Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Глеб, 27 лет

Ее улыбка дает мне знать, что наш чертов четверг забыт. «Я согласна на шанс. Но если такое еще раз повторится, можете больше не тратить свое время на красивые письма», – потихоньку говорит она мне в сторонке от Степы, и я соглашаюсь с каждым ее словом. Мне даже пугаться не приходится, потому что такого больше не будет в нашей жизни, ни в четверг, ни в пятницу, никогда. Чего я и должен бояться, так этого того, что от счастья мое сердце может лопнуть.

После того, как Юлия отказалась от всего, кроме чая, я мою посуду дрожащими руками (но так она даже лучше отмывается), пока мой сын рядышком с Юлией бесстыдно рассказывает ей о том, как я люблю ходить по квартире голым, прямо совсем голым, и что мне все равно, если Степе противно. Мои щеки, и без того пылающие от жара, от слишком частого биения сердца, вспыхивают сильнее. Мне хочется попросить, чтобы он не позорил меня и дальше, после того как я сам в этом изрядно преуспел в четверг, но все слова куда-то проглатываются вместе с языком, а Юлии становится все интереснее. Она с любопытством переспрашивает, чем я занимаюсь дома, пока хожу голый, чуть ли не как я двигаюсь, спрашивает. И Степа честно отвечает, что я смотрю телек, играю на пианино, сплю, мою посуду (один фартук поверх татуировок и сзади только бантик на пояснице) или даже как иногда выхожу на балкон, где меня может кто-нибудь увидеть, но мне плевать. Однажды, когда меня какая-то тетка застала курящим в таком виде, я даже не постарался встать хотя бы боком, подмигнул ей, бросая взгляд через плечо, и она уронила с балкона все свое белье из корзинки.

– О да, острые ощущения – мой конек. – Говорю я, оборачиваясь, и замечаю, что Юля и полчашки не выпила чаю, зато меня всего полностью проглотила своими глазами цвета непогоды. Она смотрит на меня так пристально, и я замечаю, что глаза эти вовсе не принадлежат девушке, которую я чуть не обидел. Нет, это определенно взгляд девушки, которая чего-то выжидает.

– Ну что, Глеб Владимирович, моя очередь приглашать? – спрашивает она. – Проветримся?

Я роняю полотенце. На улице смеркается прямо на глазах, лучи солнца уступают место теням, детские голоса превращаются в вечернюю тишину, смолкают зазывающие голоса родителей, муравьи все попрятались в муравейники, а совы в лесу наоборот повысовывались из дупла, вороны перестали каркать друг на друга (у соседей в этом плане все только начинается), солнце засыпает за горизонтом, а луна уже готовится вступить на ночное дежурство, кроме того Степка клюет носом и мне надо убедиться, что он ляжет спать, но тем не менее меня тянет на улицу, если рядом со мной будет Юлия Юрьевна. Просто Юля.

– Да. Провожу вас домой. – Вырывается у меня на фоне противоречивой фантазии, где мы не на расстоянии и не каждый у себя дома, а крепко слепленные, как кирпичи, и навсегда вместе, пока не рухнет дом из этих кирпичей.

Степа переводит сонные глаза с меня на нее и обратно, все так хорошо откуда-то понимая, и незаметно дает мне знак – беги, лети, оторвись!

Я прихватываю ветровку, чтобы не замерзнуть, помогаю Юле надеть ее пиджак, в котором она пришла, и мы выходим на улицу гулять по лесу, по самому романтическому месту у нас на районе, но далеко не заходим. На опушке мы останавливаемся и оборачиваемся назад. Позади город. Несколько частных домов и все остальные многоэтажные, все с желтыми окнами, отсюда кажущимися нам маленькими квадратиками, люди везде пьют чай или смотрят телевизор, или читают на ночь, пока мы отрезаны от реальности. Мы стоим на окраине мира, забор деревьев нас отгораживает от города, от шума. На небесном темно-синем потолке мигают бриллианты звезд, их едва видно за веточками прижатых друг к дружке дремлющих деревьев. Становится прохладно и Юля хватает меня за руку, пропуская в мое тело живительный заряд. Ее блестящие как звезды глаза в темноте мне видно очень хорошо. Всю дорогу сюда мы бесперебойно болтали, в основном шутили, и много, очень много смеялись, я совсем забыл, кто я и где работаю, забыл свою должность, никакого возраста у меня нет, и другие имена кроме Юлиного в голову не лезут. На весь город одни Юли. Но думаю я только об одной из них.

