Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Степа, 9 лет

«И еще раз привет, дорогая мама!

В прошлом письме я рассказывал, как папа упирается ногами о мою идею снова начать общаться с тобой. У меня есть твои старые фотографии, чего мне определенно мало – я так хочу тебя нарисовать, и поскольку в автопортрете нужно быть правдивым, мне надо увидеть, какая ты сейчас. Это не только ради рисунка. Просто я ужасно скучаю и снова хочу быть рядом. Папа решил за меня, что ты нам не нужна. Но у меня есть свое сердце. И оно колотится одним желанием. Ты нужна мне. Ответь хоть на одно из моих писем. Тебе нравится, что я тебе пишу? А как рисую – нравится? В прошлом письме я отправил рисунки моей девушки, а к этому письму прикреплю свой первый рисунок этой мечтательной Альбины. Я использовал мягкий и острый карандаши и слабое нажатие на бумагу. Девушка получилась настолько призрачной, как я ее себе и представляю. Интересно, что об этом сказал бы папа. Похоже или нет? Ее привычка летать в облаках похоронила ее. Недавно папа мне признался, как она погибла. И давал мне читать письмо, которое она написала ему, сидя без него в деревне. Хотя она Мертвая Принцесса, а я живой будущий знаменитый художник и по совместительству волонтер, я все равно немного ревную. Как видишь, у меня впереди так много интересного! У папы налаживается личная жизнь. Правда, вчера он что-то натворил, потому что когда мы с дедом Вовкой вернулись с прогулки, он был пьяный. Снова. Не представляю, что произошло, но мы с дедом его немного поругали за то, что набухался, особенно дедушка. Ты бы видела, какого пинка он ему отвесил! Конечно, если папа его не почувствовал, смысла в нем меньше, чем в дырявом зонтике, но важно то, что на выходных я устроил ему свидания и, видимо, он очень после них счастлив. Подробнее расскажу, если ответишь на письмо! У меня все хорошо, живу, общаюсь и рисую. И у меня по-прежнему банда друзей. Ярик растет с каждым днем. Я стараюсь догонять! Мы выше всех остальных пацанов с нашего класса на голову, самые здоровые. За исключением Макса Ноева, который самый толстый. Но парень клевый. В отличие от учителя нашего, который ведет себя все хуже и хуже, хотя утверждает, что это я плохой мальчик. Если бы я захотел его автопортрет нарисовать, я бы нарисовал его как червяка на тарелке, портящего хорошенькие персики, и был бы совершенно откровенен в своей работе! Мне червяка этого приходится видеть чаще, чем тебя. Мама. Во что ты сейчас одеваешься? И сколько у тебя татуировок? Заставил ли тебя твой муж избавиться от пирсинга? Где учишься? Или работаешь? Или и то и другое вместе? Красишь ли ты свои волосы? Мне все это интересно знать о тебе. Мне будет интересно узнать все, что ты захочешь рассказать. Я часто воображаю, как сижу в комнате, не подозревая, что сейчас со мной произойдет что-нибудь невероятное, и тут в комнату входишь ты, и мое сердце выпрыгивает из моей груди тебе под ноги. Мне интересно, как бы ты при этом выглядела. Какое платье на тебе было бы надето. Как бы ты улыбалась, увидев меня и как сказала бы, что не получила мои письма, поскольку сменила адрес почты. А на звонки не отвечала потому, что я, как оказалось, номером все это время ошибался. Но никак не потому, что ты не искала меня. Я желаю, чтобы однажды прозвучал тот самый необыкновенный звонок в дверь. Потому что ты наконец-то вспомнила адрес папиной квартиры. И осмелилась. Ради меня.

Своего сына.

Степы».

Наутро после того как я нажал на кнопку «отправить» возле строки адреса [email protected], папа паркуется у ворот школы, сняв одну ногу с мотоцикла, чтобы упереться о землю. Не обращая внимания на дворовую аудиторию, он стягивает с головы шлем. Ветер смешивается с его длинными черными волосами, выбрасывая в воздух их запах шампуня с ментолом. Наблюдая за папой, я словно оказываюсь в одном из этих крутых кино про гонщиков. Они все так эффектно снимают шлем, задний фон тускнеет, и их волосы распадаются в стороны, – прямо под папу моего косят, не иначе. Его лицо – смесь самых разных чувств, здесь в один коктейль смешиваются тревога, любовь, мечта, уныние, страх, возбуждение и порыв. В сочетании с тонким шрамом его лицо исполнено в стиле гротеск – удивительная смесь красоты и кошмара.

