Ты красавица, просто красавица. Кристина, и ты! Какие волосы, никогда не обрезайте, девочки! Денис, чего такой маленький? Расти, давай, спортом занимайся, вытягивайся. О боже, все равно хорошенький, очень-очень симпатичный. А ты? Ты Максим? Максим Ноев? Боже мой. Дорогой, ты вымахал, похудел! Очки линзами сменил? Так держать, ботаник! Так держать. – Наобнимавшись за последнюю тысячу лет, утонув в слезах грусти и счастья, и в смехе, и в чувствах и в словах, я отхожу на шаг, чтоб еще раз очертить всех издали. Громко выдыхаю избытки энергии. – Черт подери. Глаз не отвести. – Добавляю спокойнее. – Как ты, Паштет?

От напоминания мною прозвища ребята разулыбались.

– Обычно меня спасает планшет. У меня куча музыки и электронные книги. Еще рассматриваю его картины, которые… – он сглатывает, – вы мне позволили сфотать. Почти все. То есть, я надеюсь, что там все. Особенно, где… – Ярослав перекрещивает руки и закусывает губу, – мы вместе. И просто я.

– Прости, Ярослав, у тебя далеко не все. Есть еще одна из серии. Я ее подарил. Дмитрию Валерьевичу. – И я рассказываю о дне нашей последней встречи с учителем. О «Корзинке с хорошим настроением». Ребята в ответ рассказывают о сказке, которую им поведал в третьем классе учитель, пока они наряжали к Новому году класс. И тогда я все понимаю. Еще более глубокий, чем прежде, смысл картины догоняет меня. Спустя три года. – Как удивительно просто и грустно люди, даже живые, иногда уходят из твоей жизни. – Замечаю я, глядя в землю, когда мы присаживаемся, кто-то на корточки, а кто-то на оградку.

– К ним еще можно вернуться. – Я поднимаю взгляд на говорящего. То есть, на Кристину Винник. На веки она нанесла черные «стрелки» и густо накрасила ресницы, что сделало ее и без того колдовские по детству глаза еще более обезоруживающими. Ярослав смотрит через них прямо в ее душу, не моргая и не дыша. Мне не приходится спрашивать, вместе ли они. Это слишком очевидно и слишком ярко выделяется в толпе. Сидя рядышком, они касаются бедрами и теребят друг другу пальцы, будто для них нет ничего естественней. – Мы каждый год первого сентября ходим к Дмитрию Валерьевичу в гости. Он никогда не показывал нам этой картины, но я уверена, – она смотрит в глаза Ярославу и тот словно съедает солнечный луч, – если мы его попросим, ну очень сильно попросим, он откроет ее для нас и даже позволит нам ее сфотографировать.

– С такой же охотой, как когда снял очки? Знаю я твой талант убеждать, – прищуривается Ярослав, впечатывая Кристину себе под бок. Дети смеются над чем-то, чего мне не понять, но мне хочется улыбаться все равно. Просто оттого что они живы, здоровы, красивы, что они взрослеют и расцветают, и что не могут забыть Степу, который больше не догонит их по росту. Я замечаю, что Ярослав следит не только за моим взглядом (могилка Степы свежа, убрана и как всегда завалена подарками), но и за ходом моих мыслей, в которых сейчас мелкими капельками заморосил дождик. – Если бы Кипяток сейчас вышел к нам в своем возрасте, в котором завис навеки, мы бы с ним оказались на одном уровне все равно. Он был взрослый. Так много знал. Я поражался, как же я этого ничего не знаю. Но в его компании я себя никогда не чувствовал глупым. Наоборот. С ним я всегда чувствовал себя особенным.

– Ты особенный, разумеется. – Я вмешиваю в свой голос твердость самых прочных ископаемых на свете. – Ты настоящий друг. Яркий, тонко чувствующий. С огромным, как мир, сердцем. Спасибо.

– И вам, Глеб.

– Он с кем-нибудь живет? Ваш Дмитрий Валерьевич. Может, с Юлией Юрьевной?

– Нет, с другой девчонкой. Моложе него на девять лет. – Отвечает Максим, поглядывая умными глубокими глазами из-под темной челки, подчеркивающей его скулы, свидетельствующие о настойчиво приобретенной стройности. – Я думал, вы забрали Юлию с собой.

– Ммм. Нет.

– Вы общаетесь? Вы что-нибудь о ней слышали? – спрашивает Денис.

– Нет. Давно не слышал ничего.

– А как насчет вас? – намекая, спрашивает Ярослав, и по его шкодным глазам мне ясно, какой истории он жаждет.

