Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Сбежав с двух ступенек, обросших серой старостью и мхом, Степа осматривается и ищет меня, а потом бежит со всех ног в объятия, пока я снова медленно падаю на ноги и превращаюсь в фонтан. Мое сердце не разрывается только потому, что молодое. А папа еще хотел, чтобы я его сюда взял! Ловлю своего сына и обнимаю так, что у нас хрустят кости. Из груди против моего желания вырывается такой страшный протяжный вой, словно у шакала, и я ни фига не могу превратиться в говорящего человека.

Степа отстраняется и гладит меня по щеке. С меня сходит груз всех бессонных ночей, дней, проведенных в страхе, и теперь в животе как будто совсем нет кишок. Эти эмоции меня изжевали. Мы обнимаемся еще раз, доведенные до полного безумия, на целую вечность, как разделенные, которые нашли друг друга вновь. Маленькие кулачки собирают на моей спине куртку, нос Степы хлюпает в мою шею, своими объятиями мы как будто пытаемся смешаться в одного человека, а потом порывистый ветер обдает наши головы, завывая в уши «бегите!». Я хватаю Степу, и мы, свободные, летим домой, чтобы дальше предоставить это дело полиции.

Дома Степа продолжает молчать. Он молча отлежался в ванне, молча поел, а затем молча вырубился в своей кровати – все молча, будто закрылся в люке. Он захочет доработать свой рисунок, чтобы показать мне? Он сможет жить дальше? Не подцепил ли он панические атаки или еще какую-нибудь нервную заразу? Я боюсь. Боюсь, что мой сын изменился. Я надеюсь, что он хотя бы не бросит свое искусство, и в результате рисование спасет его жизнь.

– Главное теперь помочь ему все забыть. – Говорит на кухне мой папа, где мы жахнули по стаканчику коньяка, пока отсыпается Степа. Отец пережил не только этот мощный момент встречи со Степой, который вис у него на шее вечность, но еще и вынес на себе мой рассказ, исключая подробности того, что происходило в заброшенном дворе потом. Главное, моя душа – это больше не заброшенный дом. Честно, мне пока наплевать на продолжение. Когда полиция прижмет Веркеенко, лучше бы мне его не видеть. Убью. Сам сяду. А я пока необходим Степе. Особенно сейчас. Теперь я начинаю вспоминать своего папу в моей безумной юности, через что он прошел, вытаскивая меня из лап смерти и наркомании, и вижу всю важность моего участия в жизни сына. – Наш пацан боец, у него сильный характер. – Продолжает папа. Его самая основная работа по жизни с тех пор, как я родился – вколачивать в меня позитив. – Я буду рядом, ты будешь рядом. Лали и Ярик будут рядом. И Юля тоже. Я надеюсь, что и его мама будет.

Я жмурюсь от боли, но папа интерпретирует мою реакцию по-своему. Думает, я все еще не хочу впускать на порог Марту, но на этот раз все страшнее – я не хочу и не буду впускать на порог Юлю. Шалавы нам вовсе не нужны.

Все приходится папе рассказать.

– Во дает! – у него рука прижимается к голове, вдоль которой от моих откровений пролегла трещина. – Во дает Юлия Юрьевна. Слушай… – он подпихивает меня тыльной стороной руки, точно я на него не смотрю и не слышу. – Слушай, а какой мерзавец-то у Степки учитель! – папа выжимает из этой фразы весь горький сок, цедя через зубы. – Вот блядина! Ну, надо же, а! Воспользоваться возможностью… переспать с девушкой, которая больше не твоя… да еще схватить ее телефон. И это все, по его мнению, что, хорошее поведение?!! – в конце он плавно переходит на животный вопль, будто тот самый мерзавец и блядина прямо перед ним, и мне вспоминаются времена, когда я учился в университете. Тогда папа так же на меня орал, и я не узнавал в этом чудовище легкого хорошего человека с запредельным юмором.

– Пап, тихо, пошли они до луны и обратно. Жизнь научила меня тому, что важнее всего – Степа. – Я почти уверен, что говорю какую-нибудь паршивую мудрость, как папа принимается вопить сильнее, превращаясь в сигнализацию, которая своей громкостью забивает в уши стрелы.