Через несколько минут (или часов) мы решаем бежать из леса обратно, как будто дети, слишком долго загулявшие на улице, чтобы не спотыкаться на каждом шагу в кромешной темноте. Мы больше не можем говорить, только хихикаем, как городские сумасшедшие, а потом я довожу Юлю до дома, пропускаю в лифт и захожу следом.

Мы снимаем верхнюю одежду, потому что оба вспотели. Лично я не от бега. Жар сочится наружу через шрамы моей души, затягивая их. Все рисунки на моем теле от этого блестят. Мы оба прижимаемся к кабине, двери закрываются перед нашими лицами, но Юля не нажимает на кнопку. И я. Вместо этого я разворачиваюсь к ней, обхватываю руками ее голову, загоняю ее в угол, впечатываю в стену, и когда начинаю целовать так неистово, так сильно, настолько в своем стиле, то оказываюсь в каком-то неземном месте, где не существует времени на часах.

Я отстраняюсь от ее лица, возвращаю себе воздух и землю под ногами, а потом провожу рукой по ее волосам, глядя, как при этом у нее закрываются глаза.

– Позволите называть вас Юлей? – едва шепчется из моего трясущегося тела, пользуясь случаем и пользуясь смелостью.

– Да. – Выдыхает она так, что с моей горячей кожи стекают картинки. Это тихое «да» звучит как «пожалуйста», словно ей хочется пить, словно я касаюсь самого чувствительного места на ее теле.

– Юля, – я хочу почувствовать вкус этого имени на языке. Оказывается, это все равно, что держать во рту кусочек конфетки. – Юля. – Любовь умножается в моем сердце, как заклятая. Уверен, у меня даже кончики пальцев на руках искрятся от желания. Я обхватываю ее лицо, прижимаюсь к ней каждой клеточкой, и продолжаю целовать. Через несколько долгих минут лифт все еще никто не вызывает, мы останавливаемся, чтобы перевести дух. – Больше никаких «вы». – Сбивается мой голос. Как вернуться в реальность, в дом, в суд, в ванную, где меня на каждом углу будет ловить Юля, даже если мы засыпаем в разных местах? – Я сказал. Никаких «вы». – Повторяю, точно выношу судебный вердикт.

– Только «ты». – Ее дыхание обжигает мое лицо, а вместе с ним и ее ответ, ее дрожащий голос, как окончательное самое душещипательное решение, то самое, которое не подлежит обжалованию. Мы смешиваемся в таких поцелуях, после которых я просто буду не в состоянии вернуться к обычной жизни, буду неспособен посмотреть на привычное по-старому, сделать что-либо, кроме желания целовать еще крепче и не только в губы. Я целую ее щеки, уголки раскрытых губ, все лицо, не осознаю как много, как долго, за одну минуту ни одного вдоха еще не сделал, целую шею под подбородком, горло, ключицу и плечи. Осторожно, очень осторожно я запускаю руки под ее футболку, следя за ее поплывшим от желания лицом, чувствуя, как ее передергивает. Мне требуется несколько мгновений, чтобы убедиться, что в этом ее сопротивления нет. Я боюсь ее. Боюсь как красивую бабочку, которую можно спугнуть, но в то же время как огонь, на который лечу сам. Я запускаю ладони все дальше, к линии ее лифчика, смотрю, проверяю, как ей ощущение, и ее очередное тихое «да» остается на моей коже, и я продолжаю целовать, пока у нас обоих не срывается крыша. Она запускает руки под мою майку, от ее ненасытных прикосновений я весь оказываюсь в огне, на который летел. Он совсем не страшный. Теплый, потрескивает на нашей коже вокруг наших тел, пока ее голос не становится водой, которая все тушит.

