Текст книги "Дарю тебе небо – Дорога в Вечность"

Глава 47

Печаль настолько глубока в своей бездонности, что слёз уже не осталось. Только душа безутешно плачет через единую горячую, животворящую молитву.

Священное таинство молитвы творят не только уста Марины Сергеевны, но и её не знающие устали руки, и всё её существо. Как это и полагается: от ума – к сердцу.

– Марин, скажи, а почему ты избегаешь рисовать людей? У тебя столько зарисовок природы, а также вполне законченных пейзажей и натюрмортов, но нет ни одного портрета и даже ни одного человеческого лица в отдалённой перспективе. Это что, твой фирменный стиль? Или тебе не нравится рисовать людские лица и фигуры?

Марина Сергеевна будто бы наяву слышит вопрос, заданный ей однажды её самой дорогой и любимой подругой Людмилой – матерью Лиды и Лады. И её собственный предельно честный ответ:

– Не знаю. Никогда над этим не задумывалась. Скорее всего, и то и другое.

Она уже почти не различает голоса подруги, которая горячо нахваливает её художественные способности и с неиссякаемым энтузиазмом продолжает строить свои гипотезы относительно парадоксальной особенности её картин. Лишь собственный тихий, задумчивый голос мягко произносит:

– Возможно, когда-нибудь это умение придёт. Наверное, что-то должно случиться в моей жизни, чтобы это произошло.

Теперь она знает. Умение приходит через невыразимую боль. Она уже не плачет. Её приученная к повседневной работе точная рука искусно выводит контуры, внешне походящие на людские лица и силуэты в строгих церковных одеждах.

С раннего утра до времени вечерней службы Марина Сергеевна смиренно и безропотно трудится в иконописной мастерской суздальского женского монастыря. Она пишет ангельские лики, в которых ей видятся лица её погибших сыновей. Марина Сергеевна изо всех сил старается делать свою работу максимально качественно, чтобы лики на выходящих из-под её кистей иконах выглядели одухотворёнными, озарёнными нетварным светом. Она согревает их своим мягким, тёплым дыханием, стараясь вдохнуть в них саму жизнь.

Проработав несколько дней на различных послушаниях, куда её посылали согласно специально составляемым церковным спискам – на клиросе, за свечным ящиком, на кухне, в швейной мастерской, в саду, на огороде, в просфорне, на пчельнике, – новоявленная сестра обители милосердия сама выбрала в качестве основного занятия иконопись и испросила благословения у настоятельницы монастыря нести послушания в иконописной мастерской.

Первое время Марина Сергеевна работала под бдительным присмотром руководящей работами служительницы монастыря, которая обучила свою подопечную иконографии и иконописи, а затем, когда её старания и благочестивые устремления были оценены по достоинству, ей доверили выполнение самостоятельных поручений.

Несомненно, это оказалось именно тем, что ей было нужно. Иконопись согревала заиндевевшее в беспросветной печали сердце Марины Сергеевны, занимала её руки, настраивала мысли на нужный лад и очищала душу.

Мощнейшее, поистине грандиозное по своей силе церковное таинство. Оно не исцеляет от мучительнейшей боли потери, но как бы переводит её в иное качество, притупляя ровно настолько, чтобы с этим можно было жить.

Итак, сначала молитва. Собственно, весь иконописный процесс представляет собой одну грандиозную молитву в действии. Это есть подлинное откровение, разговор с Господом по душам.

Марина Сергеевна читает житие святого угодника Божьего, её уста горячо шепчут слова молитвы. За погибших сыновей. За ушедших вслед за ними девушек, которых они любили. И обязательно – за тех, кто остался на этой земле, кому приходится оплакивать потери.

После того как последние слова молитвы срываются с губ и растворяются в просторном помещении иконописной мастерской, Марина Сергеевна берёт липовую доску, зазубривает её лицевую сторону, а затем заволакивает льняной тканью, именуемой в церковном обиходе «паволокой», осторожно проклеивая горячим клеем. Как будто бережно накрывает сыновей саваном.

Так. Готово. Теперь нужно наложить на доску грунтовую основу, на которую впоследствии будет нанесено иконописное изображение. Марина Сергеевна в равных пропорциях смешивает желатиновый клей с дроблёным, хорошо просеянным мелом высокого качества. Затем берёт шпатель либо специальную деревянную лопатку «палемку» и накладывает слои грунта на поверхность доски. Терпеливо ждёт, когда слои просохнут, и выравнивает их до гладкой зеркальной поверхности поскребаночкой или гремком. С обратной стороны и с торцов обрабатывает доску морилкой и воском, защищая её от проникновения влаги и жучков-паразитов, разрушающих дерево.

Ну вот. Всё готово к нанесению рисунка. Марина Сергеевна критически осматривает результат своих трудов и снова произносит горячую молитву. Затем делает эскиз нужного рисунка – снимает прорись – с иконописного подлинника (иначе именуемого старым изводом) на листе бумаги, где решает все детали будущей иконы: строение фигуры, черты лика, складки на одежде.