– Нет-нет! Не сдавайся! Ни в коем случае. Это твоя женщина! Ты что? Отдашь ее этому проныре? Нельзя вот так вынести приговор, не изучив все обстоятельства дела. Отнесись к происшествию внимательно, как к одному из своих судебных разбирательств. Юля вернется. Однозначно. Что ты сделаешь?

– Ммм. Дай подумать. Подарю карту в страну Вали Подальше? Подожгу на ней платье?

– Выслушаешь ее.

– А может, все-таки платье поджечь? – настаиваю я и получаю киселя, правда по башке, а не под зад, как обычно. – Ау, блин!

– Выслушай обе стороны, а не только мерзкого учителя. Он может оказаться главным преступником. – Эта фраза звучит так же, как предыдущие, но через мгновение меняется папино лицо, а вместе с ним и стиль речи. – Не сдавайся, Глеб. – Мягко просит он. – Не сдавайся, иначе ты мне больше не сын. Потому что если ты сдашься – это докажет то, что тебя в роддоме перепутали. В том-то и дело, что Степа важнее. Как ему понравится, что Юлю, с которой он тебя познакомил, украл у вас этот сукин сын? Это первое. Но второе не менее важное, я не могу понять ваше странное молодежное мышление. Вы не стесняетесь материться и курить, но вам слабо признаться в любви и побороться за нее, если оба – половинки одного и того же фрукта. Половинки должны быть вместе, иначе обе завянут.

– Ты вплетаешь мне в извилины свое мнение. А что, если я его изменил? Что, если мне больше не нужна Юля?

– От безнадега. Потому что ты сдался. Сдался. Вроде тебя в капусте нашли. Тебя что, нашли в капусте? – папа приближает ко мне лицо так близко, что передо мной два его темно-карих глаза сливаются в один.

Все дело в том, папа, что я забыл тебе сказать, как ударил Юлю перед ее побегом. И не вспомню об этом никогда. Я не знаю, как у меня так получается реагировать на все трудные ситуации кулаками, и когда я изменю стратегию поведения, но я знаю, что из-за этого от меня всегда убегали и убегают люди.

Как Альбина в тот день… В свой последний день жизни. Она убежала и больше не вернулась. По сути, я был не виноват в том, что случилось на дороге. Только в том, что случилось в квартире. Но чувство вины мешалось с горьким вкусом потери много-много лет.

И да, я до этого не то что родному человеку, а себе самому в этом не мог сознаться. Сегодня это впервые. Мои руки – враг номер один для меня. Задумываясь над этим, я застреваю настолько отсюда далеко, что папа меня так и не дозывается, только Степа, которому приснился кошмар.

За несколько часов с тех пор, как я поговорил с папой, моя жизнь изменилась еще раз. Я вам уже говорил о везении иметь в полиции связи? Они смогли дать мне на руки одну вещь, которая помогла вернуть Степу. Деньги в сумке, которую я оставил в мусорке, были поддельными. А вот мой ужас – самым настоящим, когда мне дозвонился следователь и рассказал, как они перехватили Веркеенко в его штаб-квартире. Насколько известно из юридического права, «бандой» называют группу лиц, в состав которой входит два человека и больше. Один человек – однозначно не группа, но двое – уже да. И к Веркеенко прилагался помощник. Помощница. Представьте себе двух людей, которых связало одно общее желание мести и немного заработать себе на жизнь. Второй действующей стороной оказалась Равшана. Обстоятельства на данный момент таковы: главарь дает показания, а участник в розыске. Хотя нельзя быть точно уверенным, что организатор не Равшана. Насколько признался следствию Веркеенко, это именно она приказала держать Степу в нормальной комнате, кормить и не связывать его. Одна деталь в моем сознании идеально свивается с другой. Равшана и брат Насти вполне могли объединить усилия в этой игре. Равшане доступна наша база данных. Она вполне могла сама прийти к Веркеенко и надиктовать условий, после того, как я отшил ее в ресторане. Она знает, где мы живем. На Степу напали в подъезде, а как это могло оказаться случайностью? Два вопроса остаются нерешенными: где Равшана и кто из них, все-таки главарь и кто соучастник? Веркеенко умалчивает этот факт в своем рассказе, зная, что за соучастие дают меньший срок, а за первенство – максимальный.