– Я должна буду кое-что рассказать тебе. – Говорит она, задыхаясь, но на этот раз в голосе такая тревога, как сигнализация, что мне начинает казаться, мы вниз летим в этом лифте на полной скорости. Иногда мне такое снится: я еду вниз, вниз, вниз, а потом двери открываются, и я упираюсь в стену, не могу поднять лифт на этаж, оказываюсь замурован и просыпаюсь в панике. Вот и сейчас такое же чувство. Слушаю ее, а пальцы все еще у нее в волосах. Грудью я все еще на ее груди. Мне не отодвинуться от нее ни на шаг. – Мне есть, что рассказать. Это важно. Крайне важно. Ты должен знать.

– Я узнаю. – Мое «потом» доходит до нее сейчас же, и она замолкает. Потому что плевать нам на все секреты вселенной, когда мы в этом теплом огне, летим к таким ярким ее частям, каких не видели астронавты. Я поднимаю Юлину футболку, избавляю от ткани все, к чему хочу прижаться ртом, потому что Юля поднимает руки. Она не против. Более того она и мою майку с меня снимает, и гладит меня по рукам, пока они заходят за ее спину в поисках застежки от лифа. Ее ладони блуждают по моей груди, и по плечам, и по животу, которого по сути нет, везде, поверх всего, чего я уже не могу снять, всюду, где мое тело стало мольбертом татуировщика, пока я сую в карман джинсов верхнюю часть ее белья, и мы сливаемся в одно целое. Наша обнаженная по пояс кожа перемешивается. Мы в лифте. В любую секунду кто-то может нажать на кнопку, вызвать лифт, увидеть нас. Безумный коктейль возбуждения и страха пронзает меня клинком, и я иду в этот экстаз до самого дна. Кончик моего языка просится в ее рот, и Юля с полностью осознанным желанием открывается мне, как будто давно этого хотела, как будто только и делала, что представляла себе это. Мой язык живет сам по себе, ведет довольно активную и развратную жизнь. Мы целуемся так, словно пытаемся поменяться языками. Такие поцелуи провоцируют массовые беспорядки. Я хочу отвести ее в свою спальню. Но ради настоящих отношений, которым достаточно всего, кроме поцелуев, мне приходится сдерживаться. А затем кто-то вызывает лифт, мы несемся ввысь, но не только из-за кабины, и стараемся поспешно собрать себя по кусочкам, титанически вздуваясь от счастья.

В октябре я приглашаю Юлю в ресторан. Свой секрет она так и не раскрыла, а я все забывал переспросить, поскольку время, которое мы проводили наедине, мы тратили на поцелуи. Мы несколько раз повторили вылазку в кино в компании со Степой и Лали. На этот раз не только дети держались за руки. Наши с Юлей пальцы сплетались корзиночкой так безусловно, и в само собой разумеющимся режиме. Всякий раз, как я вспоминаю лифт, я каждый раз переживаю это острое чувство, пробирающее, как ледяная вода, до мозга костей. На каждом таком моменте я мысленно делаю паузу, чтобы рассмотреть детали. До сих пор помню, как мы, задыхающиеся, почти вышли из лифта, но какой-то паренек лет пятнадцати, вызвавший его, вылез из своего смартфона и наткнулся на нас, как на электрический столб, как на два электрических столба, кем мы и являлись, за исключением того, что столбы не дышат так часто. Парень поглазел на нас так, словно все понял и, круто развернувшись, пошел пешком, засовывая на ходу себе в уши наушники, словно бы смущенно говоря «да чо вы, продолжайте».

И мы продолжили, пока не поняли, что вообще перепутали дом! Я думал, что после этого безумного случая Юля крепко задумается над тем, какой я маньяк и каких ощущений я жду от жизни, гоняя на полной скорости на всем, что движется, и целуясь не в кровати, а там, где могут застукать, однако на выходных она сидела у нас на кухне, знакомилась с моим папой, который флиртовал с ней, как самый юный парнишка на свете, так что вся кожа и волосы у него светились, а сам он буквально выпрыгивал из собственной шкуры. Я никогда не видел, чтобы папа так со своими девушками флиртовал, вытесняя меня на самый задний план.