Закончив подготовительный этап, переходит непосредственно к написанию иконы. Инстинктивно прикладывает натруженные ладони к глазам. Слёз по-прежнему нет. Это хорошо. Значит, таившаяся внутри боль изольётся на икону во всей своей неизбывной силе. И это сделает начертанный на поверхности загрунтованной доски образ настоящим, живым.

Марина Сергеевна с помощью цировки осторожно перемещает готовый эскиз на поверхность доски, берёт графью и через слой кальки процарапывает по левкасу на доску контурный рисунок – наносит прорись на новую икону. Обводит проявленный контур чернилами или краской, затем прикладывает влажную бумагу и плотно прижимает её к поверхности левкаса будущей иконы, чтобы перевести контуры на заготовку.

И с этого момента можно творить. Оживлять иконописный образ, прокладывая основные тона, чередуя раскрытие образа иконы по принципу «от тёмного к светлому» с последующими плавями иконописных слоёв санкирью, затем переходить к деталям – наложению на лик так называемых «движков» – светлых точек, пятен и черт в наиболее напряжённых участках изображения. В заключение – расписать одежды, волосы и прочие необходимые детали творёным золотом или произвести золочение на ассист и покрыть готовую икону защитным слоем – натуральной олифой.

Удивительное состояние! Иконопись – подлинное Великое Делание в молитве – волшебнейшим образом исцеляет душу и просветляет мысли. Иконописец, работая над иконой, подобен Богу-Творцу в создании мира.

Марина Сергеевна всецело погружается в это божественное состояние, открывая разум, сердце и всю свою материальную и духовную природу для предстоящего процесса. Руки с необыкновенной лёгкостью порхают над рабочим столом, где лежит покрытая левкасом липовая доска, на которой очень скоро проявятся пресветлые изображения святых.

Сегодня Марина Сергеевна пишет образы ангелов и архангелов. И на первый план выходят две светоносные фигуры архангелов: защитник воинов и верующих Михаил, облачённый в богатые одежды и держащий в руке меч, и ангел милосердия Гавриил – страж рая и начальник над духами, оказывающими помощь людям, сжимающий в руке цветок лилии. Оба они – небесные посланники и защитники церкви на земле. И через них безутешная мать словно бы вживую говорит со своими сыновьями, которые так любили небо.

– Мамка, знаешь, я решил будущей весной подать заявление в военкомат. Хочу стать военным лётчиком, – Марина Сергеевна слышит голос Стаса, исполненный радостного возбуждения.

– Но почему непременно военным? – спрашивает она, с тревогой вглядываясь в выразительные, смотрящие прямо в душу серые глаза красивого разреза – точно такие же, как у неё самой. – Если уж ты так мечтаешь стать лётчиком, то можно, в конце концов, пойти в гражданскую авиацию. Подумай хорошенько, сынок. Прошу тебя.

Но сын решительно качает головой и отвечает:

– Нет, мам. Именно военным. Мне хочется не просто летать. Я вижу своим долгом и назначением в этой жизни приносить пользу людям, оказавшимся в чрезвычайных ситуациях. Так что твёрдо решил учиться на лётчика военно-транспортной авиации. Так подсказывает моё сердце.

И Марина Сергеевна в тот же день отправляется вместе с мужем в Никольскую церковь их родного Солнечногорска, где супруги приобретают для сына достопамятный кулон на серебряной цепочке с изображением Николая Чудотворца.

Она старательно вычерчивает графьёй по покрытому слоем кальки левкасу силуэт архангела Михаила, и ей кажется, будто бы она снова заглядывает в эти не по возрасту серьёзные серые глаза.

А вот и архангел Гавриил в образе необычайно красивого какой-то особой, словно бы идущей изнутри красотою юноши с печальным лицом и безгранично грустными глазами. За его спиной (впрочем, как и за спиной архангела Михаила) видны великолепные распахнутые крылья, а в руке пресветлый Гавриил бережно держит изумительную нежную лилию.

Марина Сергеевна готовится нанести на крылья архангелов сусальное золото. Но для начала необходимо наложить на область предполагаемого золочения смешанную с клеем натуральную глину, являющую собою символ материальной природы.

Не зря всё же Владу так нравилось лепить из полимерной глины! Ведь первый олицетворённый образ Адама был сотворён именно из этого натурального материала. Просто удивительно, насколько тонко младший сын Марины Сергеевны чувствовал человеческую природу и стремился посредством своего изо дня в день оттачиваемого мастерства быть ближе к своим прародителям!

Теперь она сама с величайшей радостью ощущает, что, прикасаясь к красной натуральной глине, становится ближе к сыну.

Ну вот, глина наложена и высушена. Марина Сергеевна старательно шкурит её, тщательно полирует и режет на тонкие пластинки листы сусального золота.

Затем идёт наложение золота на глину. Это происходит особым методом – через дыхание. В церковной традиции это символ, отражающий сотворение мира, сотворение человека в этом мире. Бог взял Адама, сотворённого из глины, поместил в особое место и вдохнул в него дух свой. Так Адам стал духовным человеком. Таким же образом наносится золото на глину через дыхание.

