Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

– Кипятков пойдет отвечать. – Эта неожиданная фраза грохочет в моей голове. Дмитрий Валерьевич медленно усаживается в свое кресло, а голос несет угрозу с примесью язвительности. Если я что-то и вижу под его очками, так это предвкушение коллективного беспокойства, на этот раз только у одного меня под кожей. Тут я все понимаю. Он знает, что я ничего не учил, и ему интересно посмотреть, как же я выкручусь. А у меня все еще в разработке план познакомить учителя с папой. – «Двойку» по математике он уже получил, – говорит Дмитрий Валерьевич так, что у меня от злости плавятся мозги. Он говорит так, словно этот факт лично ему доставляет удовольствие. – Сейчас посмотрим, приготовил ли он хотя бы заданный на дом пересказ.

Ты слизняк! – врезается мне в горло изнутри, но, слава богу, наружу вылетает только глупое: кто, я???

– Именно ты. Марш!

– А можно повторить?

– Нет. Рассказывай, что помнишь.

– Давай, Кипяток! – поддержка Ярика несет меня к месту казни, как волна.

Еще с дошколенка у меня выработался принцип: выходить отвечать, даже если не знаешь ни фига. Даже если школьная доска – гильотина. Придумывай заранее или на ходу – не важно, главное говори. Тяни момент до смерти – целый мир может перевернуться. Вот я и открываю рот, позволяя языку работать по-своему, без партнерства с мозгами, и прямой репортаж с петлей на шее начинается.

– Федор… Иванович… эээ… Чукча.

Дмитрий Валерьевич оглядывается, словно позади него трещит стена. Его глаза затягивают веревку на моей шее потуже. Я поскорее говорю нормальную фамилию, потому что моя цель – выжить любой ценой.

– Ой, Тютчев. Иван Федорович родился в одна тысяча восемьсот… каком-то там году. Он прожил интересную жизнь! В возрасте шестнадцати лет стал печататься в модных глянцевых журналах. Профессионалы говорили, что у него отличные данные! У него сразу появилась куча фанатов по всему миру. Его отцу (уже не помню, как его звали), не нравилась ранняя самостоятельность сына, отчего он все время на него наезжал. Юному писателю приходилось прятаться в сундуке с нитками. В возрасте двадцати лет Федор выезжал с гастролями в Ливерпуль, где жили суровые челябинские мужики, которые разговаривают с телевизором. Там-то Федор и познакомился со своей женой. Любительницей селфи. Дебютная книга Тютчева в первую же неделю моментально заняла первые строчки в списках бестселлеров, покорив читательские сердца, была удостоена всех литературных премий, занесена как самая продаваемая в книгу рекордов Гиннеса и экранизирована. Лично я не читал эту книгу и пока не знаю, что там такого толкового и прекрасного. Дедуля вот говорит, что у них на работе самое большое количество премий получают те сотрудники, которые знают, кого надо получше облизывать. АУ!!! – только я вхожу во вкус и начинаю верить в собственные слова, как у меня отрывается ухо.

Мое сочинительство подействовало на всех по-разному в зависимости от особенностей каждого. Моя футбольная команда смеется громче всех остальных. Пока меня тащат из класса, я успеваю обратить внимание на Лали. Она покраснела за нас обоих, будто я ее пьяный муж, который валяется под скамейкой. Лали старается спрятать свой стыд за кудряшками, опустив лицо в учебник, но что бы она ни предприняла, этого недостаточно.

Дмитрий Валерьевич за время моего выступления успевает исписать мой дневник красной ручкой на два листа – здесь уже и две острые «двойки», и громкие замечания о поведении, и размашистая мольба к моему отцу срочно явиться в школу. Сейчас он занят тем, что истерично орет в коридоре, взяв меня в заложники между собой и стеной.

– Не успел начаться второй день в моей новой школе, а один из учеников меня достал так, что у меня трясутся руки! Ты своего добился? Вывел меня из себя? Зачем ты ведешь себя, как куча дерьма? Какова твоя цель? Придурок. Или тебе все это удовольствие доставляет? Чего молчишь?

– Мне продолжать?

– Не испытывай мои нервы! Во сколько отец приходит домой? Я проверил все номера его телефонов, и ты не дал мне ни одного верного!

