Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

– Слишком много вопросов для одного маленького ребенка.

– Хамства твоего слишком много! Мне что, отцу твоему позвонить?

Нужно отбить у него эту идею. Однажды он позвонил. И с такой силой задышал огнем в трубку, что даже из нашей розетки повалил дым.

– Мы вас заблокировали, Вилен Драконович. Ой, Робертович.

– Не прикидывайся идиотом, ты далеко не идиот, ни то ты меня знаешь, сейчас как надеру тебе…!

– Жене своей надирайте. Если вы ее себе когда-нибудь, конечно, найдете. – Я иду, стряхнув с плеча саднящий кожу ремень от сумки, затылком чувствуя долгий взгляд Дракона, чувствуя запах гари из его ноздрей, и как его зубатая челюсть отвисла до пола, так и не сумев произнести вслух «ай-да пацан» или что-то вроде.

Только за школой соображаю, что вместо желаемой дружбы укусил за рану еще одного учителя. Ну, что я за черт?!

Мы зажимаемся за угол школы. Проходим через стены и остаемся там, под кирпичом. Воображаем себя в шапке-невидимке. И нас никто не видит. Это всегда работало. Сегодня Паштет заранее «стрельнул» пару сигарет у знакомых курильщиков с четвертого класса (весьма кстати), и после всех уроков и безумных перепалок мы прячемся за облачками дыма. Хотя настоящая серьезная перепалка случилась только одна, есть ощущение, что их было дофигище. Это еще хуже, чем когда Паштет порвал портрет Принцессы Лали.

– До конца жизни хватит. Руки трясутся. – Добавляю я, когда рассказываю другу все: начиная с того самого момента, как я столкнул Юлю и папу в коридоре.

– Ты кипятишься, расслабься.

– А ты – пашутишься. – Иногда мы любим выдумывать части речи из своих фамилий.

– Чо эт еще значит, Кипяток?

– Удивляешься. Нет. Не удивляешься. Ты просто в шоке.

– Ну, еще бы! А как ты теперь называешь Юлию Юрьевну? Ты с ней на «ты»?

– Уже да. Называю Юлей. В школе только – по отчеству. А когда они поженятся, я ее буду называть Юлей везде.

– Повезло твоему отцу, она красотка. У нее классные сиськи. И голос.

Легкий смех и дым меня расслабляет. Я делаю еще одну последнюю максимальную затяжку и замечаю, как на всего Ярика ложится огромная тень. Тень эта принадлежит какому-то чудовищу, судя по страху в лице друга. Я оборачиваюсь, и происходит невообразимое. Перед нами стоит металлическая стотонная версия моего папы с упертыми в бока руками, а у меня дым все еще в легких, который долго в себе я держать не могу.

– Так-так. – Повторяет он, переводя взгляд с него на меня, с меня на него и обратно. – Так-так. А я слышу знакомые голоса. Дай, думаю, загляну за уголок. Наконец-то я вас застал, щеглы. Вот они у нас, тепленькие. Перышки оттопыренные. У одного километр дыма на пол-улицы, у другого голова в облаке. Курят, как взрослые мужики.

Скрыть от отца облако, повалившееся из моего носа, я не могу – только развести его руками, выкинув сигарету следом за Яриком. Папа выражает эмоции словом, которое я не могу ни написать, ни нарисовать в образе тем более. Я никогда нигде не рисовал неприличных символов и не хочу, а некоторые пацаны это любят. Папина рука взлетает в воздух, Паштет с криком «нет!» загораживает меня, и оплеуха достается ему. Не могу поверить. Очередной безумный день моей жизни. Видимо, героизм Ярослава моего отца несколько впечатляет, отчего он из ста тонн своей ужасной металлической версии уменьшается до своих настоящих пятидесяти пяти килограмм и ста восьмидесяти метров, щурит черные глаза, на этот раз не от солнца. Здесь в тени мы все. Это странно, быть в тени и при этом выставленным напоказ. Не знаю, что обычно делается после этого. Не знаю, что со мной сделает дома отец.