К сожалению, мой папа таков, у которого слишком хорошее зрение, не только потому, что он ничего не слышал о дальнозоркости и близорукости. Он обладает взглядом-сканером и всю жизнь безошибочно определяет через три шкуры, если внутри у меня что-то пошло не так. А я – не адвокат и искусно врать не умею ни черта. Не отделаться мне от отца, пока не скажу правду. И опять приходится говорить. Превращать в слова то, что я едва негласно перевариваю у себя в душе. А ведь прав был Степка. Весь в своего любимого дедулю, у них один рентгеновский взгляд на двоих. Он говорил, что Равшана злодейка. И волосы у нее на змей похожи. И в огне она не горит. И в душе у нее – эмалированный тазик со змеями. Она решила моего сына похитить, но не связывать… Как мило с ее стороны! Ни это, ни другое смягчающее обстоятельство не остановило бы меня перед законом от необдуманного поступка. На ней я бы точно поджег платье. Повезло ей, что успела сбежать. Так лучше для нас обоих. По правде, я и не хочу, чтобы ее нашли. Пусть откатится от нас настолько подальше, что ей не хватит никакой жизни на обратную дорогу.

Крутя и вертя эти мысли в голове, я иду к двери открывать. В нашу квартиру только что позвонили, пройдя через двери домофона. Я совершенно уверен, что это именно тот, кого я так сильно жду, но вижу на пороге…

– Глеб… – тихо промолвила она, где в голосе заранее звучит извинение и мольба о чем-то большем, чем прощение. Понять. Выслушать. Еще раз понять.

Не могу. Я разрываюсь только тем, чем могу на свежую, открытую рану. Я зря надеялся, что потеряв и обретя сына, смогу навсегда позабыть ее. Нет. Навсегда не удалось. Я влюблен по уши. И до сих пор во всех тонкостях могу припомнить каждый наш романтический момент в самых необычных местах, в том числе все оттенки вкуса ее рта. Память моя на этом такая яркая, что я почти готов расстелиться под ее ногами за еще одну возможность, но я этого не сделаю.

– Что тебе надо?

– Поговорить.

– Пошла вон отсюда. – Выстреливаю я и захлопываю дверь, но прижимаюсь к ней ухом, слушать, что она предпримет. Хочу слышать, как она умоляет. Хочу видеть ее на коленях. Видеть в слезах, какие достались одному мне за последние двое суток – я из-за них просто дышать не мог. Независимо от желания. Несмотря на то, что я – судья, неформал и сухарь. Несмотря на то, что я – хозяин собственных эмоций. Но таким я могу быть исключительно на суде, на слушаньях, где за решеткой решаются судьбы не моих детей. И разворачиваются драмы не моих семей. Честно признаюсь.

– Глеб, – слышу ее за дверью, стоя у доски с предложением «любить нельзя расстаться», путаясь в догадках, где поставить запятую. – Открой, нам надо поговорить. Даже через силу. Не спеши сбегать с корабля – может, он вовсе не тонет.

Не то чтобы меня впечатлил ее язык… Я весь горю над вопросом, как она могла. А я? Мы оба. Но я открываю, и через мгновение, потоптав в прихожей коврик, позволяю ей зайти в кухню, сесть за стол, на который мы раскладывали вареники. Переживая горькое послевкусие этих сладких дней, я хочу забраться в них с головой, мотать и мотать пленку снова и снова, а как я хочу проглотить ее своими глазами! Никто не представляет. Ужасно хочу. Она словно ощущает это, и ежится от плохого предчувствия. Я и раньше смотрел на нее, не отрываясь. Более того, я вообще-то постоянно так на нее смотрел и не хотел мигать, поскольку так целую секунду не увижу ее, но сегодня на моем лице другой мир, у меня этих миров уже на лице несколько тысяч, и они воюют. Раньше я мог выбирать лучший мир благодаря Юле, а сегодня надеваю тот, который получается натянуть, тот, который на меня лезет. Сегодня я не только многоликий. Мой взгляд меняется, как телепортирующий хамелеон, и не только на нее. На многие вещи и на многих людей. В том числе на учителей. Они с Дмитрием Валерьевичем не только долбанулись на отличненько у меня за спиной (не важно, в каком смысле, тут любой смысл сгодится), они окончательно опустили и опустошили во мне образы всех учителей на свете, тех, что во времена моего папы считались людьми святейшей профессии.

