Текст книги "Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться"

Часть 2 Корзинка с хорошим настроением

Степа, 9 лет

Я так и не смог забыть того момента, когда перестал дышать. Вставал с кровати, пытался вытащить маму из своей головы. Не смог. Сидит глубоко.

Но мне отчаянно хочется жить дальше. Я с тех пор как никогда с головой в рисовании (папа записал меня на дополнительные занятия в Академию, там сейчас проводят платные курсы для детей). Так что я как никогда в движении, даже когда просто сижу в кресле.

Просыпаюсь выходным зимним утром – активирует меня запах блинчиков, донесшийся с кухни. У меня этим богоподобным запахом пропиталась пижама. Папа готовит самые вкусные блинчики в мире – чуть толстые, сладкие, с мягким тестом, которое тает во рту. Его секрет рецепта мне известен: папа влюблен. Пока тянусь на подушке, он вплывает в мою комнату в своих «плюс десяти набравшихся килограмм» и в фартуке. Он так улыбается, обнаружив меня, будто не ожидал меня тут увидеть. На костях под кожей у него наконец-то появились щеки, плечи и мышцы, поверх всего перечисленного добра – цвет человеческого здоровья, а сама кожа стала персиком, что особенно заметно в свободных от татуировок местах, так даже дедуля сказал, когда общался с папой по скайпу.

Теперь, когда я каждым утром просыпаюсь рядом с мыслью о том, что маму убила татуировка, мне страшно смотреть на наколки отца. Как будто все это время я смотрел на львиную пасть, не задумываясь о том, что во рту у нее клыки. Еще осенью, прежде чем дедуля вернулся в Питер, мое ухо опять влезло в замок и я узнал о том, что папа разговаривал с мужем мамы. В пыль растоптанный горем Демьян рассказал, какой рисунок наколола себе моя мама. Довольно глупый способ проявления любви, но папа сказал, это было точно в ее стиле. Рисунок, говорят, было плохо видно из-за воспаления и шрама, но все-таки. В качестве татуировки Марта выбрала мой портрет. У меня были подозрения, когда я думал о ее смертельной татуировке, в голове моей стояли на повторе события последних дней и то, с какой любовью она за мной ухаживала. Но мне казалось, мама выбила на коже мое имя, так некоторые знаменитости делают. Однако повторю. Я до сих пор так считаю. Это довольно странный способ проявления любви. Любовь – это когда папа залетает ко мне в комнату с утра пораньше заявить, что они с Юлей испекли блинчики. Это когда он наливает нам с Юлей чай и прежде чем поставить чашки перед нами на стол, проверяет, достаточно ли сладко, не слишком ли горячо. Когда он вечно проверяет, тепло ли я одет. И эти его вечные попытки жертвовать своими интересами. Я же вижу, как он мигает фиолетовым во время выставок картин, но ради меня все равно посещает их. Пока я дышу метафорными, яркими картинами на стенах, он дышит только мной. Он смотрит на меня, а не на стены, – даже если бы там висела настоящая Мона Лиза, папа продолжал бы в отношении нее мигать фиолетовым, потеряв меня из поля зрения. Все это – проявления любви. А татуировки – это не любовь. Это демоны, просачивающиеся через поры некоторых людей.

За завтраком папа предлагает сегодня вечером нарядить елку. Учитывая его нелюбовь ко всему новогоднему (для папы все, что слишком празднично – враждебно для психики), мы с Юлей таращим глаза и переглядываемся, а затем смотрим на папу. А тот продолжает.

– Я куплю живую. Знаю, где продают самые красивые. – Говорит, – А еще гирлянду. Старая не работает, проверял. Так как?