Когда после «лифта» я вошел в квартиру, Степа выбежал из комнаты узнать, как у нас дела. Взрывоопасно, – хотелось сказать, улыбнувшись, как идиот, но я снял веселое лицо, надев суровое, судейское, а затем еще и папа вышел в прихожую и первым заметил, как у меня из кармана торчит лифчик. Узнав, что он принадлежит не Равшане, он подпрыгнул до потолка, как на пружинистом матрасе, и не дал мне заснуть, пока не вытащил из меня щипцами все-все подробности. Таков мой сумасшедший папа, его не переродить заново.

– Ну, ты, сына, как и всегда, поклонник самых острых ощущений. – Лукаво подметил папа.

– Юля тоже. Однозначно! Сам подумай – пойти на ночь глядя гулять со мной, да еще в сумрачный лес.

– И где только была ее голова?

– А может, я маньяк?

– Умная девушка сразу догадается!

– Вот именно. Черта с два. А может и три!

А потом мы заржали одним голосом на двоих, так, что над нами сплясал потолок. Затем время стало буквально утекать через пальцы. Пара недель пролетели, как час. И вот он я. Немного другой. И чувствую себя по-другому.

– «Я не нахожу себе удобного места в целом мире, давно со мной такого не случалось, и напомнить может разве что…», – Юля передо мной, цитирует фразу из моего письма о четверге, которое перечитала несколько раз, как какую-нибудь любимую книгу. – Чем должна была закончиться фраза?

По ее лицу мне видно, что она догадывается, но все равно подтверждаю. Так же плохо до этого мне было разве что во время ломки. Мне теперь даже не тяжело об этом ей говорить. Рядом с Юлей я как в родной комнате. А то, что рассказываю об Альбине и наркомании – по ощущениям как будто произошло сто лет назад с каким-то другим парнем, которого мне жаль, но с которым я не знаком.

Официант приносит вино, и мы выпиваем «за шикарный вид». «Твой» – говорю я, «и твой» – добавляет Юля. Я неспроста вспомнил о том, что сегодня я другой. Мои волосы и челка остаются удлиненными, просто теперь не выглядят художественным умыслом сумасшедшего. На мне брюки и рубашка, скрывающая почти все татуировки, я даже новые духи себе приобрел, а Степа научил меня, как ими правильно пользоваться: надо нажимать на распылитель один-два раза, чтобы, по его словам, запах никого не сбивал с ног – именно так у них любит духариться Дмитрий Валерьевич, так, что споткнуться можно. Я себе представляю. Видел этого супер-сексуального ботаника и до сих пор не могу забыть. Ну, просто реально, как можно быть горячим ботаном? Таких людей я до него еще не видел нигде. Его аккуратная одежда скрывает идеальную фигуру и пытается обманчиво прикрыть заодно и его тайные чувства, но томный со злобинкой взгляд выдает все. Всякий раз, когда я по возможности встречаю Юлю после школы, учитель Степы фиксирует нас через окно, как самая современная система видеонаблюдения. Если мы с Юлей целуемся на море или в лесу (в любом месте на улице), мне всюду уже начинает казаться, что над нами установлена эта система. Даже на выставках картин, куда нас таскает Степка, я боюсь оборачиваться, ожидая увидеть знакомые очки.

– Мне нравится, как ты теперь выглядишь. – Рот, от которого я не могу отвести глаз, начинает со мной говорить. – Но это не самое важное. – Добавляет Юля, и я смотрю на то, как улыбаются губы, которые я бы хотел прямо сейчас.

– Что важнее? – спрашиваю.

Юля закатывает глаза и усмехается, словно отвечая «а то ты не знаешь».

– Ты можешь весь день просидеть, пялясь на меня?

– Ну да.

– Переставай смотреть и начинай есть.

– На тебя смотрю, и как-то не до еды.

– Я порчу тебе аппетит?

– Переполняешь эмоциями. – Я заливаю Юлю краской этих слов, а потом сцепляю наши руки. Мы беспрерывно смотрим друг на друга и просто дышим, пока я не натыкаюсь на чей-то тяжелый взгляд.