– Пожалуйста. – Стонет Паштет, растирая щеку. Прости, Ярик. Это был мой удар. Он должен был достаться мне. – Не трогайте Степу, это все я. Мы не будем больше.

– Плетись домой сейчас же, или я Женьке позвоню.

– Не звоните моему отцу! Он ведь врач, это ведь маньяки с дипломом и категорией, он меня вскроет за это дома!

– Домой. Оба. – Цедит отец, хватая меня за ворот, и тащит, как нагадившего кота.

Я только и успеваю обернуться, увидеть страх Паштета, раздувшийся до немыслимых размеров в его лице, и кинуть ему ободряющее «все нормально будет, иди». А потом мой отец в дедулиной машине из судьи превращается в прокурора – кидает обвинение за обвинением, чуть ли не номера статей мне называет. Начинается с того, что он говорит мне, сколько можно мне повторять, что чем раньше начнешь, тем сложнее бросить. Я рассказываю о Дмитрии Валерьевиче, точнее о том, какие у нас с ним сейчас отношения – натянутые, как носок малой. Как джинсы самого крошечного размера. Мне не удается ничего договорить. Отец разорался сильнее фразами «опять твой учитель, сколько можно, пройдет ли хоть день, чтоб я не слышал об учителе этом» и «плевал я на ваши отношения». Разбирайтесь сами, говорит, а ему – надо, чтоб я не курил. И точка.

– Кури, давай, если хочешь, чтоб у тебя повис в восемнадцать лет. Женишься тогда на своей Принцессе, ага. Не будь ты, как я! Хотя я в девять и не курил. Мой отец попробовал это в пять, но ты ведь не бери дурной пример с людей, пускай они талантливы, умны, и пускай они тебе самые близкие. Это ошибки. Даже самый умный может споткнуться на ровном месте, но если уж ты берешь пример, то только хороший! Понимаешь? Понимаешь?! – повторяет он пару раз, на второй раз запустив мне в волосы руку, и я чувствую, что пальцы папины уже вполне расслаблены, а его жест оказывается нежным. – Все, надеюсь, тебе не придется двести раз повторять. Больше не делайте этого. – Своим тоном папа ставит точку в разговоре. «Заседание окончено» – как он повторяет всякий раз перед закрытием какой-либо темы навсегда, и я вздыхаю свободно.

Но все равно я просидел в своей комнате взаперти часа два, пока отец молча готовил поесть. Это не из-за того, что я не хотел с ним общаться. Сперва я позвонил Паштету, затем поработал с рисунком, который готовлю для папы с Юлей, а потом я позвонил маме.

И через пять минут опять позвонил.

И сейчас звоню. Гудки идут, но никто не берет трубку. Вчера телефон был выключен. А сегодня идут гудки. Идут и идут. Долгие, унылые гудки. И никто. Не берет. Чертову трубку.

Я звоню еще и еще и жду дольше. С закрытыми глазами слушаю тот или иной гудок. Иногда бывает, что ты почти засыпаешь у телефона, когда наконец-то раздается заветное алло, после того как ты потерял всяческую надежду. Но алло раздается, и тогда твое сердце проваливается тебе в желудок. Но даже оттуда расплескивает горячую кровь по всему организму. Сегодня мамино «алло» я не дождался. Снова. На столике ее старая фотография, и от взгляда на нее у меня болит сердце. Кстати, оно уже вернулось на место. У меня сверхактивное воображение. Не нужен я ей. Папа прав. От этой мысли мне звезд с неба не хватает. От мысли, что разочарование будет при всяком удобном случае возвращаться ко мне каждый день примерно через каждые секунд десять, я почти падаю замертво. Но запахи, доносящиеся из кухни, напоминают, что у меня есть папа, и мы с ним уже помирились, но самое главное – в том или другом случае я его люблю.