Старую гирлянду, не помню, в каком году зажигали в последний раз. Кажется, это вообще было не при мне и даже не при дедуле. Каждый Новый год папа просто посылал меня в гости с ночевкой к Паштету. Вот у кого был настоящий праздник с елкой, огоньками и даже прикольным Дедом Морозом, в которого наряжался дядя Женя, но не у нас. И вот в конце этого года лицо папы светится желанием и энтузиазмом (слово давно в Волшебном Блокноте), говоря о подступающем на пороги всех домов празднике. Его улыбка и светящиеся надеждой глаза кажутся намного сказочней, чем сам Новый год собственной персоной и городской фейерверк в его честь. Его лицо сейчас само как праздник, но мы с Юлей смотрим на него так, точно папа – псих на прогулке.

Юля, что ты такое делаешь с моим папой каждый день? – крутится в голове. Вместо этого я говорю:

– Сделка есть сделка. Договорились. Правда, я сделаю это дважды, потому что Дмитрий Валерьевич нас погонит наряжать коридор и кабинет.

Четыре номера по матехе, два номера по русскому языку, чтение пересказа на десять тысяч страниц, который никому не понравился, пересказ главы по истории и природоведению, подготовка реферата на тему «Животные Красной книги природы», рисование в контурной карте по географии – таков Дмитрий Валерьевич в своем самом прекрасном расположении новогоднего духа.

Раздав всем не только хороших люлей за то, что полкласса забыли прочитать предыдущий рассказ по чтению, учитель, раздав всем еще и заданий по украшению кабинета и коридора (каждый отвечает за свой объект новогоднего имущества), пошел в учительскую за журналом на пять секунд, но мы-то знаем, что бабы его оттуда так просто не отпустят, пока не накокетничаются с ним всласть и не вынюхают с его рубашки все духи.

У Паштета, Мягкушки и Ковчега задание рисовать на окнах, как и у меня. Еще моя задача – повесить гирлянду на длинные лампы над классной доской. Это задание со мной разделяет Ярослав. И, признаться, дурацкие бумажные фонарики стали моей проблемой посерьезнее, чем репетиционная контробаша по матехе, с которой боролись всем родительским комитетом и проиграли. Остальные несколько человек украшают елку, метут пол и моют парты, оставшаяся часть класса выгнана в коридор лепить на окна и зеркала снежинки.

– У тебя лучше получилось. – Униженно говорит Паштет, когда мы победили дурацкие бумажные фонарики и принялись рисовать.

Я смотрю на своего зайца. Потом на зайца Паштета. Голос его звучит так, словно он хочет стереть с лица окна своего странного зайца с черной бабочкой, очень странно напоминающего знаменитый символ Плейбоя. Но и даже при этом ничего плохого в нем нет.

– Заяц как заяц. Нормальный заяц. – Говорю я, дорисовывая зубики своему.

– Я рукожоп.

– Не пашуться. Дорисуй зайцу глаза, чтоб он увидел, кто его нарисовал. – С моим покончено. Я кидаю кисть, отхожу на шаг, оцениваю зайца и поворачиваюсь на двести градусов вокруг оси. – Значит так, все рисуем так, словно в последний раз живем, поняли все? Поняли?!

Люди галдят. Каждый, кто занят изображением с помощью красок узоров, снежинок и шариков, обращаются за помощью ко мне. Диане, которая все не в состоянии начать, я помогаю сделать на стекле намек на Снегурочку, дальше она справляется сама. Позже я достаю из пакета и раздариваю друзьям свои картины, которые нарисовал для каждого персонально. Я не стал на этот раз делать им картины на заказ, я вообще не спрашивал их, чего они хотят увидеть, а просто раскрыл свое сердце и достал оттуда каждого из них. Все они, как один, спрашивают меня, действительно ли я вижу их такими. Кроме Ковчега, который приуныл:

– А чо ты мне не скинул килограмм так десять на своем рисунке?

– Полюби себя таким. – Говорю я, а потом Хоббит, стащив со стола учителя черный маркер, предложил мне поставить на каждом рисунке автограф.

– Каждый художник оставляет свою подпись в правом нижнем углу. – Говорит он.

– А на заднице расписаться слабо, как рок-музыкант?