– Ну, попутал.

– По твоей заслуге попутаю скоро я! Заруби себе на носу: с этого дня я тобой займусь. Вали в класс! И за работу на уроке – «два»! Скотина.

На улице я приближенным к манере Дмитрия Валерьевича голосом передразниваю его, повторяя то, что во время урока чтения и так услышала вся школа, а еще булочная напротив нас. Рядом стоят Принцесса Лали, ее подруга Диана Мягкова (Мягкушка), Паштет, Веник, Хоббит и Ковчег. Семь человек, включая и меня, входящие в нашу сборную. Угорают все, кроме Лали. Она в этом не видит чего-то смешного. А еще она, как и все остальные, не видит, что из окна за нами наблюдает Дмитрий Валерьевич, щуря глаза и все прекрасно слыша. Только один я знаю, что он там. Чувствую его взгляд. Со второго урока он не изменился, если только еще чуть-чуть стал суровее и заносчивее, как будто настало самое подходящее время определить слабое звено.

– Ты себя вел глупо, – говорит Лали. – Глупее, чем всегда.

– Видишь, я иду на рекорд.

– Как бы тебя отец за это не пришиб. – Пугается Ярослав.

– Не при дедуле. Я же вам рассказывал про случай в первом классе.

– Не слышал. Что за случай?

– Повторяю специально для Дэна. Прихожу, короче, домой, а отец там подпитой валяется. Я потихоньку пробрался к себе, а тот следом. В дверь стучит, потом влетает с криками: «эй, щегол, ты уроки делаешь или как всегда? Вырубай свою музыку!» Я говорю, что попозже сделаю, а он увидел, что у меня в дневнике рядом с «пятерками» парочка нелестных замечаний от училки, и давай орать: «ах ты тварь такая-сякая, опять меня твоя училка доставать будет, домой будет звонить, в суд будет звонить, как мне это надоело, я тебя щас по стенке размажу!» И стаскивает с себя ремень. А он, видимо, когда дрых бухущий в хлам, не слышал, как дедушка домой прилетел. И тут врывается дедуля (начальник отряда семейных спасателей – не убавить, не прибавить), отца за волосы тащит из комнаты (ему много усилий прилагать не надо, папа тощий, а особенно на фоне дедули), а мне подмигивает, говорит «привет» и чтоб я наушники вставил себе в уши. Короче, пока я слушал музыку, в квартире явно что-то происходило, а когда я зашел к папе в спальню, тот весь красный, лохматый… В общем, дедуля ему наподдал! – закончив историю, я наворачиваюсь от смеха, и ребята повторяют мое движение.

Затем рассказываю, как папа в первом классе путал буквы «д» и «б». Как дедушка проверял его тетрадь, а у папы в сочинении машина не едет, а… то же самое, но с буквой «б». Мы с ребятами надрываемся и теряемся в этом смехе, нам больно, у нас заканчивается кислород, но смешно все равно. Зато после у всех возникает ощущение, что мы двадцать минут качали пресс.

– Ты даешь, Кипяток! И классный у тебя дед! Ладно, мы порулили. Пошлите, пацаны, за Степой сейчас батя приедет. – Подгоняет всех Ярик. Именно он и Лали прощаются со мной последними, и когда я шепчу Лали «я позвоню тебе», расслабленное и беззаботное после смеха лицо Ярика каменеет и наливается целым вагоном забот. Кроме меня это видит только затылок Лали, поэтому острые глаза Паштета ее не останавливают – она берет мое лицо в ручки и целует меня так взросло, что мои мысли разлетаются, как белая шевелюра с позднего одуванчика. Весь мой свет сосредоточен на ее губах со вкусом клубники, а мои руки сами находят себе место на ее талии. Когда мы заканчиваем, и я едва возвращаюсь к жизни, в меня врезается взгляд Паштета – он смотрит на меня так, словно я ошпарил его кипятком. А потом уходит по-английски.