– Что это? – спрашиваю я, когда в моей руке оказывается конверт с короткой подписью «Юлии от Глеба. Читать обязательно». Что произошло? Почему папе пришлось написать письмо, вместо того, чтоб позвонить по телефону? Так. Мне все это не нравится. Гротеск его лица – это что-то более осмысленное, чем показалось.

– Отдай конверт прямо сейчас, и только попробуй вскрыть! – рычит на меня отец, пока мои брови начинают болеть от перенапряжения, с такой силой я задумываюсь над бумажным письмом. – Иди, – затем он меняет тон на самый нежный и тянется ко мне. Я не успеваю отмахнуться от прилюдного поцелуйчика.

Что он там сказал по поводу прочтения? «Только попробуй вскрыть». Считайте, я этого не слышал. Более ярко в сознание впечатались слова на конверте «Читать обязательно». Вот я и читаю, закрывшись в туалете. Мне плевать на все уроки. Плевать на Ковтуна и на то, как сегодня он решит на мне оторваться. И плевать на то, что приходится вскрывать конверт, а потом заклеивать обратно. Я весь фиолетовый, но только не по отношению к папиному творчеству. Я перечитываю его письмо два раза. Мои глаза выпадают из орбит от огромного шока, который вздувает меня изнутри, словно пузырь. Перечитываю третий раз. Не гротеск. Чистый кошмар. Мне не вырисовать из себя мой стыд и злость, не оставить эти чувства где-нибудь на дереве, которое планирует сгореть, и не утопить их в колодце, из которого никто не пьет. Легче всего мне бы сейчас удалось утопить папу. Впервые в жизни я недоволен отцом так, что это уже не просто недовольство, это громкое на всю мощность кипящее возмущение. Что он натворил?!

Что. Он. Натворил.

Паршивый идиот!!! Он все испортил.

«Юлия Юрьевна,

я надеюсь, вы перестанете бросать трубку. Я должен вам все объяснить по поводу случившегося. Я ждал вас на ужин, как договаривались, так ждал, как никогда не ждал в своей жизни таких чувств после трагедии в школе. Не ожидал, что еще раз влюблюсь. Мне казалось, что такого ни с кем не происходит – чтобы люди влюблялись не один-единственный раз в своей жизни, а еще. Это дарит надежду на исцеление. На то, что жизнь может стать гораздо счастливее.

Я останусь с вами на «вы», сколько захотите, не прикоснусь к вам, пока вы не будете готовы, но после такого возмутительного происшествия, после которого ничего другого стесняться и бояться уже просто нет смысла, я признаюсь честно. Я влюбился и ничего не могу с этим поделать. Заставляю себя думать, что за несколько встреч люди не могут так влюбиться, но все произошло именно так, мы встретились три раза и мне стало этого достаточно. Не буду включать в этот список наш неудавшийся четвертый раз. Дайте мне шанс. Вы ничего не потеряете. Только один шанс, прошу. Я избавился от всей выпивки в доме. Мне так легко будет отказаться от этого сейчас, когда вы ворвались в мое сердце и переполнили его.

Я вынужден настаивать на еще одном свидании. Больше всего я хочу стереть встречу №4 из нашей памяти, вообще из этой жизни, чтобы этого дня никогда не было.

Юлия, я не оправдываюсь. Я еще ни разу в жизни не вел себя настолько пошло. Все мои светлые чувства отравила водка и представила их перед вами в таком превратном свете. А эти неуместные откровения о ванне… Простите, что заставил вас испугаться и почувствовать отвращение. Я не нахожу себе удобного места в целом мире (давно со мной такого не случалось, и напомнить может разве что…); а главное, боюсь, что вы больше не захотите видеть меня, что я стал вам по-настоящему противен. Давайте постараемся все забыть, особенно вы. Я был расстроен, думая, что вы обманули меня. Вам не повезло застать меня в ненужное время с ненужными эмоциями. Юля, я бы ни-ког-да ни за что и ни с кем так не поступил, я не насильник.