Тьфу.

Но поскольку здесь кое-кто судья, мне приходится доставать свои невидимые весы, завязывать глаза и взвешивать. По-честному. Раз пошло такое дело. Да, есть курящие, пьющие и закодированные врачи. Да, есть учителя шлюхи и подлецы. А еще есть я – высшее образование, высокая должность, наркоманское прошлое, пустые бутылки, пыльные стены между мной и сыном, куча переживаний из-за любви и неосознанность в распускании рук. Иногда, после того, как я ударю человека, мне кажется, что у меня среди всего двух рук еще десять лишних – я мучаюсь и мучаюсь чувством вины, зачем же я это сделал? А эти учителя… Они разве раскаиваются за свою «искрометную страсть»? Особенно озабоченный Дмитрий Валерьевич. Едва ли. А то, что я делал с собой, употребляя все самое опасное, до чего сильный не дойдет никогда, употреблял так, что да пошло все до Марса пешком – я все это делал только себе во вред. Я ужасно поступал сам с собой, а не с другими. Я не воровал чужих девчонок, хотя своим запудривал глазки в школе розовой пудрой, подолгу детства. В любом случае ни Юля, ни ее муж бывший, по-любому были не пьяные, не под дозой и вовсе не маленькие. Они знали, что делают и в какой момент! Ну и какого же тогда хрена? Что нам делать?

– Что нам делать? Что нам со Степой делать, ты обещала нам семью и все уничтожила. Считаешь, подобрала меня, приняла с ребенком, тем самым совершив подвиг? Это мы тебя подобрали, это ты была одна, а не мы. – Знаю, не нужно переходить на такие унижения. Когда я встретил Юлю, она была индивидуальностью, независимой, яркой и веселой, той, что улыбается просто потому, что солнце встало, по всяким незначительным милым пустякам, вот что меня зацепило и не отпустило. Она из тех, кого не описать словом «одинока», даже если у нее нет никого. Уличные коты тоже сами по себе, но все они лежат на ветках деревьев гордо, находя в своем одиночестве несравненное преимущество над всеми формами жизни. Но дело в том, что эмоции – это мой гид по жизни, я никогда ничего не был способен сделать СПОКОЙНО, кроме как выносить приговоры на тех судах, где не мои семьи и проблемы тоже не мои. – Ты считаешь, что нашла в нашем со Степой лице тех, кого можно брать, а потом выбрасывать?

– Это было не самым лучшим в мире средством загладить свою обиду, страх, что угодно. Я пришла к бывшему мужу как к другу, с одним намерением. Поговорить. Потому что мы с ним действительно хорошие друзья. В качестве друга он нравится и подходит мне больше всего.

– И ты рассказала ему о том, что произошло между нами? Прости, что я тебя ударил, я был в горячке из-за похищения сына и никогда не повторю подобную практику, но давай обсудим твое поведение. Поведение этого учителя я не хочу даже обдумывать, у него на роже написано, что наглый мерзавец, проститутка в брюках и проходимец лисомордый, который осознает и использует свою сексуальность не во благо дела. Как можно прийти к такому кобелю лисомордому поговорить? Жизнь – интересная штука. Мало ли, что случись, и ты будешь бегать к Ковтуну «разговаривать». И когда я не смогу, ты в первую очередь побежишь к Ковтуну. Его аппарат – всегда в рабочем состоянии. Только и ждет, чтоб его применить. Ты шла к нему, зная, что ему только этого и надо. Зная, что он хочет вернуть тебя. Зная, что он некто на букву «б». – Эту самую букву я выплевываю, разбрызгивая слюни, но она даже не вытирается.

Юля вместо этого смотрит на меня, отчаянно пытаясь заставить что-то понять. Все было не так, – вот чем горит ее взгляд, но мне все равно, я продолжаю измазываться кислотой своей боли еще долго, говорю и не могу остановить поток.

Говорю, думал, что мы любим друг друга. А о том, что я ее люблю здесь и сейчас, не говорю.