На кухне я застаю его за чтением какой-то старой, невероятно старой и видавшей не одно поколение людей кулинарной книги, между страниц которой вылетает в квартиру моль. Ничего не может быть удивительнее. Это настолько поражает всяческое воображение, что мне хочется папу нарисовать. Вместо этого мы смотрим друг на друга, от папиной улыбки вся комната светится, от этого улыбаюсь и я, а после весь вжимаюсь в его бок, потому что меня зовет его свободная рука. Папа меня громко целует в щеку. Надеюсь, Паштет не соврал, и его отец действительно несильно его ругал после признания: Ярику стало стыдно, что о нашем баловстве узнал только мой папа, стало стыдно, что достаться может одному мне, и Паштет сам рассказал о вредном баловстве своему отцу, сперва извинившись и пообещав, что этого не повторится. Друг сказал, что дядя Женя был в шоке, а в целом почти не орал. Даже не ударил. Но это и неудивительно – на такое один мой отец способен со своими тонкими, как нитки, нервами.

Судя по его настроению, которое я определяю по желанию приготовить съедобный ужин, ему теперь хорошо и даже очень. Скоро возвращается из школы Юля, у нее сегодня было много непроверенных заданий, которые она обычно не берет проверять на дом. Она вместе со мной должна оценить настроение папы – борщ у него получился замечательный, как у дедушки. И без мяса. На второе у нас очень неожиданно – вкусняшка. Настолько неожиданно, что я так и спросил, опешив:

– Что это?

– Казна Российской Федерации. – Отвечает папа, словно сегодня первое апреля. И честно признаться, его прикола на этот раз я не понимаю. Что еще за коза Российской Федерации? – Это пицца! – говорит он.

Да вижу я, что это пицца. Мне не верится, что папа сделал это для меня после того, как сегодня нас застал, несмотря на то, что мы пережили этот конфликт. Все равно не верится, что папа разморозил тонкие квадратики теста, посыпал их луком, перчиком, помидором и сыром, и поставил в духовку на двадцать минут, за которые сырое произведение превратилось в произведение горячее, поджаристое и ароматное, но я уже так сытно борща наелся, что пицца в меня часа два еще не полезет. Я говорю папе спасибо, обещаю, что его пиццу мы позже попробуем вместе с Юлей, а пока прошу разрешения поиграть на пианино в его комнате.

Едва мои пальцы касаются клавиш, музыка заполняет квартиру, а в конце песни мой взгляд касается чего-то более необычного, чем папино настроение и его пицца. На столике возле папиной кровати лежит старенький раскладной сотовый телефон, в котором и интернета, сто процентов, нет. Откуда это и зачем он ему нужен? Беря трубку в руку, я подумываю, что мне стоит порекомендовать отцу выбросить развалюху на помойку, потому что у него нормальный смартфон есть, пока не открываю крышку сотового. На дисплее мое детское фото. Одно из первых. У меня во рту на снимке всего два молочных зуба на нижней челюсти, но лыблюсь я так, словно у меня есть все тридцать два, и главное – я знаю об этом.

В любой другой ситуации я бы над собой посмеялся. Но только не над собственным номером, которому вовсе не место на экране этого старого телефона под надписью «семь пропущенных звонков». Время звонков – час назад.

Я падаю на кровать и на вечность каменею в положении сидя с телефоном в руке.

Час назад я звонил маме.

Я позвонил маме семь раз.