Вы согнали с моей души все облака. Скажите. Каков следующий шаг к вашему сердцу? Я забуду о том, какой высокий занимаю пост, спущусь в самый низ, встану на колени… Это того стоит. Иногда мне не хочется становиться лучше, но из-за вас захотелось. Даже если вы не вернетесь, я продолжу дальнейшую работу над собой, своим характером и своими позывами. Если вы осмелитесь и вернетесь ко мне, они больше не будут проявлять себя так мерзко, как в четверг. Может, вы посмеетесь над этой фразой, но настоящий я, который спрятался слишком глубоко – романтик. Таким я был с Альбиной. Помните? Я рассказывал. Я вам все о себе рассказал и сейчас правду говорю.

Может мне и суждено навеки остаться одному после такого позорного четверга, но я буду меняться и совершенствоваться, а благодарен за свои изменения буду только вам. Вы показали мне, как много всего это стоит. Приходите ко мне после работы. Каждый будний день после семи я дома. Поскольку я буду ждать этой встречи каждый вечер, вы никогда не вернетесь не вовремя или слишком неожиданно.

Глеб».

Я дышу так, словно это самое тяжелое, что может даваться человеку. Мои дрожащие пальцы заклеивают конверт, художественно создавая иллюзию нетронутости. И я возвращаюсь в класс, но только физически, ведь по сути меня нет нигде. Если бы моя грудь стала прозрачной, вы бы увидели дыру. Я свернулся в ней бубликом и придумываю, как убить папу. Испортить отношения с девушкой таким изощренным способом мог только мой безупречный папочка. Мне хочется вылить ему на голову ведро черной краски. Напялить на него самые малые джинсы. Позвонить дедушке и сказать, чтоб он его надрал сегодня дома. Ненавижу я его, хотя сказать этого будет мало. Тут никакими образами не отделаться, все не подойдет.

Не хочу думать, но воображение навязчиво подкидывает мне догадки одну хуже другой. Как Юлия Юрьевна застала отца пьяным. В таком состоянии он действительно ужасен. Ужасен во всей своей жуткой красе – тем, что от него можно ожидать всего самого худшего. Он может обзываться, ругаться матом, кричать, драться – что угодно из этого списка, либо, если не повезет, то все сразу.

– Ты где был? – орет Дмитрий Валерьевич, и я «просыпаюсь» за своей партой. Я ни черта не могу вспомнить, когда успел взять в руку ручку. – Слышал, что звонок был?

– Слышал. – Отвечаю, хотя даже если под окнами произошел ядерный взрыв, его я не заметил.

– Что случилось? – учитель переключает свой нетерпеливый голос на другую звуковую дорожку. В ней не звучит ничего, кроме беспокойства и я пугаюсь, что у меня не только грудь, но и все лицо стало прозрачным. – Тебе плохо? Врач на посту, сходи.

– Все нормально. Мне очень… вдруг… – (придумывай быстрее!) – есть захотелось, и я ел в столовой булочку.

Поверив в то, что у меня в теле нет дырки от сквозного ранения, что во мне все сладко и гладко, и что мне сегодня обалдеть как весело, веселее просто быть не может, учитель опять начинает рявкать. Словно хорошее самочувствие детей выбивает его из колеи.

– Дома завтракать надо. – Рявкает он. – Дневник сюда давай за опоздание. – Рука его хватает мой дневник, а реагирую я слишком поздно.

– Стойте, стойте, я не!.. Там у меня!..