Говорю, думал, что нам повезло. Не говорю, что люблю, что мне везет, поскольку она вернулась бороться за меня.

«Мой ребенок привязался к тебе! Я – привязался к тебе!» – говорит мой взгляд, но молчит о том, что я люблю ее с силой всей земной жизни. Больше всех после Степки.

Как раньше мне нравилось использовать необычные места для связи, так же потом понравилось делать это с Юлей в любом месте, – даже под обычным одеялом мне были доступны ощущения, равные по остроте тем местам, где могут спалить люди. Все зависело теперь от нее, а не от обстановки вокруг нас.

– После трагедии с Альбиной я боялся связываться с серьезными, хорошими девушками из ее типа. А потом увидел тебя… и осмелился. Это вроде был мой шанс на счастье. А знаешь, что думаю об этом теперь? Я был счастлив всегда. Мое счастье никому другому не нужно, только мне. Оно существует. Пока тебя не было, я страдал. Да, страдал, мечтал о большем, об отношениях, где есть все, а знаешь, почему?

– Потому что любой человек хочет так.

– Нет. Потому что я дурак. И нет мне прощения за те страдания, что я причинил Степе. У меня есть сын – вот о чем каждый мечтает, иметь около себя человека, который продлит жизнь. Степа сделал все для того, чтоб мне стало лучше. Пацан старался ради меня, а я всегда должен был знать, что важнее всего он, а не то, что он сделает. Лучше б я не остался подбирать твои учебники. Лучше бы никогда не встретил тебя, успел пройти мимо, не поддавшись на силу твоей улыбки. Несмотря на то, что ты открыла мне глаза. Я могу тебя кинуть, если захочу, а страдать от этого не буду ни черта. Я даже к водке не притронусь. У меня есть Степа, а у Степы я. К счастью, мы оба дома. Мой сын учится в начальной школе, а я судья с дипломом ДВФУ, но Степа в сто раз умнее. Он говорил, если я буду счастлив, то и он будет.

Юля сминается у меня на глазах, и я не могу понять, от чего именно, но злорадствую все равно. Она чувствует. Это отчаяние. Такое же, как было у меня.

– В чем дело? Ты думала, что ты самое дорогое, что я могу потерять? – пусть глотнет, мне по фигу. – Раньше да, ты шла со Степой наравне, но жизнь меняется.

– Прости за прошлую ночь.

– Непростительно.

– Я знаю людей, которые прощали такое.

– Только не я!

– Я испугалась. Пожалуйста. Мне вовсе не хотелось Димы. Я хотела тебя. ТЫ был передо мной, когда я закрывала глаза. А потом я пришла в себя и на меня навалилась правда.

– Я подумаю над вашим предложением. То, что не будет рассмотрено в первом чтении, разберем во втором. А пока удалитесь, Юлия Юрьевна, заседание окончено. – Выношу вердикт я, и закрываюсь стеной, но теперь только от нее.

Степа, 9 лет

Мне никогда не снилось ничего похожего, только красочные сны. Иногда снилось, как краски льются на меня прямо из баночек, и я поочередно становлюсь то фисташковым, то бирюзовым, то оранжевым, то зеленым, то малиновым, то красным, но сегодня мне не нравится этот красный цвет.

Цвет чуток смешали с черным, и льется он прямо из меня, из моего рта, изнутри, как будто во рту у меня глубокий порез. Я не могу остановить красный ручеек и сплевывать всю свою кровь не могу, только глотать, а потом я вовсе начинаю в ней захлебываться и просыпаюсь. Я просыпаюсь, стараясь заглушить сумасшедшее, как мы с папой сегодня, свое сердце, которое больше словно не мое и работает само на себя – бьется, как в последний раз, пытаясь вдоволь набиться до начала моей скорой смерти. Я просыпаюсь, слушая обрывки разговора между дедулей и папой. Мое сердце успокаивает тот факт, что я слышу их голоса наяву, не так, как в Той Самой Квартире, где только в коротком сне слушал, как они пируют, но просыпался от них настолько далеко, что слезы сразу же сами начинали течь на чужую подушку. Эти обрывки такие несвязные, они звучат то слишком громко, то слишком далеко, но для меня вполне читабелен этот рассказ, в котором папа расстроен и взволнован, мне почему-то даже не приходится сшивать его по кусочкам, как порванное письмо. Второй раз я просыпаюсь, слушая, как папа говорит с Юлией. Здесь он уже совсем не сдерживается в эмоциях. Из его открытого прямого текста следует все то, что произошло, но я откуда-то знаю об этом заранее.