Меня переполняют самые разные чувства. Я счастлив с Лали. Я несчастен дома. И мне нужно понять природу поведения своего лучшего друга. Такого с нами еще не происходило, потому что обычно я понимаю все, что только влезает в его башню. Наконец эти мысли перебиваются, когда в ворота школы въезжает черный мотоцикл отца, обратив на себя внимание прохожих видом езды, видом корпуса с языками пламени и громким рокотом. Ради фарса отец никогда не надевает глушитель на свою адскую машину, на которой однажды я могу не доехать до дома. Я думаю об этом всякий раз, надевая шлем, наколенники и налокотники. Вот и сейчас то же самое. Одеваюсь и молюсь. Поцелуй с Лали. Я могу умереть ради еще одного такого мгновения, но не раньше, чем повторю его миллион раз. Мне вообще не надо гибнуть на дороге, когда-нибудь меня разнесет это чувство к ней.

Наперекор судьбы из окна до сих пор наблюдает Дмитрий Валерьевич. До меня доходит, что этот смутьян и мой с Лали поцелуй видел. Он распахивает окно и зовет моего папу по имени-отчеству, но папин шлем не рассчитан на то, чтобы слышать орущих в окнах учителей за несколько метров от земли. Пока я прошу папу не гнать слишком экстремально, так как я очень хочу дедушку увидеть и дожить до того дня, когда он испечет нам пирожки, Дмитрий Валерьевич не сдается и выбегает на улицу. Тогда я подаю папе знак «к поездке готов» (два раза хлопаю по его плечу рукой, обтянутой в перчатку без пальцев, как у папы), и он трогается с места так резко, будто в его двигателе все это время сидел обезумевший барс, жаждущий рвануть за ланью. И вот наконец-то он срывается с цепи. В боковом зеркале я вижу, как из-под заднего колеса мотоцикла вылетает фейерверк грязи, и все на Дмитрия Валерьевича, на его обалденную, наглаженную и превосходно чистую нежно-розовую рубашку. Не знаю, какими словами он нас обоих поносил на этот раз, мы с папой к этому времени были уже далеко от его бешенства.

Когда на повороте папа сворачивает на самой опасной скорости, смертельно близко прижавшись к земле, мне приходится ловить свое выскочившее из груди сердце. Кто будет подбирать с дороги наши кости, когда папины трюки, не дай бог, закончатся не одним только экстазом с его стороны?

Мы мчимся между рядами машин, как пуля в дуле ружья. Я зажмуриваю глаза в попытках избежать кошмара, но любые кошмары в темноте становятся намного страшнее, реальнее и ярче. В темноте я чувствую, как мы едва успеваем изворачиваться от грузовиков и фур, как мы пролетаем над мостами и едем прямо по рельсам на одном заднем колесе, или, прижавшись шлемами к земле, проносимся под днищами автобуса.

Жуть. Лучше открою глаза.

Вот что я хочу сделать после пары минут таких гонок: написать вдоль борта «Внимание! Трюки выполнялись профессионалами! Ни в коем случае не пытайтесь повторить!»

После нескольких минут борьбы за жизнь я, до сих пор дыша, захожу в квартиру, где первой мне в глаза бросается чистота. Даже наши с папой вещи больше не валяются на полу, они все перекочевали в полки и шкафы. Разбросанные носья, о которых мы не вспоминали, напомнили о себе своим отсутствием. Я обращаю внимание на вешалку в прихожей, где висят сумка и ветровка дедули. Вкусные запахи еды заслуживают особого внимания, но именно ветровка вызывает во мне улыбку, которая всплывает на поверхность. Такое впечатление, что это сам дедуля передо мной стоит, но потом я наконец-то слышу его отрепетированные шаги в кухне.

– Какие люди! Да без охраны! – говорит он, театрально появляясь перед нами с раскинутыми руками, ставя свою спортивную фигуру полубоком.

– Дедуля! – я с выкриком кидаюсь к нему в руки, обхватываю его широченную спину, к бедрам которая сужается, вдыхаю запах его духов и пота, пачкаюсь об его фартук, заляпанный чем-то съедобным, отец ворчит, что я пачкаю новую футболку, но мне все равно. Папе тоже все равно, но на все подряд. В том числе на то, что его папа прилетел. – Дедуля, я так соскучился! – в этих горячих объятиях я буквально растекаюсь.

– Я тоже соскучился! Иди мой руки, сейчас будем обедать.