– Тишина! – плевал Ковтун на мои секреты, открывая дневник. На глаза ему тут же попадается не предназначенный для его глаз конверт с надписью «Юлии от Глеба…». Я слышу, как зашелестел и зашептался класс, а у меня взмокли ладони. Учитель надвигает очки к самым глазам, едва не вдавив в переносицу, и приближает конверт настолько, что кончик носа задевает поверхность бумаги. Когда он переводит на меня взгляд, я представляю себя мальчиком, обладающим сверхспособностью исчезать, если зажмурится. Я жмурюсь, но все без толку – с открытыми глазами я по-прежнему в заполненном солнечным светом классе, напротив все тот же задира впечатляющего роста в красивой оболочке, четыре глаза, два из которых лупят на меня, выкатившись из орбит, и от него еще сильнее несет духами, потому что когда человек потеет, жар его тела усиливает нанесенный на кожу запах. В конце урока он рычит на класс, чтобы вышли все, кроме меня, и я готовлюсь к кровавой расправе. Однако Ковтун обрушивает на меня нежность и дружеский привет, и нежная приветливость эта такая фальшивая, такая наигранная… Меня начинает тошнить пустотой, поскольку его неестественность оказывается такой паршивой и подлой, как и сама суть Дмитрия Валерьевича.

– Степа, дорогой. Ммм. Меня… в который раз поражает твой взрослый и глубокий ум. Твоя способность к рисованию… просто фантастична. И любовь к музыке хороша. Ты знаком с такой вещью, как душевные переживания человека с разбитым сердцем?

– О да. И что?

– У Дмитрия Валерьевича разбито сердце. – Говорит он, не глядя на этот раз мне в глаза. Мне его жаль, но я ему разве что-то должен? Я не психолог. Мне бы со своим двигателем справиться, а мне это едва ли под силу. – Ему нужна информация. Скажи, зачем твой папа передал письмо учительнице по музыке?

Я с трудом проглатываю комок в своем горле. Меня так тянет выплюнуть «твое какое дело?», но отношения папы и Юли зависли над пропастью, мне не нужно своими конфликтами с учителем помочь упасть им вниз.

– Но если я вам расскажу, то ваше сердце разобьется вдребезги.

– Со своими осколками я справлюсь сам. – Уверяет учитель, хотя глотает после моего предупреждения так, словно у него в горле иголки. – Говори.

– Папа не посвящает меня в дела своей личной жизни. Это было бы глупо.

– Личной? – щурится он и скрещивает руки на груди. Когда человек скрещивает руки или ноги, он затворяет свою душу на тройную заслонку. Но я удивляюсь тому, насколько быстро он становится собой. – О чем то письмо? – требует он нетерпеливо.

– Почем я знаю? Я его не читал.

– Ты врешь. – Эти слова пробивают мне голову со скоростью выпущенной стрелы. Теперь мы общаемся глазами. Я знаю, что он знает, что я читал письмо в туалете, а он знает, что я знаю, что ему нужна Юлия Юрьевна. В собственном теле я как в душном и тесном гидрокостюме. Боже. Какая ненормальность. Отношения между учеником и учителем не должны быть такими. Они могут быть напряженными из-за оценок, из-за поведения, они могут быть разрушены ссорами из-за опозданий на урок, но такими ужасными быть не могут. Что стоит между мной и моим учителем? Мои оценки? Ему на них плевать. Взрослые втянули меня в свой треугольник, и теперь я должен решать проблемы каждого из них.

– А вы попробуйте выбить из меня правду ногами. – Думаю, тонуть так до дна.

Ковтун скрепит зубами так, что наше школьное здание корежится, а потом рисует в моем дневнике свое любимое кровавое замечание. Его фишковая живопись, единственное искусство, на которое он способен. Я нагло выхватываю из дневника письмо, не успевает он дописать, и скорее тащу его в кабинет музыки, к Юлии Юрьевне, к единственной из преподов, которая мне улыбается в этой сраной школе, чувствуя, как учитель за моей спиной превращается в тигра, который прожигает у меня в спине пещеру своим взглядом.

На следующей перемене я вижу, что Дмитрий Валерьевич уходит из класса в сторону музыкального кабинета. Отстав от Лали и Ярика, я выслеживаю задиру в коридоре и через мгновение я и еще полмиллиарда жителей земли становимся свидетелями истерики в кабинете музыки. «Музыку», которая оглушает в этот момент планету, не назвать даже хард-роком. Это просто набор диких шумов. Вылетает учитель из кабинета, снеся с петель дверь, лицо краснее помидора и с очками набок, будто кидался там в кого-то гитарой и пианинном.