Я натыкаюсь на взгляд Равшаны, как на боксерский кулак. Что она тут делает? А ведь Степка был прав – она, действительно, на Горгулью похожа, которая спрыгнула со здания. Особенно она сурова при свете свечи на чьем-то столе, которая с помощью игры теней подчеркивает в ней злобные черты. Юля следит за моими глазами. Думаю, в этот момент я на ошпаренного похож или у меня на голове волосы горят. Равшана стремительно подлетает к нашему столику, и я меняю мнение – это у нее горят волосы. И ноги, и руки. И глаза. Все ее тощее тело – источник пламени, чего не выдает голос. Он, весьма странно, как раз спокойный. Кроме того, Равшана наклоняется, ее горящие волосы цвета смолы, которой кроют крыши, падают в наши тарелки, и она целует меня в щеку, словно я сюда приглашал и ее тоже, а того, как я послал ее, не случилось. Затем я замечаю на Равшане высокие сапоги и латексную юбку. Не вполне себе удачный вид для дорогого ресторана. А после чуть не наворачиваюсь от лица Юли, если оно на ней еще хоть немного осталось.

– Привет, любимый. – Поет Равшана. – Хорошо выглядишь с этой новой прической.

– Что ты тут делаешь? – только и выдуваю я сквозь сжатую челюсть, не глядя в ее сторону, а глядя на Юлю и мысленно отправляя ей сигнал о своем шоке, таком же сильном, как и ее шок.

– С подругой только что поужинала, а тебе какое дело?

– Вы перепутали приличное заведение с ночным баром? Иди, оденься.

– Тебе уже не нравится мой стиль?

– Мне плевать. Иди лесом.

– Что-то ты давно не звонил, что-нибудь случилось?

Ну, действительно как будто я ее не посылал. Или ей мало одного раза. Или она с пулей в голове, как предполагает папа. Или у нее крышка открученная, как подмечает Степа. Или папа. Или Степа. У папы со Степой скоро будет один мозг на двоих, я путаюсь, от кого из них какие фразы изначально произошли.

– Пошла вон отсюда. – Не сдерживаюсь я, но мой голос по-прежнему тих и устойчив по сравнению с психикой Равшаны, которую всю трясет и мотает, а убеждаюсь я в этом, когда ощущаю пощечину наотмашь. Звук этот проносится по залу, вместо увлеченных разговоров до нас начинают доноситься потрясенные возгласы.

– Нашел себе новую подстилку? А я тебе больше не подхожу? Я уволюсь! И больше ты меня не увидишь! – грозит Равшана, но с ее уст это звучит как самый лучший в мире подарок.

Ответ идет ко мне недолго, я отвечаю, что буду премного благодарен ей за него. Всей коллегией судей будем отмечать ее увольнение шампанским и тортом… в ее отсутствие. Возможно, это было в избытке. Как лишняя щепотка соли, которая портит весь плов. Но согласитесь, что и Равшана повела себя, как дура. А потом визжит и цепляется в мои волосы – у Степы этому научилась, что ли? Такого поворота никто не ожидал в этом ресторане. Юля хватается за свой стул, я пытаюсь Равшану от себя отлепить, и начинает казаться, что повсюду с криками разбегаются люди, словно в этом цирке взбесились львы и тигры. Внутренние животные Равшаны уж точно все сорвались со своих цепей, и мне приходится брать на себя роль дрессировщика. Я хватаю Равшану за руки и, извиняясь на ходу перед каждой живой клеткой, встречающейся на моем пути, за то, что мы превратили приличное место в кабак, увожу ее из зала в коридор, где мы останавливаемся и начинаем разбираться.

– Ну, все, хватит ко мне липнуть. Что тебе надо? – шиплю я, брызгая ей в лицо, после того как Равшана ударяется о стену, или стена ударяется об нее.

– Я думала, у нас есть все.

– Оставь меня в покое!

– Ну, нет, со мной придется считаться. – Застонав, губы Равшаны приклеиваются к моим. Никогда еще мир не казался таким враждебным, а женские губы, моя любимая часть тела у девушек, такими чужими и противными. Я жмурюсь, и целую вечность смахиваю с себя все, чем она ко мне пристает, в том числе ее медузьи щупальца.

– Отвянь, сука ненормальная! Между нами никогда ничего подобного не было!