Догадки крутятся одна за другой. Сперва хочется верить в лучшее – думаю, что я ошибся номером телефона. Что папа ошибся номером телефона. Что когда я спросил его, можно ли мне получить мамин номер, папа нечаянно продиктовал мне свой дополнительный, вот и все. В любом случае это значит, что маме я не звонил, а значит, это не она сбрасывала вызов, отключала телефон или не брала трубку. Это делал папа. И это подтверждает…

Как только до меня доходит самое неприглядное, в дверях зависает папа, держась руками за косяки. Сначала он спрашивает, почему я перестал играть, ведь так хорошо получалось, после ловит мой взгляд, мое белое лицо, а затем наши лица становятся одинакового самого белого оттенка, такого, что любой чисто-белый покажется серым – ведь он снова застает меня. На этот раз не меня с сигаретами. А меня со своим старым телефоном. И на этот раз картинка как будто встает вверх тормашками. Все наоборот. Не знаю, как объяснить, но, несмотря на то, что фактически папа застает меня, он предъявляет обвинения не мне. А еще боится признать свою вину. Знает, что я догадался. Знает, что произошло.

А произошло раскрытие его лжи. И это намного хуже, чем курить за углом начальной школы. Зная это, он сдувается у меня на глазах. Белая вялая кожа повисает на сгорбившихся от чувства вины костях. Моему папе нужен адвокат. Срочно. А мне нужна веревка. Подвесить папу в прихожей, чтоб радовал глаз. Тогда он больше не сможет мешать мне встречаться с мамой!

– Что так смотришь? – наконец начинает он хрипло. Папа сглатывает, смачивая пересохшее горло. Я уверен, он весь от страха пересох. И ссутулился под тяжестью вины. Его Честь без чести. Мерзкий засранец. Это он извращается в жульничестве! Я надеялся, что он хоть сейчас браковать и врать не будет, но он продолжает растягивать свою ложь до победного, насколько хватит, пока его до мозга костей не раскроют. – Это просто мой рабочий телефон, я не глядя прихватил его сегодня из кабинета. Вот и все. Чего ты такой бледный-то стал?

Я не просто стал бледный. Я чувствую прочную стену между нами. Как она успела снова так быстро вырасти? Из нашей квартиры мигом выветрились запахи еды и хорошего настроения. Музыка как будто не звучала в этом доме никогда. И мы все задыхаемся, дыша пылью. Почему мы здесь умираем? Как все еще не эвакуируемся отсюда? Мне по-настоящему хочется набрать экстренный номер. Это номер дедушки. Я хочу нажать на кнопку, после чего дедушка влетит в это окно в костюме супер-героя и спасет нашу дружбу с папой.

– А ты посмотри, кто звонил. – Выдувается из моей груди.

– Кто мне звонил? Коллеги, наверное, больше этот номер никто не знает. – Папа начинает чесать свой нос. Интересная наука психология подводит людей каждый день. Если при разговоре человек начинает трогать себя за лицо – знайте, что вам нагло врут. – У меня для коллег и для родных отдельные номера в отдельных телефонах. Между моей семье и работой четкая граница.

Между нами, папа, тоже. Она появляется у меня прямо на глазах. Толстая, самая толстая стена из твоей лжи и моего недоумения. И моей боли. Раньше у нас таких не было. Расстояние, которое ты воздвиг между мной и мамой, стало дистанцией между нами с тобой, и я не без слез в глазах смотрю на то, как ты от меня отдаляешься, становишься совсем маленьким человечком с мой мизинец, и наконец-то исчезаешь полностью. У меня не остается никаких сил подумать над тем, что мама тоже, наверное, хочет со мной связаться, но не может. Означает это только то, что она меня любит, но никакая радость в меня не лезет, как и пицца. Я не хочу ее есть. Более того из меня сейчас вырвется весь твой борщ, так тошнит от мысли, что ты – подлая тварь, прошмандовка и стервятник, папа. Врешь и не краснеешь. Наоборот становишься белым и блестишь от пота. Теперь ты боишься меня, да? А себя? Себя ты не боишься? Ты подружился с чудовищами под своей кроватью? И имена им придумал?

Что еще ты придумал? Как сделать так, чтоб сегодня Степа и Марта не сказали друг другу «привет»?

У меня кружится голова от мысли, что у него так хорошо это выходило два года.