А потом мы летим: я – в ванную, моя сумка – в комнату. В ванной я слышу, как в протестующем вопле исходится отец, оттого что дед говорит «иди ко мне, безобразник мой любимый», до треска давит его руками, смачно целует его в щеку, затем во вторую, трясет его и тискает, зная, что папа этого терпеть не может, вот потому и тискает. Мой дед приколы сильнее жизни любит. Это он мне недавно анекдот про Красную Шапку прислал. Он бросает мне под ноги целый мир! Мы с ним на одной волне по жизни катаемся, это папа давно упал с волны и ушел на дно, нам с дедом его с аквалангами приходится искать.

– Вот это, я понимаю, борщ! Можно добавки? – прошу я, облизывая губы и совершенно не стараясь задеть этим отца, но когда перевожу на него взгляд, вижу, что папа задет настолько, что на нем осталась глубокая царапина рядом со шрамом.

Пока я доедаю борщ, который дед приготовил по моему любимому рецепту (из соленой капусты и без мяса), я слушаю, о чем разговаривают мой папа со своим папой. Папин папа интересуется, как мы живем (вопрос колет меня прямо в желудок; никак мы не живем), но мой папа буркает «хорошо», опустив грозный взгляд в тарелку с борщом, который превзошел его вчерашний никакой суп. Ну а он чего хотел? Его суп превзойдет по вкусу даже лужа. Я едва прячу в себе то, что назревает и хочет вырваться наружу у меня из души. Вдруг очень сильно хочу высказаться дедушке и попросить о помощи, но отец это интерпретирует по-своему: скажет, я его хочу сдать, ябеда такая-сякая, ведь мне ничего не доставляет такое удовольствие, как подставлять родного отца. А я всего-то пытаюсь вернуть мир в свою семью. Но я застегиваю рот на молнию. И не пробалтываю о том, что папе плохо, что у него снова обострение, что он опять вливает в себя, как в кувшин. Молчу я и тогда, когда дед сам задает папе наводящий вопрос, а тот, кидая на меня какой-то бандитский взгляд, врет своему отцу, что вообще не пьет. А я опять молчу, не говорю, но отчаяние бьется во мне как птичка в клетке, я не говорю, но думаю и думаю о том, что нам с папой плохо. Что такого понятия как «мы» уже нет. И что я зайду как угодно далеко, чтобы спасти папу, потому что он любовь всей моей жизни. И мои мысли читает дедуля. Видимо, я зеркало. Мое лицо отражает все душевные уголки. И моя боль, которая развертывается только у меня на изнанке, не сумела спрятаться от дедули под кровать или стол.

– Глеб. – К сожалению, у него выходит чересчур молитвенно. – Подумай о ребенке. Такой хороший, умный мальчик. И ты и он. К тому же пост, который ты занимаешь…

– Я тебя умоляю. И сказал ведь, что я не пью! – психует папа, а слезы, что зависли у него на ресницах, выдают и его душевные раны тоже. Мы с ним оба хороши, два одинаковых. Отец и сын. Близнецы с разницей в возрасте в восемнадцать лет.

– Глеб. – Повторяет дедуля. Обычно он не выглядит на свои сорок семь. Обычно он не ругается и не обнажает при нас отчаяние, но когда что-то подобное происходит, его вечно улыбающееся лицо становится чуть старше, а голос повторяет грусть, которая во мне.

– Если я угорю, ты заберешь своего любимого, хорошего и умного мальчика к себе в Питер. А безобразника похоронишь где-нибудь во Владивостоке. – Выстреливает мой папа в своего, не дав ему закончить. Меня же сотрясает безмолвный крик. Во-первых, мне не нравится папин тон. Во-вторых – не поеду я в Питер навсегда! Я люблю там бывать, но я не уеду! Принцесса Лали и Паштет останутся здесь, а я буду там. Что я там забыл, кроме жизни без них? Там моря и нашего леса нет! А без папы как жить? Как он может нам с дедом такое говорить? Жить без папы – это все равно, что стать пустой и поломанной яичной скорлупой, из которой сбежал милый желтенький цыпленок – радость для любых глаз.