Равшана ржет самым неприятным зловещим смехом, и я отодвигаюсь подальше.

– С этой лохудрой серьезнее, что ли? В жизни я никогда так не удивлялась.

– Я – удивляюсь, где ты будешь брать свои тряпки, когда шоу-балет проституток уедет из города. Жалкая грязь. – Поправляя свою новую взъерошенную прическу под предположительным названием «я сменил имидж для вылазки в ресторан с самой классной девушкой в мире, но тут на меня наткнулась бывшая девушка, она же ведьма, она же драная кошка», я возвращаюсь за стол, сплевывая с губ остатки насильственного, отвратительного поцелуя, ее такое же отвратительное, тонкое и ложное показание насчет «у нас все есть» и всю эту часть в целом прекрасного вечера, думая, что больше никому и ничему не позволю его испортить. Черт возьми, кто еще на месте Равшаны не понимает по-русски, что я не хочу с ней ничего? Что она мне не помогает. Я не могу и не хочу ее любить. Слушать. Видеть. Прижиматься. Целовать. За столом меня ждет Юля, это теперь единственная девушка, с которой я хочу всего.

Юля хватается за обе мои руки, как будто мы с ней оказалась в эпицентре конца света. У меня и у нее вид как после землетрясения. Она сразу поняла, кто это был, ведь и о секретарше своей я ей рассказал. У меня от Юлии больше нет секретов. Даже если я разрежу себя пополам, раздвину ребра, и Юля посмотрит, то она поймет, что видела здесь каждую часть моей души. Всю изнанку меня. Все мои внутренние и внешние шрамы. Это я о ней до сих пор чего-то не знаю. А она знает, откуда у меня на лице шрам, но больше никто знать не должен. Лишь бы папе об этом не напомнили. Думаю, он и так вспоминает об этом раз от раза, слишком внимательно присматриваясь к моему лицу. Физический шрам у меня не только там, их было гораздо больше, татуировки на теле скрыли остальные. Когда я в одиннадцатом классе пережил похороны Альбины, и даже уже успел погрязнуть в наркотиках и вовремя победить зависимость, папа увез меня в Сочи на летние каникулы после окончания школы. Тем утром я проснулся и с ужасом осознал, что вот уже прошло несколько месяцев, но ничего не заглушает эту боль, совсем ничего, куда бы меня не унес кайф или самолет. В какой кровати я бы ни спал, я нигде никогда не захочу просыпаться, так и зачем? Рано утром, пока мой папа спал в соседней комнате, я вышел из отеля наружу. Через окно. Пролетел через деревья, которые росли во дворе, поранился о ветки-руки, которые тянулись ко мне, пытаясь удержать. Не удержали. Но я удачно приземлился на склон – достаточно удачно для того, чтобы кое-что себе сломать, но не самое страшное. В больнице все врачи таращили глаза и одним голосом говорили, что я родился под удачливой звездой, но у меня было другое мнение, хотя за каникулы я научился почти не хромать. Сломанное ребро и рука не помешали мне начать учиться. Позже случилось много чего другого, но ничего не помешало мне выучиться и построить карьеру – казалось, сама жизнь была на моей стороне, смерти я не приглянулся, а судьба держала за меня кулачки, хотя и отняла Альбину.

Пока я извиняюсь перед Юлей, успокаиваю ее движениями пальцев, а мысленно пытаюсь вырваться из одного из своих самых худших дней, Равшана несется мимо нас походкой дешевой фотомодели. Через пару мгновений за ней и ее стервоподобной подругой закрывается дверь, и я начинаю дышать.

Мы едва успеваем остыть после этого психологического жаркое, названное именем Равшаны, Юля снова начинает улыбаться и предлагает выпить еще вина. Мы вновь говорим обо всем на свете, меняем темы разговоров, ныряем друг в друга и почти опустошаем тарелки, но минут через двадцать к нашему столику шаркает кто-то еще и, чтоб мне провалиться, это – чертов – Дмитрий – Валерьевич!