Пожалуй, мне давно известно, какой поганец мой учитель, правда в этот момент я не переживаю ничего, кроме сочувствия. И к Юле, и к папе, и к Дмитрию Валерьевичу. Ни один из них не в силах подуть на ранки на своем сердце. Никто не в силах затушить свои влюбленные души, как свечку, потому что эта свечка – неистовое пламя. Как у меня.

Я совершенно обессилен. Настолько, что меня тянет к земле. Настолько, что как будто на меня сверху свалился потолок. Достаточно, чтобы не поверить, что силы когда-нибудь вернутся в такое выгоревшее тело. Но если даже дерево – выжившее после пожара, то…

Поворачиваю голову и впитываю через кожу ярко-синий цвет неба за окном. Этот цвет на любой картине напоминает о скорейшем наступлении ночи, но мне пока достаточно светло для того, чтоб найти телефон – моя голова вдруг встряхивается, точно копилка с монетами, и под этот колокольный звон я вспоминаю, что еще не предупредил Ярослава и Лали. О том, что я дома.

А они знают? Где я был два дня. Им сказали? Как сильно они переживали? Боятся ли до сих пор? Может ли уснуть Принцесса Лали или вертится в простынях, как русалка в сети?

Все это я хочу у них спросить, пока между папой и Юлей продолжается разбирательство, но внезапно меня передергивает так, что мне приходится забраться под одеяло с головой. А еще тошнит. Таких отголосков мое тело раньше не выдавало само собой, на все была определенная причина. А сейчас? Это из-за того, где я побывал? Из-за Той Самой Квартиры?

Впервые в жизни я хочу разобраться в себе, словно до этого вечера для меня не было ничего проще, чем понять себя. Понять то, чем я хочу сегодня быть на рисунке. Куда мне вести линию. Какие мешать цвета. Что и как нарисовать, чтобы все посмотрели и ахнули «Как он это сделал?» Раньше мои заботы собирались вокруг рисунков. Вокруг писем маме. Животных, которым приходится ютиться во дворах под скамейками. Вокруг друзей, самых лучших на свете, с которыми хочется очутиться на радуге скорее-скорее, лишь моргнув глазами. И мои мысли собирались вокруг Принцессы Лали.

А сейчас мне вдруг надо подумать над тем, как выйти из Той Самой Квартиры, из Той Самой Комнаты навсегда. По-настоящему выйти. Мое тело решает выключиться, но как оказывается, улетать в те сны, которые выдает моя голова сейчас – идея просто ужас.

Я в лесу. В лесу перед дождем, когда из мира исчезают краски. Цвета сползают с золотых, оранжевых и желтых осенних листьев, которые я просто обожаю. Цвета слезают с деревьев. Цвета прячутся в норки вместе с мышками. Цвета убегают в дупла к дятлам. В моем мире их нет нигде, особенно сейчас, когда я так в них нуждаюсь. Но не остается в мире цветов, ни одного, и ничего не поделать. Я принимаюсь судорожно шарить в карманах в поисках гуаши, красок, тюбиков с моими любимыми масляными красками, но нет. Ничего нет. Ни одной кисти. Ни одной баночки. Ничего. Я смотрю на сереющее небо, в котором тухнет солнце, как старая лампочка. Отсюда оно кажется крохотным, но солнце в миллиарды раз больше всей нашей планеты, и оно тухнет. И по идеи тотчас планета должна замерзнуть, но я остаюсь наблюдать за исчезновением цвета. Все вокруг, к чему прикасается взгляд – черно-белое, словно у меня теперь зрение, как у собаки. А у себя в кармане я ощущаю нечто шероховатое. Я вытаскиваю руку и рассматриваю черный пепел в своей ладони. Черные деревья тянут тощие руки в серое небо с сырыми облаками. Сущий кошмар для художника. Все равно, что для писателя – его книга с белыми страницами. А для музыканта – тишина на его записях.