– Очень смешно. И это ты мне говоришь. Мне, человеку, который тебя вытащил из лап кошмарной зависимости. Вовремя вытащил. Спасибо, ты мне очень благодарен. Я уж, поверь, натерпелся, когда погибла твоя эта… Альбина-Француаза. Или как там ее? – (Папа выстреливает себе в лоб из пистолета, который соорудил из своих пальцев). – Замонал ты меня в то время своими истериками, так, что и тебя хотелось убить, чтоб мы оба не мучились.

– Ну, все, все. Ты выиграл! Приз в студию! – орет отец, а затем происходит то, чего я боюсь больше всего: дедуля открыто задает вопрос мне. Пьет Глеб или нет. А мой язык ведь не всегда слушается команды моего сердца. Да, говорю я, Глеб пьет. Глеб велит мне закрыть пасть. Мы сталкиваемся взглядами, как два козла рогами.

– Не смей так разговаривать с сыном! – Дедуля выходит из себя. Я уже вижу, как с характерным свистом идет дым из его ушей.

– Ты бы слышал его. Тебе надо проявить капельку понимания, пап. Не воспитывай меня при Степе. Ты меня при нем унизил, как только мог. Он не слушается меня.

– По-твоему, быть алкоголиком – это еще не так унизительно? – думаю я или говорю.

– Я велел тебе заглохнуть…

Так и знал. Я не сдерживаюсь. Мы все трое больше не сдерживаемся. И кипятимся.

– Ребята, хватит. Я приехал не за тем, чтоб за кого-то заступаться и выслушивать разборки. Степка, – теперь дедуля говорит так, что я понимаю – он выбрал тему безопаснее и любопытнее. – Как дела с Лали?

От упоминания этого имени во мне кипятится что-то новое. То больше не мои нервы, это моя кровь. На мгновение я замолкаю, прислушиваясь к ощущению – Лали плавает во мне вдоль позвоночника, вокруг сердца, как русалка возле рифа. Поцелуи переполняют мою голову, как фантики вазу. Даже язык застревает где-то от волнения, так что мне ничего не удается рассказать дедуле о Стране Чудес, куда я попадаю всякий раз, когда трогаю ее руку или волосы.

– Мы по-прежнему дружим. – Как же много всего можно утаить за плотно закрытой крышкой подсознания.

– У твоего сына есть девушка! – дедуля подмигивает и толкает папу в бок.

– И безнравственное поведение.

– Святоша откопался! – добавляет дедуля, переводя на меня взгляд. Говорит он это так забавно, через свой заразительный смех, поэтому и во мне немедленно пузырится азарт. – Тебя выбрали в судьи, сынок, потому что ты официально не безобразник. Но фактически ты настоящий паршивец и лучше бы тебе не катить бочку на Степу – он на тебя, к великой радости, не похож. – Через ржач говорит дедуля, словно ничего смешнее в мире нет, а потом вкручивает очередную миниатюру о папином детстве, потому что знает – папа ненавидит, когда он несет прозу о его истериках, подгузниках, бутылочках, соплях и прочую «порнуху для мозга», выражаясь его словами.

Мы обхохатывается над воспоминанием о манеже, который обделал мой трехмесячный папа, и тот сжимает губы идеально ровной полоской, смотрит на нас с дедулей так, словно мы нацепили накладные ресницы, розовые парики и колготки в сеточку.

– Кстати, я забыл твой дневник проверить вчера… – объявляет папа, перебивая этот полет хорошего настроения.

Все, пока! Я спрыгиваю с планеты.

На самом деле я этого не делаю. Я ничего хорошего не делаю на пару со своим ртом, который, не согласовавшись со мной, раскрывается и орет:

– Да! Потому что «нажрался» и вырубился, как настоящий алкаш!

Папа едва сдерживается, чтоб не треснуть меня через стол. В силу выражения его лица он хочет именно этого. Его рука так соскучилась по моей щеке, так соскучилась. Дед шипит на нас обоих, но голос папы опускается до зловещего шепота и все-таки заканчивает свою фразу:

– Дашь мне дневник посмотреть, как закончишь есть. А потом все уберешь со стола и пойдешь уроки делать, иначе компьютер выброшу. Ты готов вечность сидеть на телефоне или в Интернете со своими дружками!