– Ладно, извини, что разорался сегодня. – Мягко говорит Ковтун после всех уроков, когда мы с Лали идем купить себе по булочке в столовую.

Лали все говорит и говорит, но останавливается, когда я шикаю и тяну ее за руку, хотя намеревался остановить время силой мысли, чтобы ее вечность слушать. Мне кажется, я даже пригибаюсь, как сыщик, и Лали смотрит на меня во все глаза, но все понимает, когда слушает это за дверью вместе со мной.

– Ничего страшного. Просто больше так не делай.

– Я действительно не могу! У меня… руки трясутся. – Отвечает Юлии наш «классный», но я ощущаю на расстоянии, что трясутся у него не только руки, но и колени. И даже голова. Все десять метров роста колбасит, будто под ногами у него разъезжается пол. А чтобы заставить дрожать других, этому Пауку понадобится всего ничего один особенный взгляд. Вот бы пол сейчас на самом деле разъехался между Ковтуном и Юлией. – Я хотел начать все сначала, а ты уже мутишь с папашами учеников. – Добавляет он, и мы с Принцессой Лали переглядываемся.

– Тихо.

– Расскажи все-таки, что между вами происходит? Что он написал? Вы ходили на свидание? На этих выходных, да? Это ведь ты с ним была на выходных, когда я приглашал тебя в театр? Куда этот грязный черт может пригласить? На слет байкерских отбросов? – от этих его слов у меня разбивается сердце. – Что было потом? Он тебя целовал? Ты с ним спала?

Я смотрю, как в приливе отвращения хмурится Лалино лицо, хотя это она мне сказала не обращать внимания, когда этот задира обозвал моего отца. На самом возмутительном месте разговора голоса прерываются, вместо этого мы слышим стук каблуков учительницы и через мгновение выпрямляем перед ней спины, потому что ведь… мы тут оказались совершенно случайно и ничего не слышали. Прям вообще ничего.

Ну и жизнь. Нарисую на бумаге другую, а потом нырну в свою картину и никогда оттуда не выйду, возьму только с собой Лали и краски.

За ужином я уточняю у папы, как он думает, прочла Юлия его письмо или нет. И ключевой вопрос – когда она придет. Мысль о том, что она может не прийти, я отпихиваю от себя как горящий мяч. Папа обесцвечивается, словно шаблон картины, провисевший на солнце десять лет, и просит меня съесть ужин – то ли тему меняет, то ли хочет, чтобы мои бедра стали еще толще, чем он подметил раньше. Но еда ко мне не хочет. Папе нужна Юлия, и желание навсегда завоевать ее сердце у нас одно на двоих. Пока я снова не увижу их вместе, мой аппетит будет пылиться у меня под кроватью вместе с малыми тапочками.

– Опять не вкусно? – расстраивается папа, когда я кладу вилку на стол и опускаю голову так низко, что рис с овощами ест за меня моя челка.

– Что характерно – очень вкусно. – Отвечаю я, ведь это действительно странно. Папа так сильно обидел и напугал Юлю, практически раздавил ее, но все равно находится не в таком же дурном настроении, как когда ее вообще в нашей жизни не было. – Но не хочу.

Иногда для настоящего счастья вам надо просто знать, что на свете живет такой самый особенный человек, который вошел в ваш мир, перевернул его и остался в нем навсегда. Его и в половинку раз никто другой не заменит. Не важно, насколько он далеко, он – ближе некуда – прямо в сердце. Его оттуда теперь и душем не выгнать. Вы пробовали.

Да, некоторых людей просто не выгнать из своей души и душем.

– Не грусти. Сегодня мы все устали, а особенно Юлия. Завтра узнаем, что она думает. – Говорит папа, а сам грустит, и эта грусть разрывает на кусочки каждую часть его тела, в которую заползает.