«Где все цвета?! Мне нужен цвет!» – хочу закричать я, чтоб моим криком разбить верхний слой этой мерзкой черно-белой фотографии, потому что краски под ней, я уверен, и я должен разбудить их.

Никогда в жизни я так не нуждался в цвете. Я могу это слово повторить сто раз, лишь бы оно вернулось в мою жизнь. Желаю, чтобы оно взорвалось бомбочкой и забрызгало всех с ног до головы всеми цветами радуги и их многомиллионными оттенками. Мое сердце крутится в груди. Я делаю все, что только можно. Но ничего не выходит. Я не могу вытянуть краски ниоткуда, в моих карманах их нет. И у птиц их нет. У Выжившего дерева нет ничего, даже меня, ведь я такой… бесцветный.

Я активирую в себе ярость, которая поможет вырваться из этого сна, потому что не могу я жить в черно-белом рисунке.

И стараюсь проснуться. И стараюсь. И еще раз стараюсь. А потом еще раз стараюсь. Но остаюсь в этом обесцвеченном мире, и тогда паника хватает меня за горло.

Мои глаза накрывает чернота, теперь в мой сон вмешивается папин голос, будящий меня в отчаянных попытках и в самых невероятных переживаниях. А меня ничего не может разбудить, только вода. Я тянусь ввысь и чувствую, как надо мной взрывается небо. Поток воды с неприятным, но ободряющим чувством встречается с моим лицом, и я наконец-то резко сажусь на своей кровати.

Картинка перед глазами меняется так внезапно, что из меня почти рвется наружу этот отвратительный черно-белый сон, но я вижу перед собой папу, и тошнота отступает. Такого тоже раньше не бывало. Я надолго прижимаюсь к папе, Юля помогает ему вытирать мое лицо и футболку, а я стараюсь только дышать. Просто дышать, словно раньше не было ничего проще. Я перевожу нечаянный взгляд на прикроватный столик и вижу, что тем самым взорвавшимся небом оказался всего лишь стакан воды. Я из него даже пил вечером, а остатки после этого достались моему лицу, но только это помогло мне проснуться – почему?

Папа почти плачет. Ненавижу, когда он плачет, в том числе когда «почти». Он отстраняет мое лицо, гладит мои волосы и сто раз переспрашивает, как я себя чувствую – проще говоря, хорошо ли закручена моя крышка.

– Порядок. – Отвечаю я. – Наверное. Не знаю. – Эти фразы выжимают из папы все, что он хотел сохранить в себе для следующего раза. Конечно же, не порядок. Порядка в нашей семейке не будет никогда. – Главное, что живой, чего ты слезишься? – я в свою очередь тоже вытираю насквозь мокрое папино лицо, а когда прижимаю к его груди руку, чувствую, что у него там не лучше чем у меня – барабан стиральной машинки, и он работает вовсю. – Папа, я дома. Мы все дома. Остальное переживем. – Выходят из меня слова. Да такие, что мне самому приятно к ним прислушаться. – Лучше скажите, вы надолго рассорились? – перевожу взгляд с него на Юлю и обратно. – Потому что о расставании я даже заговаривать не хочу. Так сколько вы будете в ссоре?

Мой папа переводит на Юлю какой-то странный «видишь, что ты натворила?» взгляд.

– Степа, предоставь нам самим разобраться.

– Ну, уж нет. – Наступает мой идеальный момент для признания, тем более я выспался и полон сил, могу хоть всю ночь выть на Луну, которая, слава богу, все еще сияет в небе, а значит Солнце, освещающее ее, не потухло. – Я – автор этого рисунка. Изначально. Ни на минуту вас оставить нельзя. Самому придется за вами следить. Чем вы думаете, пока я не рядом?

– Какого это ты рисунка автор? Того, где мы на озере?

– Эй, на этот рисунок не зырь, я еще не все звезды на нем дорисовал. Нет. В коридоре, у лестницы. Помните? Когда ты помог Юле собрать учебники. Пацан в капюшоне – это я. Не страшно ведь было? Знакомиться. Не так уж и страшно, стоит только открыть рот.