– Давай. – Киваю в сторону Паштета, пока остальные ухохотывают кабинет.

– Нет! – пучит глаза Ярослав. – Это шутка.

– Это намек. Давай.

– Но только девочкам, чур, не смотреть.

– На что, интересно?

Мы отходим к дальнему окну, и я оставляю Ярославу автограф, где он заказывал. Получается криво-косо, потому что он все время ржет, как и все остальные. В какой-то момент в класс залетает физрук, но зачем, забывает, потому что Ярослав сразу хвастается автографом чуть ниже талии, и глаза Вилена Робертовича выпадают из орбит.

– Эээ. – Выдыхает он не без дымка. – У вас, парни, вообще какая ориентация?

– Праздничная.

– Сразу видно. Где ваш Дмитрий Валерьевич?

– В учительской. Вилен Робертович, а зацените свой автопортрет. – Я машу рукой в сторону нарисованного на плакате огнедышащего дракона. – Нравится? С наступающим годом Дракона вас! – на этот раз физрук щурится и сжимает рот так, что мы больше не видим ни его глаз, ни губ. Своим взглядом он словно хочет сказать «Когда произносишь мое имя, крестись, даже если не веришь ни во что».

По возвращению Дмитрия Валерьевича наша гирлянда с бумажными фонариками, которую мы с Паштетом так старательно сроднили с лампами, грохнула вниз, причем на голову учителю. Нам с другом пришлось призвать на помощь Дэна и Кристину Веник, которая больше времени любовалась учителем и просила его снять с себя очки, чем наводила уборку в классе.

– Я его видел без очков. – Хвастаюсь я, и Кристина громко ахает, задрожав, как пороховая бочка перед взрывом.

– Ну и как?!

– Такой пусик! – сделав продолговатый голосок, прямо как у Кристины, отвечает Хоббит. При этом он дергает плечами и улыбается во все десны, подражая однокласснице.

– Я так не говорю!

Дмитрий Валерьевич отбивает ладонь.

– Зачем вы бьете стол? – спрашивает Денис.

– Могу побить тебя.

– Не надо!

– А расскажите еще какую-нибудь историю, пока мы разбираемся с этой чертовой штуковиной. – Предлагаю я, распутывая гирлянду.

– Повыражайся у меня. Слезьте со стульев, прежде чем начать что-либо говорить.

Но нам надо вернуть обратно фонари.

– Порадуйте ребенка. – Пристает Кристина, прилипнув к учителю сбоку. Мне приходится толкать Паштета вбок, чтобы отвлечь его от лицезрения за Кристиной, повисшей на руке учителя, как обезьяна на ветке, и всех чувств, которые у него это вызывает.

– Принципиально не сниму. Чем тебе не нравятся мои очки?

– Скажите хотя бы, сколько вам лет. Мы слышали, – Кристина, тряхнув шевелюрой, переглядывается со мной, – что училки готовят вам сюрприз на юбилей.

– Вот и угадайте, сколько мне лет.

– Выглядите, как мой старший брат, которому двадцать пять. – Рассудила она.

– Тридцать пять многовато, хотя кто знает. – Вступает в диалог Ярослав.

– А я – делаю ставку на тридцать. – Говорю я, слезая со стула и не веря, что с гирляндой покончено. Не веря, что покончено навсегда. Она еще упадет кому-нибудь в волосы, честное слово.

– Ну… пока еще двадцать девять. – Покривлявшись в изображаемой обиде, отвечает учитель, а затем картинно задирает нос, и все девки, что бы вы подумали, тают. Как мороженное. И все примеряют к Дмитрию Валерьевичу эту цифру, словно галстук, проверяя, как сильно ему идет. Со страшной силой идет!