Когда звонит домашний телефон, нас обоих отрывает от стульев, как будто планета разорвала свои отношения с гравитацией, перевернулась и выбрасывает нас вниз. Первым трубку хватает папа, и я зависаю в полусидящей позе. Я смотрю на его лицо, надеясь на две вещи. Первая: что ему звонит Юлия. Вторая: что мне звонит мама. Но после «алло» папа уныло и неприветливо говорит «Здравствуйте, Дмитрий Валерьевич», и меня кидает обратно на стул. Ноль-ноль. Мне душно и тесно, словно в рубашке самого детского размера – даже ребра трещат. Этому задире-придире не хватило замечания в дневнике и ссоры с Юлией Юрьевной. Он решил завершить свой веселый день, поругавшись по телефону с моим отцом. Сначала я не хотел рассказывать папе о «грязном черте», но уже раздумал. На лице папы, как на гротескной картине я вижу, что он «рад» звонку учителя не больше моего. Слово за слово и я уже чувствую, как сейчас произойдет столкновение противоположностей, которое повлечет за собой отключение всего электричества на планете.

– Да что вы талдычите? С фига ли? – папа поворачивает через плечо голову и проглатывает меня злыми глазами. За что? – Принеси сюда дневник! – крякает он, и мне приходится идти из кухни в комнату за дневником и обратно тем же маршрутом, чувствуя, как начинаю перевариваться. Увидев сумасшедшую дневниковую граффити «аморальное поведение!», отец корчит такую гримасу, словно ему удаляют из зуба нерв, и вжимает динамик трубки в живот, шепча мне «как он меня заел». Ну, точнее не «заел», а другое, похуже, но специально ради вас я убираю из этого слова пару букв. В любом случае моим бровям сразу хочется выгнуться от изумления, но получается это только у одной брови. – Хорошо, я понял. Повисите пять сек. – После, снова прижав трубку к себе, папа добавляет моему перекошенному лицу: – Учитель говорит, ты сегодня на уроках ничего не решал, огрызался и отказался отвечать на его вопросы. Что за бред?

Наглость Ковтуна разбивает меня о землю. Да, именно так. У меня ощущение, словно меня скинули с десятого этажа. Этой наглостью можно задушиться. На язык просятся все слишком нецензурные слова, но я их всех проглатываю в отличие от папы. Как так можно поступать учителю? Все, что он наговорил моего отцу – чистейшей воды ложь! Но я не стану психовать. Я вдохну поглубже, и вынесу протест спокойно.

– Папа, честное слово, я был нормальный, а спрашивал он у меня сегодня только одно: почему ты написал Юле письмо и какие у вас отношения. Я ведь не должен был отвечать на этот вопрос, верно? Почему он, пользуясь своим положением, позволяет себе наговаривать? Теперь ты поверишь ему, а не мне, только из-за того, что он учитель. Это подло и совершенно не по-взрослому! – защищаюсь я, не сразу увидев, что папу уже ничего не интересует, кроме письма Юли, о котором узнало нежелательное лицо номер один – ее бывший муж. А о том, что папа знает о «бывшем муже», я знаю из слов папы. Она ему рассказала. Тогда на прогулке. По всей видимости, Юля не рассказала папе только о погибших близнецах. «Крошки». Даже я пока не знаю наверняка, о чем шла речь в том самом разговоре.

– Откуда он узнал о письме? – рычит папа. С полок в нашей кухне слетает пыль, и я всю вдыхаю ее в себя.

– Нашел в моем дневнике.

Папа почти топает ногой. На его губах задерживается еще какое-то плохое слово, но на этот раз он его проглатывает.

– Степа! Щас дам киселя! Я ведь сказал, сразу отнести училке. Где были твои мозги, щегол мелкий?

– Прости, здесь я накосячил, да, а потом Дмитрий Валерьевич весь день ссорился с Юлей из-за письма. В столовой он спрашивал у нее, не спит ли она с тобой. Сказал, что не понимает, куда может пригласить грязный черт, вроде тебя, разве что на тусовку байкеров-отбросов.

– Во-первых, я не отброс, а отпад! И во… Он что, так и спросил?

– Так и спросил. Лали подтвердит.

На секунду папа замолкает, но я вижу, что он мне верит. Ветер его гнева переменил свое направление в сторону Ковтуна, потому что он продолжает разговор с учителем так нелестно, хотя и проявляя некоторое уважение. По крайней мере, его тон уважаемым сложно назвать.