– Твои коллеги не могут звонить тебе с моего сотового. – Говорю, пытаясь заглушить в голове бой слез. – Здесь семь пропущенных с моего телефона. Я звонил маме. Что произошло? Я отчего-то дозвонился до тебя.

– Видимо, я перепутал номера, когда сбрасывал тебе номер мамы.

На этот раз премию в номинации «Мастер Лжи» я вручаю ему заранее. Зачем, зачем он доводит меня до слез?

– Ты не собирался сбрасывать мне ее номер. Папа, пожалуйста. Я пообещал не курить, а ты ответить мне тем, что скажи, наконец, правду. Так долго времени я мечтал, что она обо мне вспомнит. Она ведь и не забывала? Мама хочет со мной общаться или нет?

Прежде чем ответить, папа сглатывает несколько раз. За это время между нами воздвигается непреодолимая дистанция в сотни лет.

– Да. Хочет. – Шепчет он как нечто самое стыдливое, что я могу о нем узнать. Он не краснел так, даже когда сверкал в квартире своими прелестями. Он вообще до этой минуты никогда не краснел, я не видел.

– А письма я куда отправлял? Ты дал мне какой-то несуществующий адрес?

– Он существует. – Говорит папа с содроганием, и тогда нечто полное ярких эмоций, желаний и красок во мне измельчается в песок.

– Куда я отправлял письма? – спрашиваю, хотя боюсь знать. Вокруг меня пляшут и исчезают все предметы, кроме разочарованного папиного тела.

– На мою рабочую почту.

– О боже.

– Не плачь.

– Мама меня любит?

– Да. Она много раз звонила к нам на домашний. Я тебя не звал.

– Ты сказал ей, что я не хочу говорить? А мне говорил, что она не хочет. Пока мы с ней тянулись друг к другу. И не могли понять, почему же не можем. – На этот раз я даже не спрашиваю. А папа даже не возражает, не кричит «нет-нет, все было не так!» В лице его лишь разъедающее разочарование и злость на то, что я докопался до его дерьма. Но кто имеет хоть какое-нибудь право стоять между людьми, жаждущими соединиться? – Это подло. Это ТАК подло. – Я роняю лицо в ладони и рыдаю так, словно вокруг меня догорают останки мира. В то же время меня переполняет радость, такая горячая, что на мне кожа плавится от жара, да и одежда тоже тает. Это оказывается самой лучшей и самой худшей новостью. Мама искала меня. И никогда не забывала. Это мое счастье. Мы не смогли дотянуться друг до друга из-за папы. Это мое горе. И я не могу выбрать, что сильнее, какое чувство побеждает.

– Прости меня. Степа. Мне так нравятся твои письма… – говорит он, и тогда мне кажется, я могу поделиться его пакостью со всем миром, настолько она велика. Я убираю руки с лица и бросаю на него взгляд через стекло слез. Он читал их! Письма, в которых я разговариваю с мамой! А не с ним! Видел, как я не нахожу ответа, но не сдаюсь, строчу и строчу. – Читать их – огромное удовольствие. Я и не знал, что слова могут быть настолько красивыми! Тебе надо писать книги и рисовать к ним иллюстрации. Ты умный, талантливый мальчик. У тебя отличные друзья. Я тобой очень горжусь и не хочу, чтоб твоя мать тебя испортила, как какой-нибудь мухомор в корзине, портящий все хорошие грибы. – Договаривает папа, но я его почти не слышу.

Он читал, как я делюсь с мамой своими переживаниями, какие рисунки рисую для нее. Как пишу и пишу о том, как сильно скучаю. Папа читал это и не отдавал мне маму. Он ее спрятал. Он спрятал меня от нее, словно свою любимую игрушку, которой ни с кем не хочет делиться. В мое сознание не лезет этот факт. Я горю одним единственным вопросом – как же так?