Кому что, но под конец этого предновогоднего дня мне хочется сказки. Проучив нас несколько месяцев, у Дмитрия Валерьевича наконец-то получается их рассказывать, хотя раньше вытянуть из него сказку было таким же простым, как отличить кролика от зайца. Или как заставить Дракона примерить свадебное платье. Или попросить повариху испечь шарлотку. И нужно отдать Дмитрию должное, любая сказка у него превосходно и так тепло получается, что даже меняется его лицо. И наши лица тоже. Когда я оглядываюсь назад во время его рассказов, я замечаю, что у ребят раскрыты губы и глаза. И даже лентяи заболевают дневной школьной бессонницей.

Тут в классе что-то грохается на пол, а потом Ковчег, поправив очки, со страхом и сожалением говорит:

– Дмитрий Валерьевич! Я сломал вашего Буратино, которого вы делали сами, когда стирал пыль с него! Простите!

Учитель, молча подперев кулаком лицо, со скорбью смотрит на деревянную фигурку Буратино, точнее его расчлененные останки. Голова отлетела от туловища на несколько метров. Эта вещь значила для него много счастливых воспоминаний о папе, он специально принес поделку в класс на видное место, чтобы обращать на нее внимание каждый день, но сказал он об этом только мне, и то случайно, судя по тому, как сверкнули его глаза сразу после признания. В его глазах я видел доверие и любовь, словно он долгие годы молчал об этом, чтобы дождаться кого-то особенного и рассказать об этом ему. Он выгнал тогда меня из класса одним взглядом, потому что только Дмитрий Валерьевич обладает способностью прогонять прочь глазами и потому что сделал вид, будто это я каким-то образом вытянул из него слова, причем не в первый раз.

– Ты его обезглавил. – Обвиняю я, поднимая Буратино. – Математику ты решаешь на ура, Макс, но руки у тебя растут из ж…

– Кипятков, – предупреждает Дмитрий Валерьевич.

– Что? Если это так! – я смотрю вниз, где на ладони у меня лежат две части его счастливого прошлого, и когда снова поднимаю глаза, учитель смотрит на Буратино в моих руках больше не как на игрушку, а только на то, с каким временем она связана. Он снова оказывается от нас подальше и лицо его отламывается, поэтому я его возвращаю, ни то опять скажет, что я ему сердце раскрываю насильно. Выжимаю из него не те слова. Снимаю с него кожу и выворачиваю наизнанку, как куртку, в карманах которой много всякого интересного. Ничего подобного я не делаю. – А почему вы нам сами не преподаете труды? – спрашиваю я. – Вы умеете делать красивые штуки.

– Только когда хорошее настроение.

– Оно так редко бывает хорошим? – спрашивает Кристина, втягивая в разговор не только себя, уже все ребята устремили свои глаза и уши в сторону учителя.

– Когда я устраивался на эту работу, то предупредил директора, что у меня давно нет достаточно души преподавать труды и рисование. К счастью, у вас этим занимаются отдельные учителя. Красивые штуки, как и красивые картины, Степа, делают не твои руки, а твое горячее сердце. Музыка, которую ты находишь в пианино, тоже идет из твоего сердца, инструмент только помогает воплотить. И люди, которые хорошо меня знают, скажут, что на протяжении какого-то времени у меня вовсе не было сердца. Чтобы сделать чудо, надо почувствовать его внутри себя.

– Вы больше не верите в чудеса? – продолжает наседать Кристина, но меня не отпускают его слова об отсутствии сердца.

– Подождите, я вас хорошо знаю, но никогда не чувствовал, что у вас сердца нет вообще.

– Когда взрослеешь, – отвечает учитель Кристине, – приходится переставать в них верить.

– Нет, стойте, вы учите нас чему-то не тому. – Опять встреваю я, несмотря на то, что он меня так грамотно проигнорировал.

– Что ж. Кто-то просил сказку? Давайте расскажу сказку. А вы доделывайте всю работу, особенно те, кто хочет уйти домой пораньше. Ну? Чего встали, как будто швабры проглотили? Ими надо пол мыть, а не виснуть, как на вешалке.