– Дмитрий Валерьевич. Хорошо, я учел вашу критику по поводу поведения моего сына и поговорю со Степой, но позволять себе любопытство и после жаловаться, что ребенок не захотел отвечать, вы не имеете никакого права. Все, что касается нашей семьи, как ни странно, касается только нашей семьи.

На этот раз голос задиры искажает ярость такого бурого цвета, что его пронзительный звук мне слышен на приличном расстоянии от телефона.

– Меня это тоже касается, я должен знать, что происходит дома у моих учеников, потому что я – классный руководитель.

– Степы. А не мой. – Громко, учтиво отрезает папа. Внутри у меня ничего, кроме тепла. Я едва прячу радость под своим лицом. Я так горжусь им! А потом все еще удивляются, почему я такой находчивый, откуда у меня такой язык. Есть, кого слушать! С двумя наглыми юристами в одном доме живу! Во всяком случае, пока дедуля в городе. – Возможно, в ваши обязанности входит следить за благополучием учеников, но совать свой нос в личную жизнь их родителей вы не имеете права. – Продолжает впечатывать папа, чтобы мой учитель понял, наконец, эту разницу. И чтобы не расхохотаться в голос, я закрываю лицо руками. Классно отец его задвинул! Мгновением позже в трубке, видимо, висит тишина, как дохлый червячок на крючке, а после Ковтун задает вопрос по поводу денег, которые ученики должны сдавать каждый год на охрану и ремонт. Папа, ненавидящий отмывание денег, находит грамотный ответ и на эту провокацию (раньше мне это интересное слово вспоминать не приходилось). – Я – судья. Хоть и первый год, но я судья. У меня высшее юридическое образование. И я не знаю ни одного действующего закона, который обязывал бы меня сдавать деньги на ремонт и охрану школы, в которой учится мой ребенок. Что за порнуха для мозга?! Все бюджетные нужды вам обязан удовлетворять муниципалитет, а не физические лица, и спонсорскую помощь школе я оказывать не должен. Плевать, если ваше начальство встало в позу, что каждый учитель должен без палева вытягивать из родителей бабло. Кто даст мне гарантию, что вы вложили деньги в ремонт? Вы чо, гоните, что ли? Я лучше на эти деньги куплю ребенку яблок. И последнее. Когда будете писать очередное замечание, поменьше эмоций, пожалуйста – дневник Степы не туалетная бумага, которую можно рвать.

– Научите своего сына себя вести. Хотя, что толку от вас-то? Каждый ребенок копирует манеру поведения со своего родителя, а кто мелькает у вашего сына каждый день перед носом?

– Вы классный руководитель? Вы круче всех? Вот и научите. Тем более если от грязного черта нет толку, а вы такой классный. Но не расслабляйтесь, потому что у меня на этом не все. Знаете, что еще, Дмитрий Валерьевич? Засуньте свои кричащие замечания в свою классную задницу.

Папа вешает трубку полным победителем, и я рискую взорваться от смеха, как взрывчатка.

– Как я его? – выпятив грудь, спрашивает он.

– Круто, пап! – а затем мы хохочем вместе, нас как будто уносит с земли на его крутом байке, и мы летим по небу без опасности и пробок. Вместо риска разбиться у нас впереди только закат, и он обрушивает на нас все свои лучшие поднебесные краски.

– Ну, еще бы. У него сразу харя на минус!

– Я думал, ты будешь наезжать на меня.

– Никогда я больше не буду этого делать. – Многообещающе отзывается папа, и тогда мне кажется, что я раскрыл тайну его хорошего настроения. Я думаю, он наконец-то понял, что в целом жизнь, однако, хороша. Тем более со мной. – Пошли рисовать.

– Что?