– Господа, – картинно тянет он, опираясь о столик обеими руками, которые чуть подрагивают в локтях, рот искривляется в жуткой улыбке, упоротый в хлам, язык во рту как в электрокомбайне, глаза в кучу. – А это я тут за вами следил. Из-под барной стойки.

Мы с Юлей выпадаем из реальности в бездну, тонем и летим, пытаясь зацепиться друг за друга руками, но теряем себя в водовороте событий, как будто нас засосало в болото.

– Сегодня международный день «бывших»? – спрашиваю я всех на свете. – Здравствуйте, классный руководитель моего сына.

– Я не только классный руководитель, я еще и классный любовник. Так жена говорила. Да, дорогая? Я ведь в постели тоже классный руководитель? Помнятся мне лихие времена, у нас с тобой была искрометная страсть! – выдувает он, и для меня это все равно, что сквозняк из пещеры, сносящий на пути все, включая мое настроение и счастье. У меня пылают щеки. Но не от чуждого смущения. Не хочу даже предполагать, что это, но Дмитрий Валерьевич мне определенно не нравится пьяным, и я хочу отшить его от нас. Сердце насилует отвратительное ненужное желание узнать подробнее про их «искрометное». Слову этому, между прочим, учитель придает особый неземной окрас, который меня раздражает. Он намеренно подчеркивает этот момент в разговоре, пока я по-новому изучаю Юлю глазами. Не хочу, чтобы учитель прочел мою мысль, пока я пытаюсь придать его словам образ и предположить, могу ли я лучше.

Юля спасает ситуацию, задав очевидный вопрос «что здесь делает Дмитрий Валерьевич», а подытоживает тем, чтобы он «вел себя достойно учителя младших классов», на что Дмитрий находит выразительный ответ, будто заранее заготовленный:

– Да пошли эти выродки в жопу, я детей на хрен терпеть не могу. Поэтому и работаю в школе, что терпеть не могу детей. – Потом он то ли чихает, то ли усмехается.

– Глеб, это неправда. Он просто пьян. Он очень любит детей и хотел собственных. – Оправдывает его Юля. Только я собираюсь сказать ей, чтобы она этого не делала, только собираюсь вызвать охрану, или кто тут в этом ресторане отвечает за безопасность, Дмитрий Валерьевич начинает говорить так громко, что мне опять приходится краснеть под взглядами чужих людей, считающих меня организатором банды.

– Да, хотел. НО! – он выставляет палец, длинный как указку, замолкает, долго и усердно проглатывая какие-то слова. Горькие. Со вкусом негодования, с привкусом горя. Это я определяю по его лицу. Сейчас оно у него такое, как будто он держит на языке свежий сочный лимон. Только потом до меня доходит, что он сдерживает слезы. Они звучат в его пьяном голосе уже со следующего слова и до конца монолога. – Это все твоя вина. – Бросает он в Юлю. Замечаю, что попадает он в место послабее, но я таких мест на ней еще не знаю. – Ты не хотела детей от меня! Все из-за тебя! Все-все! Из-за тебя! Ты, подстилка, ничего не хотела. Скажи ему. Давай, скажи, сколько детей ты от меня родила. Говори! Давай. Давай.

Я недоуменно слушаю наезд с таким бьющимся сердцем, словно это наезд по мою душу, словно это горсть земли в мой бассейн, а затем смотрю на Юлю, на то, как она сидит, словно ей плюнули в лицо. Нет. Хуже. Каждое слово Дмитрия обожгло ее, словно кислота. Я замечаю, как она терпит знакомую мне самому невыносимую боль, а затем лопается. В слезах, упавших на ее щеки, я разглядываю особую горечь.

– А что тут делала какая-то знойная брюнетка? Это ваша? – спрашивает у меня учитель, прервав мои мысли, в которых от него после моего кулака не осталось и мокрого места.

– Бывшая. – Подчеркиваю я жирно. – Может, догоните ее и у вас с ней все получится?