Папа не знает, насколько часто я сижу за компьютером, разыскивая по всему Интернету видео с новыми необычными техниками для рисования. И сколько писем пишу маме, никак не могу остановить то, что бьется у меня справа в груди. Пошел он. Что он знает о моей жизни? Уже ни черта!

– «Степа, сделай то! Степа, сделай это!» Ооо! Достал.

– Это значит, что тебе трудно показать дневник?

– Заднее сальто тебе не показать?

Двое Кипятковых доходят до точки кипения. Представьте себе кастрюлю, печку, которую забыли вырубить, и оттуда вода плещет. Наш дом – та самая кастрюля. Мы с папой кипятимся, варимся, наши тени душат друг друга на полу, а в роли агента семейной безопасности выступает, как всегда, дед Вова.

– В соответствие с внутренней политикой семьи Кипятковых, – вздыхает он на каком-то инопланетном языке, – драки запрещены. Словесные дуэли запрещены. Штраф – мытье посуды сроком от одного до двух месяцев. – А потом у папы в лице возникает такое выражение, которое бывает, если человек хочет сказать «ну ты и идиот». У него даже живот дернулся от хохота, будто водонапорная башня пытается удержать переизбыток воды. – Сколько можно? Глеб, ведь ты взрослый человек.

– Когда ты успел заметить? – рот папы раскрывается и оттуда сию же секунду выпадает ненадлежащий смешок.

– Ты мог бы вести себя иначе. Например, не распускать руки и не обзываться. Хочешь, я открою тебе секрет? Когда он вырастит, ты получишь сдачи.

– Не понял. – Рычит папа.

– Все ты понял. – Настаивает дед. – Смотри, как он вымахал. В шестнадцать будет хорош, как конь, если не в четырнадцать. Думаю, он в этом возрасте приличным шкафчиком станет. Ты в это же время был кудааа мельче, чем Степа.

– Это жульничество! Ты меня отдал в первый класс в шесть! На съедение!

– Чем раньше кончится этот отстой, тем лучше.

– Чего же ты своего здоровячка не отдал в школу с шести лет?

– Степа – твой сын, за него ты отвечаешь.

– Ты жулик!

– Не важно. Будешь и дальше его унижать, он лет через пять покажет, кто из вас щегол.

Папа, кривя душой, смотрит на меня, а я стараюсь как можно ярче представить, как опрокидываю на него статую правосудия за то, что он обзывает мою маму, чтоб это выступило на моем лице.

– Ну ладно. Заседание окончено. – Негодующе отзывается папа, стукнув ладонью о стол, будто судейским молотком, и срывается с места. – Мне надо собраться. Пап, спасибо. Очень вкусно.

– Пожалуйста. А куда… – дед не успевает задать вопрос, как папа запирается в комнате, чтоб переодеться. Странный он. Зачем закрываться? Иногда он вообще голый по всей квартире щеголяет, и плевал он на то, что мне противно. А тут закрылся, приличный. Как-то раз он мимо Паштета прошелся, в чем мать родила – мне после этого десять лет пришлось уговаривать друга, что ему это показалось и что мой папа не извращенец. – Куда он так спешит?

– Так он может спешить только к секретарше.

– Он все еще встречается с ней? С этой Равшаной? – морщится дед.

– Да.

– Он ведь ее не любит. – В его лице выступает надбавка «неудивительно».

– Ему никто больше не даст. Деда, у тебя в Санкт-Петербурге есть женщина?

– Ты слишком много хочешь знать. И почему это папе никто не даст? Он хорошенький.

– Только внешне, если мне самому его одеть и причесать. Почему тебе не нравится Равшана?

– Она с пулей в голове.

– Видишь… Папа мог бы провести это время со мной, а сам уходит к ненормальной девке. Вчера после работы он наорал на меня, напился, и повалился спать.

Я люблю дедулю, но он начинает разглагольствования о новой папиной работе, о том, что он судит детей, что это морально тяжело, как будто все это может встать между мной и папой. Я не знал, что и дед так считает. Не знал, что он не видит истиной причины нашего отдаления. Это явно не работа.

– Если человек заслужил, то не жалко! Некоторые заслуживают того, чтоб их на части разорвали после того, что они совершают. Плевать, если это дети.