Я замираю над тарелкой, не веря ушам и стараясь узнать папу. Мне хотелось поиграть на пианино в четыре руки, хотелось поесть вместе пиццу, но никогда я и помечтать не мог о том, что он мне скажет золотые слова. Пошли рисовать. Рисовать! И мы рисуем, честное слово, рисуем, и даже улыбаемся, и даже смеемся, как на кухне. Стараемся измазать друг друга фломастерами и веселимся, изворачиваясь, веселимся даже несмотря на то, что рисуем Альбину. У нас конкурс «Кто хочет стать революционером?». После окончания работ мы показываем друг другу свои рисунки, они совершенно разные, но папин меня ошеломил, с такой любовью и котеночной стилистикой исполнен – глубоко в отце реально умирает романтик и мне надо его спасать. Его почерк и эмоции линий мне безумно нравятся. Спрашиваю, почему же папа тоже не рисует картины, и он отвечает «не мое», пожав плечами. Если бы он не стал юристом, ответил папа, он стал бы рок-звездой. И подмигивает, как будто шутит. Между прочим, на рок-звезду-то он и похож.

– Вот и дедушка. – Добавляет отец, когда трезвонит домофон. – Сейчас он будет нашим судьей. Не говори, кто из нас какой рисунок рисовал. Хотя если он с вечеринки… Пап, ты опять пьяный, я знаю, пьяный и веселый, ибо на трезвую голову ты не забываешь о собственных ключах, – говорит папа своему папе, который стоит на улице и ждет, пока ему размагнитят подъездную дверь, а потому слышать его не может, но мой отец навеселе, и его ничего не останавливает сегодня вечером, что можно понять из разговора с учителем и наших рисунков. Он снова безудержный, как если бы умел летать над городом на мотоцикле.

Если бы я и смог в какой-нибудь ситуации узнать о слове «безудержный», то только в разговоре о моем отце. Когда дедушка впервые при мне заорал на отца «я тебя обуздаю», мне было пять, и я спросил, что это еще значит. Дедуля сказал, это значит «приручу, укрощу, чтоб этот безудержный меня слушался». Это длинное красивое слово мне так понравилось, что я ходил несколько дней и применял его при каждом удобном случае. Безудержный – значит необузданный, вот с чего дедушка использовал слово «обуздать». Не то чтобы дедуля сдержанный. Дед Вовка превышает скорость не на дорогах, он превышает скорость в отношениях. Конечно же, мой папа на его слова всегда криво ухмылялся. Этот шрам на его лице был не менее выразителен, чем его взгляд, и я его обожал, просто не знал, откуда он у папы взялся, тогда он мне еще не рассказывал, да и потом не рассказал. Я до сих пор не знаю историю шрама. Но знаю, что обожаю папу, как и слово «безудержный». Оно так крепко связано с образом папы, что при звуке этого слова мой внутренний взор тут же включает на экране его черные спутанные волосы, его черные глаза, прищуренные от солнца, которое ласкает его лицо, пока он несется на мотоцикле без шлема, как он откидывает голову и улыбается, пока ветер пытается угнаться за ним на всей скорости вслед, и каким он бывает хорошим и веселым, когда общается со мной, словно мы ровесники, словно мы дружищи. Словно учимся вместе в старших классах.

Сегодня папа нарядился и причесал волосы, это уже почти не он, но так мне тоже нравится. Главное, чтоб он был чисто одет, поменьше выражался и не плевался, не говорил «чо зыришь» или «шевели помидорами», как на моей первой школьной «линейке» – это ведь не помешает ему оставаться настоящим собой. Я знаю, что в любом случае люблю его, но также знаю, что после своего смелого письма он где-то глубоко в себе каждую секунду ждет домой Юлию Юрьевну.

Я слышу, как папа вешает трубку домофона, он открыл кому-то и сразу заглох, как неисправный двигатель, пока я пытаюсь впихнуть в себя остывшую и неприветливую еду, которую мы бросили на кухне.

И тут в квартиру входит Юлия Юрьевна, улыбаясь мне. Я пройдусь по битому стеклу ради этой улыбки! Следом, спотыкаясь и не дыша, входит папа. Думаю, он пошел бы следом за мной. Его глаза влажные, я чувствую в нем всплеск самого великого счастья, мы смотрим друг другу в глаза, негласно переговариваясь: я мысленно кричу папе «получилось!», а он жестом руки показывает «класс» у Юлии за спиной.