– Это подло. – К сожалению, это все, что я могу сказать тихим голосом, в котором гремят громкие слезы. Папа молчит, и я повторяю это миллион раз. Я взрываюсь этой фразой еще и еще. Моя цель – чтобы слова встали в его пустой голове вместо мозгов. Чтобы папа поскользнулся об эти слова и упал в ущелье своей подлости, летел вниз долго-долго, измеряя всю ее непроходимую глубину. Всю глубину этой подлости. Мне недостаточно всего зла на свете, чтобы выразить отношение к отцу. Я впервые в жизни ненавижу не его поступок, а всего его – с этими черными волосами, гротескными произведениями татуировщиков на коже, с этим прищуром на солнце, прищуром черных глаз, которые ненавидят свет, – все, из чего он состоит. Столько времени мама «не отвечала на звонки» и я думал, что же делаю не так. А не так все делал этот говнюк! Этот засранец, неформал и подлец. Мой папа!

– И что? Убьешь меня теперь?

– Подлость тебя убьет. Грязный черт. – Спокойно говорю я на фоне всего, что безумствует в душе. Это такая боль, что пойду-ка я искать пятый угол. За место этого я сию же минуту иду собирать вещи, пока папа корчится от моих двух последних слов. Я должен срочно занять свои руки. Я кладу в сумку тетради, учебники на завтра, и свой блокнот, без которого никуда – вдруг ко мне придет интересная цитата? Или идея для рисунка? Тогда я не смогу сделать двухсекундный теоретический набросок без бумаги.

Отец замечает вещи в прихожей, а на мне куртку. Телефон я кладу в карман джинсов. Вдруг мне вспоминается, как папа напяливал те малые джинсы, которые я подобрал для него к свиданию, и как потешно это выглядело со стороны. Я заставил его познакомиться с хорошей девушкой, чего он до сих пор не знает. Потом мы сплотились с дедулей, чтоб продолжить их общение. И теперь он счастлив. Благодаря мне. Его благодарность мне не нужна, просто пусть в ответ не делает такие подлости. Сейчас я пойду к Ярику и использую его комп, чтоб переслать все свои письма по адресу. А настоящий адрес и телефон мамы отец даст мне прямо сейчас.

– Пиши. – Говорю я, едва справляясь дрожащими пальцами со шнурками. – Номер моей мамы. Или сообщение мне вышли с ее номером. – Заканчиваю собираться, а в голову прокрадывается догадка. Очередной пазл, вставший на свое место: [email protected], где под «марта08» следует понимать папин день рождения (да-да, повезло парню, ничего не скажешь), а под английским словом «work» – работа. А я не догадался. Марта08 была не моей мамой Мартой, а календарным числом и месяцем. Это было идеальное злодейство… Подлость на грани фантастики.

– Степа. – Называя мое имя, словно это имя ангела, отец опускается на колени, и это еще невероятнее, чем его появление за углом школы, наши лица на одном уровне и я смотрю на него новыми глазами. Я только что познакомился со своим отцом. – Прости. Не уходи. Давай поговорим.

– О причинах подлости? Мне это неинтересно. Дай мамин номер.

– Зачем он тебе? Она тебе не нужна, только я. Ты мой. Ты только мой.

– Я не твоя игрушка!

– Нет, моя! – вопит папа, подскакивая на ноги, вновь становясь дольше меня на километр. Он никогда так не орал, даже сегодня, когда я дымился при нем за углом. Это еще одна его грань, и я не знаю, какая самая настоящая. Сколько злых духов должно покинуть моего отца, чтобы он стал по-настоящему собой?

– Папа. Мне нужна мама. А тебе врач. У тебя крышка открутилась и потерялась с концами.

– Твоя мать это сделала со мной!

– Никто этого не сделал, даже смерть Альбины. Ты сам захотел такой жизни. После того, как потерял кого-то сам, заставляешь меня проходить через это.

– Ты ее не видел два года.