– Ты прав, но это немногое меняет. Папа устает. И у него депрессия. По части из-за мамы. Но дело не в ней самой, а в том, что папа старается найти счастье, а у него не получается.

Это блюдо уже ближе к столу, но…

– Меня ему недостаточно?

– Конечно, нет. Но ты не спеши обижаться. Ты сам все поймешь. Папе нужны счастливые отношения с любовью. Тогда мы все будем счастливы. Он сможет дать тебе только то, что есть у него самого. Ему не хватает кусочка того счастья, он нуждается в нем, потому что когда-то его отобрали, а он не наелся. Любовью вообще невозможно насытиться. Когда целуешь любимого человека… ты не знаешь, как это. Тебе нужно еще и еще. Ты не хочешь делать паузы.

– Дедуля. А что, если я скажу, что уже знаю, что это такое? – говорю я, подразумевая свой случай с Принцессой Лали.

– Даа? Ну-ка, ну-ка!

Папа из коридора зовет меня по имени, это значит, что он сейчас войдет, а я дверь-то лопатой не загородил. Мне приходится прервать разговор с Принцессой Лали, я говорю ей, что перезвоню и переключаю внимание на папу, входящего в мою дверь. На нем чистые носки, чистые синие джинсы и нормальная белая футболка. Даже волосы причесал. Вау. Он садится рядом со мной впритык, бедро к бедру, и крепко целует в щеку. Вау!

– Лали? – нежно спрашивает папа.

– Да, она.

– Хочешь рассказать мне о ней? Я тебе рассказывал про свою первую любовь.

Не сейчас. Я уже дедуле выложился. Не знаю, как только себе что-то удалось оставить. Во время рассказа вслух все слова и чувства стали более осязаемыми. Именно так – я распылил их в воздух и они осели прямо на моем лице, от того-то папа стал такой любопытный, от того-то он выглядит так, словно смотрит сладкий сон, когда видит такое у меня в лице. О моей любви теперь знаю не только один я. И если мне все это сейчас повторить еще раз, меня просто куда-нибудь унесет.

– Сейчас не хочу рассказывать, это долго. Ты спешишь. Иди. Но только вернись. Ты вернешься ночевать? – последнее получается на грани с клянченьем, только почему-то слишком тихо. Папе, наверное, кажется, что если сейчас он ответит твердым «нет», я рассыплюсь, как соломенная кукла.

– Может, вернусь, а может, нет. Не знаю. Покажи дневник.

– Обещай остаться, и покажу.

– Не шантажируй меня. Я могу и завтра посмотреть, только завтра я могу снова стать злым.

Сегодня папа весь день пробыл добрым волшебником, раздающим конфеты с клубничной начинкой, по сравнению с тем, насколько все хуже может быть. Это была не точка кипения. Только ее отдаленная копия. Я знаю, что по-настоящему вскипятиться отец сможет, увидев мой дневник, но ведь мне нужно это сделать, мне ведь необходимо познакомить папу со своим учителем, потому что шестое чувство подсказывает мне, что Дмитрий Валерьевич поможет. И я обрекаю себя на то, чтоб вытащить дневник из надежных стен сумки. Папа так таращится на записи, будто ожидал увидеть пару комплиментов, но вместо них обнаружил вот это. Он таращится на меня, как на осужденного в зверском убийстве, и уже через секунду я чувствую себя мальчиком, который ударил кого-то по горлу топором. Мир сжимает меня в комок в своей огромной ладони, как клочок бумаги.

– Ты в своем уме? В конец рехнулся, отморозок?!! – отец орет так, что у меня закладывает уши. Где ты, дедуля? Мысленно я вызываю в свою комнату дедулю. – Не успел прийти в школу, как получил два замечания и «пару» за домашку! Ты сказал вчера, что все выполнишь, а сам сел за комп письмо писать?! Или красками калякал? Или конструктор собирал? Или порнографию смотрел?

– Конструктор собирал!

– А может, ты с малолетней сучкой по телефону трепался?