– Вынужден тебя разочаровать. Я одинок. – И это более значимо, чем можно представить. – Но! Пару лет назад в Санкт-Петербурге произошла невероятная история. Я вам расскажу. – И вы заодно послушайте. – Мой отец познакомился с девушкой, которая претендовала на свободную вакансию секретаря судьи. Работу, к сожалению, получил другой человек, но папа продолжил общение с Мариной, чтобы познакомить ее со мной. Ее интересы были схожи с моими, даже внешне чуток, говорит, срисована с меня. Ты, говорит, должен с ней пообщаться. Пообщался и забыл. Пошел грустить дальше. Папа долго уговаривал меня встретиться еще, дать себе шанс, позволить новой жизни ворваться в мой мир. Но я не поддался. Не смог и не захотел. Ни его предложения, ни ее очарования, ни другой жизни, а потом папа… сам в нее влюбился и женился на ней. Марина моя ровесница. Три месяца назад я стал старшим братом. Марина родила дочку от моего папы. Степанидой назвали. Как вам такой поворот?

Я смотрю, как ребята переглядываются, еще не решив, поверить мне или сказать «классная шутка». Когда показываю доказательства, где мой папа и его красавица кружатся и милуются носами в ослепительных эмоциях, смех подростков по ощущению словно проникает, подскакивает под моей кожей, заставляя ее шевелиться на костях. Этот смех проносится по лесу, от него даже шелестят листья. Как чертовски приятно удивить их! Это подтвердило продолжение моего существования. Ребята вздыхают над видео, запускают лучи улыбок и добрых комментариев на фотографии, где папа и Марина на Невском, целуются, как впервые влюбленные подростки, у всех на глазах; где они на Ваське сжимают друг друга руками и смеются в камеру (я сам их фотографировал), и где они в загсе во время страстного поцелуя. Я собственной персоной в этом кадре засветился как раз в тот момент, когда с меня бежало три ручья плюс река Нева, поскольку был рад за папу так, как за себя никогда не радовался в этой жизни. Отчего-то у папы после Марины изменилась речь, приоритеты и даже походка. Вместо кокетства пришла бережность, игривость и ветреность сменились здоровым чувством юмора и желанием что-то сохранить навсегда. В общем, я не переживаю за Марину и никогда не расскажу ей, какой шлюшкой был мой папа. Все равно бы сейчас никто не поверил.

– Ваш папа заткнул вас за пояс! – переведя дух после смеха, говорит Ярослав, но слова эти, несомненно, так и благоухают комплиментами. – Вот человечище! Такие, как он, рулят планету. И выглядят отпадно.

– Жизнь научила отца не сдаваться. – Говорю я. – А иногда так хочется. Сдаться. Лечь и смотреть в потолок. Потому что не отмотать назад, на тот эпизод жизни, где я еще не потерял себя настолько. Годы не отрезать. Я каждый год только и занимаюсь тем, что воображаю Степу в десять, в одиннадцать, в двенадцать… Сейчас вот в тринадцать лет.

– Я практикую то же самое, что и вы. Поверьте. И мне… невыносимо обидно. Но из этого колодца со слезами надо выбираться к свету.

Да. Всем. И мне тоже. Правда, сколько ни включай фонарей, а горечи утраты не осветить.

Через несколько минут лес за мною заканчивается, и я возвращаюсь домой к папиным друзьям, на ходу забивая папе сообщение с извинением о том, что не сдержался пойти без него. Обещаю, что позже мы снова сходим, на этот раз вдвоем, или проедем туда, если папин друг позволит нам взять его машину.

Мой телефон снова нервничает от нового сообщения, на этот раз мне кто-то пишет на почту, и в сотый раз за последние годы это очередная мольба от Юли. На кладбище я наврал ребятам, что ничего о ней не знаю. Я знаю многое – она не живет с учителем и не живет с кем-то еще. Она живет отчаянными попытками вернуть меня, но я лишь однажды ответил на письмо лаконичным «прости, но я тоже мертв». За этим последовала лавина проигнорированной мною почты – уверен, будь эти письма бумажными, мне не хватило бы и футбольного поля, чтобы их хранить.

Вечером после второй вылазки на кладбище я опять бросаю папу, и на автобусе еду на набережную, посмотреть, что изменилось, посмотреть на море, на молодые парочки, на детей.