Я оглядываюсь. Одноклассники действительно повисли – на швабрах, на окнах, на партах, везде, где остановились мыть, убирать, рисовать и шлифовать, все ради того, чтобы погрязнуть в сказке. Я подсаживаюсь ради сказки на парту. Люди вокруг торопливо заканчивают и суетятся, ради нее же. Через несколько минут каждый расселся вокруг учителя, так и не закончив наводить красоту, потому что Дмитрий Валерьевич рассказывает очень интересную сказку о злой колдунье, которую спас мальчик. Колдунья была злая из-за непрекращающегося одиночества, но этот пацан «подарил ей волшебную корзинку с хорошим настроением», и колдунья опять нашла в себе силы творить чудеса. Оказывается, добрая магия все еще оставалась у нее в самом сердце, да и сердце было на месте, просто на какое-то время магия отключилась, но пацан со своим заразительным настроением починил ее, и магия заработала.

– Как же он это сделал? – спрашивает Паштет. – Как он подобрал ключик к такому ржавому замку?

– Нужно уметь налаживать людей. Как это у некоторых получается – загадка, которую необязательно разгадывать. – Говорит Дмитрий Валерьевич, лишь легким перышком коснувшись взглядом меня, но, конечно же, мне это только показалось.

– А что было в корзинке с хорошим настроением? – спрашивает Принцесса Лали, которая сидит на моих коленях, но никого, включая учителя, это не смущает.

– Никто не знает. В идеальной сказке должно быть место загадке. Я всегда представлял, что в корзинке сидел рыжий, пушистый котенок.

Кристина улыбается, как солнышко на детском рисунке, а потом подытоживает:

– Вы верите в такие сказки, Дмитрий Валерьевич?

И тогда Дмитрий охотно признается:

– Некоторые ситуации просто заставляют поверить. Не имеет значение, что тебе скоро тридцать лет. Да. Она произошла со мной. – На этот раз он смотрит в упор, так, что даже остальные оглядываются, словно по плечу у меня ползет тот самый рыжий и пушистый котенок. – Правда, мой спаситель был не только умен, но и покуривал тайком. Молчу о им сказанных абсолютно странных чисто-русских словах, которые не знаю даже я.

– А меня пугают тихие люди, которые не ругаются, не пьют и не курят. – Старательно рассуждает Денис, что можно предусмотреть по его лбу, который собрался от этих рассуждений складочками. – Мне кажется, что они ночью в лесу трупы закапывают. Вот Паштет по-любому закапывает.

– Очень захватывающе! – деланно одобряет учитель под хохот.

– Ну, должно же быть в человеке хоть что-то плохое…

– Это весьма хитрое, но тем временем неубедительное оправдание для курящих и пьющих людей.

– Вы – пробовали курить? – продолжает сыпать вопросами Кристина, прищурившись. Ее тон говорит о том, что она заранее надеется, что это не так. Паштет никогда не отводит от нее взгляд, особенно внимательно присматривается, пока она говорит, и так же внимательно продолжает смотреть, пока Дмитрий Валерьевич ей отвечает.

– Скажем так: даже если такое случилось, это было самое сомнительное решение в моей жизни. Вредные привычки сокращают жизнь. Некоторые убивают сразу.

В меня вонзается это слово «убивают». Так вонзается, что я даже перестаю думать о той части Лалиного тела, которой она прижалась к моим ногам.

Татуировки – тоже вредная привычка? Одна из них убила мою маму сразу.

Искусство помогает выжить. Особенно, когда ты с головой. Всю жизнь я плавал в находчивом мире творчестве, как в бассейне с водой, но после смерти мамы пошел дальше и меньше времени провожу на Точке. Никто и слова не говорит. Будто понимают, куда меня втянуло, зачем и после чего.

И да, это помогает. Рисование продлевает жизнь, но рисование на коже – нет, если это не временная татуировка хной.