Я бы его точно сейчас ударил по шее топором. Стерпеть можно все, что угодно: что я калякаю красками, что я смотрю порнуху (у меня детский Интернет подключен, если что), и даже оскорбления в адрес мамы можно стерпеть, скрепя зубами, это ведь была папина подружка, а не моя. Можно также не обратить внимания на его презрительные слова о письме, точно это самое пустое занятие в мире. Но чтоб на Принцессу Лали нападать?! Этот засранец хоть знает, что она выпрыгнула из сказки? И что у нее настоящие кудряшки – такие же настоящие, как она вся? И что она не строит глазки взрослым мужикам? Он об этом знает?

Я нападаю на отца с множественными криками, мертво вцепляюсь в черную солому его волос и срываю ее у него с головы, потому что во мне вырастает сила, такая сила, которая заключена разве что в теле хорошо подкаченного пятнадцатилетнего пацана, а мне – только девять.

– Не смей! Она не сучка! Это ты спишь с шалавами! И ведешь себя, как кусок дерьма! Мы больше не гуляем, мы больше не играем, мы не делаем уроки, вот и вали, куда шел! Вон из моей комнаты! И из моей жизни, и из меня! Я тебя ненавижу! Алкоголик! Ненавижу тебя!

Я слышу, как отец кричит, пытаясь меня оторвать, но я прилип, как пластырь, и отрывать меня больно. Думаю, я стану его второй кожей, которая зудит, и пусть он обо мне вечно думает. Мои годы тикают с каждой секундой. Мне пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… двадцать! Во мне поднимается сила. Тайсон отдыхает. Мне нужно еще больше электричества. И еще. Я ему все волосы выдерну! За все страдания, несправедливость и позор, что он заставил меня испытать. Я запрыгиваю на отца сверху, не заметив, когда у меня это получилось; срываю солому, и в первую очередь папа пытается разжать именно руки, но пальцы мои сильны. Тогда он решает поменять стратегию боя. Он подключает нижнюю часть тела, и когда догадывается перевернуться на бок, чтобы я сполз, отталкивает меня ногой, и я обрушаюсь на свой конструктор, из которого выстраиваю замок.

После шторма наступает тишина. Через несколько лет, которые мы с папой провели в этой полной тишине, пытаясь осознать произошедшее, я сперва осторожно поднимаюсь на руки. Кажется, я где-то уже это видел – мы с папой скукожились. Думаю, клей тот не просто был плохим клеем, он на девяносто процентов состоял из воды. Папа похож на остервеневшего филина с гнездом на голове, в которое попала молния. Вначале кажется, что я себе все кости переломал, всю шкуру везде ободрал и всю душу себе вытряс. Но это не так, я просто испугался, оттого и плачу, сидя сверху на деталях конструктора. Подо мной разрушился целый мир. Мир, который я кропотливо строю. Складываю и скрепляю его по кусочкам, но отец всегда умудряется его снести, потому что новый светлый мир ему не нужен. Ему нравится жить в своем страшном мире, захлебываясь черными тенями. А я не могу сидеть на обломках. Сидеть на них ужасно больно, но сейчас я не замечаю, плачу из-за другой боли, которая сильнее и не проходит.

На этот раз помощь агента семейной безопасности появляется не вовремя. Когда дедуля прибегает из ванной в мою комнату, смерч уже прошелся по городу. Деду остается только устранять последствия разрушений. Он помогает мне подняться (пока папа благополучно ретируется из квартиры, прилизывая на ходу свое гнездо), ведет меня на кровать и прижимает к себе. На груди у дедушки я реву голодным котом, так реву, что думаю, мне сейчас не девять снова. Мне, наверное, снова три.

Через несколько минут я могу сравнить себя с силой выжатым мокрым носком. Я опять изливаюсь в разговоре, когда дед приносит в комнату поднос со свежезаваренным чаем, с конфетами и печеньем. Обычно это действительно лечит, кроме, конечно, тех случаев, когда от тебя остается одна скорлупа без цыпленка (если умирает кто-то из близких). Такие случаи не лечит обычный чай. Даже не знаю, что лечит. Когда умирают мама или папа – это не означает ничего, кроме конца всего на свете. После этого люди не спешат в школу. Не переживают по поводу не сделанной домашки. Пропускают голы. Не едят. Удивительно, какими бессмысленными кажутся после этого такие вещи, как почистить зубы утром или налить себе чай. Удивительно, насколько не нужно больше утюжить себе рубашку. Или покупать новые плитки красок, цвета которых больше не различаешь.