На детей лет десяти (таким Степа останется навечно), резвящихся на великах и скейтах, прыгающих в приятельских дурачествах друг на друга пацанов. Смеющихся на всю улицу, счастливых и симпатичных, что, мозоля мне глаза, излучают свет и жизнь, подростков лет тринадцати (таким мог бы быть Степа сейчас, если бы не человек, который слишком сильно спешил в тот вечер домой, тот, кто не остановился, когда сбил ребенка, тот, кого мы ни чуточки не нашли). Почему ощущение, что мне не место в этом месте, выживает со мной через года? Почему даже сейчас я, окунаясь в теплое море счастья, все еще чувствую себя медведем без берлоги? Птицей без неба?

Едва отстав от молоденькой любовной парочки на роликах, я, пригнувшись под их сцепленными руками, как под аркой, выхожу к пирсу и долго смотрю на мягкое двигающееся одеяло моря под ногами. Теперь на все в мире я пытаюсь смотреть глазами сына и отчаиваюсь, зная, что все равно вижу и чувствую не так.

Как давно я не окунался в соленую воду! Я как будто пролежал в склепе. Вокруг меня никого, кроме двух рыбаков, и я достаю телефон перечитать последнее Юлино сообщение. На этот раз она стреляет цитатой из моего письма после Чертова Четверга:

«Я забуду, какой занимаю пост, спущусь в самый низ, встану на колени…

Это того стоит.

Глеб!

Я ненавижу этот мир без тебя.

На меня вышел твой папа. Сказал, вы в городе.

Пожалуйста, давай встретимся у Выжившего дерева в девять вечера. Оно все еще там, на полянке в паре метрах от тропинки, все еще является частью Степиного мира. Ты сразу его заметишь, даю слово. Я ходила туда три года каждый месяц ощутить его присутствие, оставляла в пещере цветы.

Приходи.

Я всего лишь незавершенная картина, похоронившая своего художника. Совсем одна без тебя, даже в толпе.

Юля».

Я взрываю узел своей тоски, перемешанной с радостью, чувствую, как детонирует сразу вся моя боль, скопленная тремя годами, но почему-то никто не разбегается с криками ужаса из-за того, что все вокруг разбивается в пыль, нет, люди по-прежнему куражатся, облитые горячими лучами солнца. Слизываю с губ соль, но не морскую. Прости меня, прости меня. Прости – повторяю и повторяю я снова и снова, шепчу эти слова берегу на противоположном конце города, шепчу солнцу и медузам, танцующим в воде свистопляску в своих прозрачных юбочках и чепчиках. Прости меня, Юля, за эти три несчастных года, что я сдавался. И торопливо набираю ответ: «Я на набережной, разговариваю с медузами. Если опоздаю, дождись!»

Но я успеваю вовремя.

Когда оранжевое майское солнце, опустившись гораздо ниже, начинает еще сильнее хлестать цвет на зеленую траву и одуванчики, влажные после природного душа, когда деревья опускаются, готовясь лечь и уснуть, когда диски луны и солнца принимаются бороться за место в плей-листе неба, без пятнадцати девять вечера я стою у входа в пещеру Выжившего дерева, в которое был так влюблен мой любимый художник. Сюда же он убегал от горя. И здесь же его отыскал Ярослав. Вход в пещеру примерно в полный Степин рост весь завален всевозможными цветочками, где самые первые букеты, смявшиеся и мертвые, лежат последним слоем под более свежими цветами. Все покоятся с миром. У меня болит и разрывается сердце.

Слышу щелк веточки позади. Щемит в груди. Это она. Наступила на нее подошвой кед. Щиплет глаза.

Не рассказывай Юле, что случилось с тобой сегодня на автобусной остановке, когда ты спешил к ней, а мальчик лет десяти с папкой в руке спросил тебя, на каком автобусе ему доехать до бухты.

Он так навел все мои силы на мысли о сыне с этими своими темными волосами, и карими, полными страсти художника глазами, что мое сердце разбилось на кусочки. Три года при виде каждого второго ребенка в мире я думаю: черт. Не он.

Но когда из последних лучей этого дня ко мне выходит Юля, меня склеивают по кусочкам и переполняют ее взволнованные мягкие черты. Волосы, ставшие еще длиннее и мягче. Фигура, ставшая еще более манящей. Руки, которые тянутся ко мне, тем самым пытаясь зацепиться за единственное спасение – так, что я начинаю плакать, а потом мои слезы заражают и Юлю. Я ловлю ее налету, собираю ее осколки, всю ее обхватываю руками. Она собирает в ладони капли с моего лица и поцелуями стирает с моей кожи остатки усталости. Она набрасывается на меня с этим своим отчаянием, надеждой и ожиданием, которые себя оправдали, и мы замираем, задыхаясь в объятиях друг друга. И впервые за последние три года я совершенно уверен в одном – что никогда не разожму рук.