С тех самых пор смерть любого существа на свете вызывает у меня еще более отталкивающее чувство безысходности, которое стало еще крепче, чем раньше, когда я просто знал, что смерть есть, но никогда не примерял ее черное пальто на себя. Как это происходит? Она приходит, набрасывает тебе на плечи пальто, и… все? А что дальше? Я не хочу, чтобы дальше ничего не было.

На следующий и последний перед каникулами учебный день Дмитрий Валерьевич заявляет, что отменяет урок чтения ради еще одного урока русского языка. Ну, сперва он приказывает всем закрыть рты, а потом уж переходит к сути: сейчас он выдаст нам тетради для сочинений и каждый из нас сможет полюбоваться своими оценками за последнюю работу, в которую я вложил целую душу, хотя и написал сочинение-миниатюру за один день.

Но мне не выдают тетрадь. Паштет рядом со мной делает протяжный выдох через рот так, что его облегчение эффектом «пылесос наоборот» сдувает со стола учителя книги. Кристина Веник и Диана Мягкушка подкидывают свои красивые подбородки высоко под потолок, потому что получили по одной «пятерке» и тут же всем похвастались. «Что тебе? А тебе что? Зато мне – пять!» Таким девкам – унизить, как шагнуть. Ничего нет проще, чем зазнайствовать, если найдется повод. Я вот не знаю, что мне делать – выдыхать, бросать подбородок или прятаться под линолеум, потому что я не вижу своей тетради. В чем дело? У меня «два»? За сочинение о папе? После такого я не просто спрячусь под линолеум, я беспробудно стану под ним ночевать.

Дэн Фаталин, он же Хоббит, говорит, что ему тетрадь тоже не выдали. Его тонкий голос, благодаря которому по телефону люди путаются и вместо «Денис, дай маме трубку» говорят «Привет, подруга!», превратившийся в баритон за несколько миллисекунд, выдувает возмущение, но, как вы понимаете, Ковтун быстро закрывает ему рот.

Учитель берет в руки две тетради, среди которых моя. Движение его дышит опасностью. Губы – галстук-бабочка. Выражение лица – «Здравствуйте. Я хочу купить Вашу библиотеку».

– У меня в руках тетради Кипяткова и Фаталина. Встали оба.

На ногах мне становится небезопасно. Что там такого нафаталил Хоббит? И я накипятил. Я как волна-убийца в маленьком бочонке. Всего тела слишком мало для моих недоумения и обиды. Что мне поставил этот паук? Я трудился, ничего в себе не утаив, как только мог, и сочинение показалось мне особенным.

– Один из вас написал лучшее сочинение, лучшее не только в этом классе, но и за всю мою историю работы в школах, а второй… Блин. Второй понаделал столько ошибок, что его за это мало даже просто прибить. – Говорит Дмитрий Валерьевич, и меня бросает в жар даже еще сильнее, чем мгновение назад. Начнем с того, что он никогда не говорил при детях «блин», если речь не идет о еде. На наше «вот блин» он всегда орал «Ну-ка без блинов!», а сегодня сам не сдержался. У меня горят щеки, все тело дрожит. Я написал круче всех или отстойнее? Мой блин растаял у учителя во рту? Или ему захотелось его выплюнуть?

– Кипятков. – Звук собственной фамилии разжевывает мое сердце, всей душой я боюсь, что я отстойный, напоминаю себе, что скоро примерю черное пальто смерти, поскольку знаю, что с меня сделает Ковтун за эту отстойность.

– Кто, я?

– Нет, копия твоя. К доске вышел! – выполняю грубоватый приказ, как в замедленной съемке. Ну вот, придется делать эту позорную работу над ошибками. – Да смелее же! Не бойся, не буду бить, – говорит учитель с улыбкой, которую я вижу у него не снаружи, а внутри, потому что она только для меня. И вручает мне тетрадь для контрольных работ. Можно подумать, что это грамота за лучшее поведение в мире. Не врубаюсь.