Юля прячет улыбающиеся губы. Улыбка давит на нее так сильно, что сквозь нее еще долго не проходит ни одно слово. Папа смотрит на нее так, словно еще не решил, ненавидеть ли ее после этого еще больше или простить и продолжать любить сильнее? В меня-то он точно еще крепче влюбляется, потому что так сильно давит меня своими объятиями, что у меня вылезают глаза из глазниц.

Идея. Мне нужно сблизить их заново. Познакомить опять. Все мы после этого коварного случая стали другими. Но мы не хуже. Лучше, намного лучше и сильнее.

– Мне больше не хочется спать. – Особенно, учитывая новый стиль моих снов. – Посиди со мной в комнате, пап, расскажи что-нибудь про Альбину.

– А можно мне тоже послушать? – я знал, Юля об этом попросит, я стрелял ей в голову мыслительные сообщения об этом. Дошли! Я едва делаю вдох поглубже от счастья. Папа жонглирует бровями. Жест выходит неодобрительным и прогневанным, но Юля, к моей радости, вытаскивает из себя взгляд самого верного на свете друга. Подробности произошедшего между ними папа с Юлей мне не рассказывают, но им и не приходится. Зная безумного отца, я примерно могу представить, что могло случиться перед тем, как сбежала Юля. Надеюсь, она даст ему шанс. А папа ей в ответ даст свой. Единственное, в чем я в этой заварухе уверен на все двести, так это в том, что папа и Юля идеальная пара – у них пули в голове одного калибра. И они теперь смотрят друг на друга, как обезумевшие. Наверное, забыли, что есть я. Честное слово, забыли. Папа смотрит на Юлю так, словно она уже вся перед ним голая, а Юля смотрит папе в глаза так, будто если она дотронется до его руки, то ее тело рассыплется на кусочки в форме вырезанных из бумаги бабочек или она сразу же попадет в Страну чудес. Выглядит по-дурацки, но только я могу их понять, потому что смотрю на все сверху с нашего любимого с Принцессой Лали утеса. Я внимательно вглядываюсь в лицо папы – его зрачки приобретают форму сердечек с девчоночьих книжек. Клянусь. А в те моменты, когда он не выходит из себя, взрываясь обвинениями, криками, рассуждениями и приговорами, он занят исключительно тем, что хочет проплыть в лодке с моей картины по веренице времени к тому моменту, когда поднял на Юлю руку, и заложить их обе к себе в карман. Или лучше сковать наручниками. А еще хочет накинуться на Юлю и страстно поцеловать, как он у меня это может. Мне уже по-серьезному кажется, что они это сделают, потому что выглядит это как игра с перетягиванием каната наоборот – их обоих не оттягивает друг от друга, а привлекает. И в этот момент раздается звонок в дверь.

У папы такой вид, словно он заставляет себя отклеиться от кровати, едва несет свои ноги к двери, голова повернута на сто восемьдесят градусов и глаза смотрят на Юлю, но затем он вдруг вылетает из комнаты так, словно только что сообразил, что к нам ломятся. Судя по реакции, это кто-то важный. В любом случае мы с Юлей удивленно и взволнованно смотрим друг на друга, нас одновременно посещает мысль, что мы живы, и мы сливается в самом горячем объятии на земле, пока папа не возвращается в комнату.

– Степа. Степа. – Он повторяет мое имя, а звучит и выглядит не менее взволнованно, чем мы. – Степа, у меня сюрприз для тебя. – Я почти слышу, как у него в теле заиграли какие-то суперструны, о которых раньше мы даже не подозревали, а затем в комнату входит девушка в обтягивающем коралловом платье чуть выше колен длиной. Талию обнимает толстый ремень с золотистой пряжкой. Черные идеально гладкие волосы отдают ослепительный блеск, лежа волной на ее плечах. Большая грудь приподнята. Ногти, макияж, все хорошо, просто отлично, но меня соблазняет ее улыбка, сияние в глазах, и лицо, подобное украшению с яркими бриллиантами. Я хочу это нарисовать, как есть: брови густые и аккуратные, губы пухлые, нос широковат, как у чернокожих женщин – ей идет, невероятно идет, взгляд распахнут вовсю, как и моя душа, потому что передо мной стоит моя мама.