– И не могу забыть!

– А ты иди, накалякай ее на своем рисунке, может, пройдет.

Значит, я теперь не рисую, а калякаю? И что это за слово такое? Даже узнавать его не хочу. Мне как будто нож вонзается в живот со всей силы. Опять он над моим творчеством измывается, но тогда и я скажу правду.

– Закрой рот, к твоему сведению я не могу ее нарисовать, потому что ты спрятал меня от нее, накрыл, как попугая в клетке. Получалась у меня только твоя злодейка, которую ты тут мял у меня на глазах. Уж лучше писать и рисовать, не важно, хорошо получается или нет – лучше это, чем бухать. Чем колоться! – я смотрю, как у папы от этого слова шрам ползает по лицу, словно дождевой червяк, а потом он бьет меня по щеке со всей силы. На этот раз мое достается мне, а не Паштету. И правильно. Друг не причем. Все я виноват. Я сегодня всех поубивал своими словами – Дмитрия Валерьевича, физрука, папу. – Я имел в виду наколки на коже. – Отвечаю, подождав, когда звон в ушах уляжется, и только после понимаю, насколько жалкой получилась отмазка.

– Да, конечно. – В ехидной злобе шипит отец. – Я так и подумал. – Зависает молчание, при котором мы оба почему-то теряем способность двигаться. Мы осознаем эту новую реальность, ставшей такой нереально страшной. А потом папа зовет меня по имени, и я открываю глаза. – Степа. – Я еще никогда не слышал звучание своего имени с такой жалостью и мольбой. Еще секунда и я сдамся, но мне надо победить хотя бы жалость, раз уже проиграл своему длинному языку, который жалит всех подряд. – Останься дома. Прошу тебя.

– Это не дом. Здесь слишком много стен, а в настоящих семьях так не происходит. – Эти слова тоже жалят, я вижу это в глазах папы, а затем пытаюсь уйти, но терплю поражение, потому что отец опять меняет маску. Он затаскивает меня в мою комнату и подпирает дверь, после чего сам выметается из квартиры вместо меня.

Я никак не могу открыть – может, меня ослабляет удар, который он нанес мне кулаком по губам. Да, все верно, сопротивляясь, я решил подраться. Никогда не дрался. Не горел желанием и, скорее всего, не умел. Это была моя первая самая настоящая драка, хотя я уже однажды выдрал отцу волосы, все равно эта была первая, страшная, ведь силы были неравны, к тому же мы перестали контролировать себя. Папа принялся оскорблять при мне маму, пытался доказать мне, что я люблю только его, а ее нет, что он меня никуда не отпустит, потому что я – его жизнь. Тогда я закричал, чего же он бросил меня в бассейн, когда я был совсем маленьким? Когда страх поглотил меня, а ему было смешно. Папа объяснил это своей невменяемостью, до которого его довела моя мама. А теперь он хочет защитить нас обоих, но я-то знаю, что мама теперь другая – кто бы тогда женился на плохой девчонке? Или есть такие парни, которые на них женятся? Признаться, я не знаю об этом ничего. Я знаю только то, что сижу в комнате, стены давят и двоятся перед глазами, а я стираю с губы кровь, выплевываю ее же изо рта в платок, и хочу выбраться. Не потому что должен убежать от отца, а потому что хочу побежать к маме. И сказать правду – я ее искал, как она меня искала. Все это подстроил папа, и меня не покидает ощущение, что он все еще болен, что он так и не оправился после смерти Альбины.

Перед уходом он прижался губами к той стороне двери и произнес свое последнее слово. Он говорил медленно и размеренно, словно продлевая момент. Ему для этого понадобилось одно дыхание. Мне показалось, это могло быть сказано только одержимым. Даже не поверилось, что слышу папу.

– Прости меня… За все… Ты любовь… всей моей жизни. Больше, чем Юля. И я не хочу тебя потерять… как Альбину.