Жизнь резко меняется, я тону в коробке со смехом, потому что когда вижу две «пятерки» и ору «есть!» со вскинутой рукой, рука моя задевает потихоньку отваливавшуюся гирлянду на лампе, и вскоре я весь пропадаю под Ее Бумажным Величеством. Паштет, одной ладонью прикрыв свой смеющийся рот, включает на телефоне фотокамеру. Дмитрий Валерьевич оглядывается медленно, не спеша узнавать, что может увидеть позади нечто похуже прошлого.

– Повесь обратно. – Цедит он спокойненько. Обратите внимание на мимику лица. Закатив глаза и соорудив из губ бантик, учитель показывает всем, что жальче меня существа в мире не видел, словно я грязное пятнышко на обоях, которое портит идеальный интерьер, и пока я поправляю новогодний декор, он интересуется у Хоббита, как можно учиться в третьем классе и писать с безграмотностью одиннадцать ошибок в страницу. – Какая скоростная глупость. Пример для подражания. – Говорит он, а Дэн в ответ, ругая самого себя, забывает постесняться в выражении, прежде чем открыть рот.

– Мать вашу за ногу. Ой, я хотел сказать, как поживает ваша мама.

Дмитрий Валерьевич, выгнув брови, смотрит на Хоббита «да что ты говоришь» взглядом.

Слишком нецензурно выразившись, Дэн получает еще и замечание в дневник. Думаю, теперь и у него там есть страничка с кроваво-красным «аморальным поведением», лучшей живописью Дмитрия Валерьевича.

Я зачитываю работу классу.

«Сочинение-миниатюра: «За что я больше всего благодарен».

В рисовании иногда, если начинаешь плыть по течению, по настроению, картина, написанная честным языком, получается лучше, чем было задумано. Когда я писал это сочинение дома, я просто позволил себе плыть по течению. Включил внутренний монолог:

«Бывают дни с ощущением, что весь мир вокруг настроен против тебя. Это чувство сложно отбить. В такие минуты покой и душевное равновесие возвращает улыбка папы. Порой между нами происходят непростые моменты, пазл не складывается, ограничитель громкости ломается и каждый из нас спускается по длинным ступенькам глубоко в себя. Через пыль обид мы забываем, насколько нам необходима наша дружба и не знаем, как друг друга переводить. Я хочу сказать, что папа для меня единственный человек, которому я могу доверить все, в любой момент нашей жизни. Потому что его я почувствую даже через стену. Неприятности, которые захаживают иногда в каждый дом, являются одним из поводов стать ближе. Мой папа выглядит необычно для отца. Порой так и хочется сказать „папа, повзрослей!“ Его кожа покрыта шрамами и татуировками прошлого, он ездит на мотоцикле на такой скорости, словно спешит жить, словно на заднем сидении сидит Смерть и подгоняет его. При всем этом папа трудится на самой серьезной в мире работе, поскольку работает в суде, а ведь суд – такое место, где необходимо выключать не только свои чувства, но и свою скорость. Папа безудержный, но восхитительный. Хорошее настроение пробуждает в нем отличного кулинара! Но я об отношениях. Иногда есть впечатление, что он забывает обо мне, но стоит прийти беде, как оказывается, что мой папа – настоящий друг, который, не думая о себе, выручает меня. Трудно представить, что кто-то может нуждаться во мне сильнее. Если его слова перебрать, как рис и гречку, разум и эмоции подальше друг от друга, то многие из его слов для меня бесценны. В какие бы жизненные ситуации он ни попадал, всегда выходил победителем. Папа чуткий человек, просто порой приходится прятаться под маской. Его внешний вид сбивает с толку. Под таким видом трудно разглядеть талант и ум, из-за чего многие не знают его так, как я. Он доверяет мне свои тайны, рассказывая разные истории о прошлом, которое не всегда было мрачным. Однажды прошлое было настоящим. И это настоящее обдавало его светом. Одну из его историй я запомню на всю жизнь и буду относиться к папе с такой же преданностью, как и он ко мне. Сегодня хочу сказать то, что мы говорим редко, а жаль: „Папа, больше всего в жизни я благодарен за то, что у меня есть ты!“ Ты делаешь все, что можешь, и тебе было тяжело со мной одному. Тебе пришлось расстаться с юностью так надолго. Тебе пришлось отдать каждый студенческий год. Ты работаешь, чтобы моя одежда была мне по размеру, и чтобы я мог приглашать друзей в кафе. Именно на твои деньги куплены краски, которыми я каждый день переделываю горизонт, море, солнце и небо. Так почему же я хоть что-то должен иметь против человека, дарящего мне такие яркие цвета? В том числе то, что у меня все было не как у людей, особенно семья. Глупо грустить у окна, пассивно наблюдая за миром вместо того, чтобы в него окунуться, и все из-за того, что родители не вместе. Уходя, они желают добра не только себе, но и нам, потому что не хотят, чтобы мы убегали из дома. Однажды ты сказал, что готов расстаться со всем, кроме меня. Папа, я не понимал, но теперь вижу: не тебе пора повзрослеть, а мне пора прекратить строить из себя взрослого. Ты – самая большая любовь моей жизни. Давай не будем вспоминать плохое».