– Сейчас-сейчас, секундочку, только очки протру. Извините за жаргон, от малых заразился. Они говорили «щас, только шнурки поглажу». А может это и ваша школа, кстати. Наш с вами последний разговор по телефону был насыщен совершенно непонятными моим ушам фразами. В следующий раз, разговаривая с вами, буду сидеть за ноутбуком, чтоб слушать и сразу же гуглить. По-вашему, я похож на того, кто связывается вот с такими девками? О боже… – Дмитрий презрительно глядит в сторону, словно непристойная Равшана все еще там и по-прежнему выглядит грязнее лужи, а он по-прежнему не понимает, кто, кроме отбросов, способен повестись на это. Кроме отбросов, типа меня, который раздевается перед татуировщиком и делает детей, которых ему приходится учить. Я его не могу переварить. Меня тошнит. Как мне хочется унизить его в ответ, крышкой открутиться можно. – Дешевле уже некуда. – Продолжает он. – А что она говорила моей жене, девка эта? Рекомендовала вас? Говорила, каков господин судья в постели? – Дмитрий берется за край стола и делает вид, что собирается исполнить нечто вроде приватного танца, как будто отбросы, типа меня, только и делают, что танцуют в постели приватные танцы. – Как же после этого не проверить?

Я хочу посадить его на кол. Мало того, что он бухой, он устраивает второй заход начатого Равшаной цирка, считая, что после этого его статус по-прежнему останется выше моей моральной сферы. Я смотрю на него максимально возмущенным взглядом и не верю, не верю, что этот придурок учит моего ребенка и что это его надписи психуют на страницах Степиного дневника «аморальным поведением» через всю страницу.

– Ну что заглох, неформал? Нравится тебе это, жен уводить? После того как я нашел письмо в дневнике вашего дебила, я сразу это дело просек. Глеб Владимирович мою жену тискает за все места прямо на глазах у детей, людей, и всего мира. Во дворе школы. Безобразие.

– Дети не люди, что ли? – вырывается у меня. – Ах, да. Они же выродки.

– Ох, все как на подбор. – Картинно соглашается учитель. Слова «и не говорите» выступают в этих фразах не хуже, чем танцующие чертики в глазах под строгими очками. Сейчас очки эти пьяному учителю так же к месту, как мои футболки с черепами в зале суда.

– Дима. Езжай домой спать. Я вызову тебе… – Юля не заканчивает, поскольку ее тихий голос тут же перебивает перемешанная речь Дмитрия Валерьевича.

– Я не хочу спать, я хочу веселиться! Как мне смотреть без наркоза на то, как вы тут друг другу ручки теребите? Я принял обезболивающего. А тебе, я гляжу, плевать. Или ты просто делаешь вид.

– Сколько вы выпили? Канистру, что ли? – мне действительно интересно, настолько этот человек не похож на Степиного учителя, которого я видел у школы, с которым я разговаривал в классе. От которого получал дельные советы и принимал самые лучшие пожелания. Он хвалил моего ребенка даже притом, что он заслуженно заработал замечание и «двойку». В его голосе я слышал любовь. Может он намеревается ее скрыть, и может, как утверждает Юля, он действительно хочет быть хуже, чем есть? Почему – другой вопрос. Я не психолог, но могу выдвинуть подозрение, что учитель хочет запрятать раненные чувства куда-нибудь подальше. Но я ведь не должен чувствовать себя виноватым? Я не давал учителю адрес ресторана и не нашептывал ему на ухо «следите за нами».

– Ну да, так точно, ваша честь. Очень неловко называть так вонючего и лохматого неформала на байке, да и ладно. Я не верил, что вы судья. Но и вы постарайтесь поверить. Такого как я просто так невозможно разлюбить.

– Именно поэтому она сбрасывает на выходных ваши звонки, пока гуляет со мной и Степой? – этого говорить я точно не хотел, и если бы подумал немного, этот ответ не прошел бы прокурорскую проверку и мой язык бы отказался пускать его в ход.

– Яблоко от яблони недалеко укатилось. – Медленно отвечает учитель, словно вскрывает скальпелем. – Твой хреновый пацан, который уже целуется с языком и курит… да я его скоро… по стенке размажу.

– А я вашу голову подвешу в Судебном Департаменте над главным входом.

– Ты смотри, сколько прав он себе урвал. Куча дерьма. И ты с ним заодно. – Он переводит взгляд с меня на Юлю. – Почему тебе нравится издеваться надо мной? Сволочь.