Класс взрывается от хлопков, словно горючий газ под давлением, словно это рок-концерт, а я некто из Роллинг Стоунз, и Дмитрий Валерьевич вскидывает руку, как дирижер. В этот момент стихает весь мир. А ведь он у нас, и правда, правая рука Бога. Я могу слышать, как перед ухом у Дэна пролетает муха, хотя Дэн сидит за последней партой на краю света почти в соседней вселенной.

Учитель оборачивается ко мне всем корпусом. Хлюпает носом, сохранив безжалостную кожу. Под маской этой – воздействие моих слов. И насколько ему это понравилось, ровно настолько же он растекается в критику. Прежде чем комментирует, как он офигел от моего сочинения, Ковтун делает замечания, но звучат они с его голосом как… этот… как там говорят юристы? Строгий выговор. Во-первых, вместо «папа работает в суде» я должен был написать «папа работает судьей», поскольку, как замечает (строго выговаривает) Ковтун, в суде можно и уборщиком работать, а из моего текста совершенно непонятно, какой такой «серьезной в мире работой» мой отец прикрывает свой ненадлежащий вид. Мой класс почти бросается в учителя тапками, даже девчонки. А он продолжает, говоря, что «красные строчки» – мое больное место. Я просто не представляю, где же начинается новый абзац, и решаю просто-напросто избавить себя от него. Весь текст сочинения представляется сплошняком, где нет ни одного отступа – так дело не катит. Мой класс кидается в него тапками и камнями, карандаши летят в учителя стрелами, воздух наполнен чем-то тяжелым, кажется, если сейчас включить зажигалку, этот воздух весь загорится, но Дмитрий Валерьевич не замечает ничего, ни одного вихря чувств, ни одного карандаша, торчащего стрелами из его груди. Он продолжает меня придавливать к стенке безграмотности. Ему не очень понравилась концовка. Концовка, по его мнению, получилась рваной. Хотя в это я уже не верю. Напоследок он решил не иначе как придраться, но в итоге… поставил мне две «пятерки», поскольку, цитата: «еще никогда не встречал сочинений такого необычного стиля изложения среди детей». Это настолько ярко и так красочно бросается в глаза, отношения между мной и папой настолько западают в душу, в сочинении среди строчек и между ними слышится стук такого любящего сердца, что на фоне этого учитель закрывает глаза на косячки. Впервые в жизни.

Впервые в жизни он закрывает глаза на чьи-то ошибки и ставит «пять»! Из уст Ковтуна это звучит как признание в вечной любви. Я ощущаю себя лауреатом книжной премии.

– Я… – сделав паузу, вздыхает Дмитрий Валерьевич, – покорен во всем величии этого слова, а ведь между мной и литературой такое случается редко. – Заканчивает он тихо, словно чтобы никто не узнал. – Спасибо, Степа.