Когда горячее дыхание Марины Сергеевны касается тонких листов сусального золота, она ощущает непередаваемую радость, словно бы вдыхает саму жизнь в своих упокоившихся с миром сыновей.

Марина Сергеевна шлифует золото фатисом и с помощью цировки продавливает по нему рисунок орнамента.

Переходя к роскрыши, когда образ сам проявляется на иконе, а иконописец лишь открывает его, а не создаёт собственноручно, Марина Сергеевна чувствует, будто бы её собственная ликующая душа отделяется от тела и воспаряет в небеса. Её сыновья снова живут. Они оживают в ней самой, в её искусстве, раскрываются для новой жизни в проявляющихся образах святых – и это неповторимое ощущение поистине восхитительно!

Ради этого стоило уйти в монастырь и покорно трудиться во славу Господа! Марина Сергеевна принимает твёрдое решение остаться в этой святой обители.

Она не знает, что её муж едва ли не каждый день проделывает нешуточный путь на «жигулёнке» Валерия Петровича от пригорода Солнечногорска до Суздаля и подолгу сидит в машине у монастырских ворот. Просто для того чтобы быть ближе к любимой жене. А потом её ненаглядный Слава так же тихо и незаметно едет обратно – в дачный домик Людмилы Михайловны и Валерия Петровича, расположенный под Солнечногорском, где он проживает с недавних пор.

Правда, в последние дни Вячеслав Николаевич стал наведываться сюда всё реже и реже. И всё же само это обстоятельство никоим образом нельзя было поставить ему в вину, ибо на то с недавних пор появилась особая причина, о которой его жена не знала. То было подлинное благословение Господне, снизошедшее на их теперь уже небольшую, но искренне и глубоко любящую семью. И ради этого обоим супругам Озеровым стоило продолжать жить.

Глава 48

Марина Сергеевна трудится не покладая рук в иконописной мастерской почти месяц – и вот уже налицо первые весомые результаты. Очень скоро одна из трёх находившихся в работе икон должна быть завершена.

Осталось лишь наложить «оживки», расписать одежды, волосы и прочие детали изображения творёным золотом, выполнить подпись иконы, связывающую изображение с первообразом, и в завершение сего поистине грандиозного действа покрыть готовое изображение на иконе защитным слоем – натуральной олифой.

Марина Сергеевна с необыкновенным воодушевлением работает над «оживками», являющимися завершением Откровения Света, накладывая тонкой беличьей кистью «движки» – светлые точки, пятна и черты в наиболее напряжённых участках изображения.

Она уже прошла вместе со своим творением четыре стадии качественно разных Светов – Свет первого дня творения, который является символическим выражением левкашения иконописной доски, отделение Света от Тьмы или космический Свет, выражающий процесс иконописания до первой плави, отделение Света от Света, внутренний Свет, раскрывающийся в иконе до второй плави. Далее следует достижение состояния ноэтического или небесного Света. Все эти четыре света относятся к понятию тварного Света. «Оживки» же переводят иконописное изображение в совершенно новое по своей природе измерение, характеризующееся понятием нетварного Света. Они оживляют весь предыдущий опыт, символизируя преображение души перед воскресением из мéртвых.

Марина Сергеевна чувствует это поистине удивительное преображение в себе. Всё её существо кричит о том, что вот-вот должно произойти чудо. Сердце усиливает свою пульсацию, стремительно разгоняя по жилам кровь, дыхание учащается, глаза начинают сиять предвкушением тихой всепоглощающей радости.

Воистину иконописание творит чудеса! Марина Сергеевна вспомнила состояние такой глубочайшей подавленности и печали, с каким она впервые переступила порог своей монастырской избы-кельи, что его невозможно охарактеризовать никакими словами. И что же теперь? Ведь, по сути, внешние обстоятельства её жизни не изменились, если не считать того, что теперь она безропотно трудится во славу Господа. Тем не менее то главное, что ещё месяц назад буквально её убивало, осталось прежним. Сыновей воскресить невозможно.

Но отчего же столь гулко и радостно бьётся сердце? Отчего всё существо наполняется каким-то непостижимым спокойствием, безмятежностью и почти эфемерной лёгкостью, будто бы душа сейчас запоёт, а тело вот-вот оторвётся от земли и воспарит в небеса? Что же это творится, в конце концов?

Вот и слёзы небывалой радости на глазах. Какая-то потрясающая эйфория, переходящая в мощнейший по силе катарсис – очищение души через страдания. Такое состояние может прийти только в процессе иконописания – этой поистине грандиознейшей молитвы в действии.

Но надо закончить икону. Марина Сергеевна инстинктивно прикладывает натруженные ладони к глазам, осушая подступившие слёзы, снова берёт тончайшую беличью кисть и старательно продолжает наносить на изображение светоносные точки – «движки».

Ещё несколько часов работы – и вот уже можно переходить к росписи одежд, волос и прочих деталей изображения творёным золотом. Марина Сергеевна работает сосредоточенно и чувствует себя истинным вершителем людских и божественных судеб.

Однако приходится отвлечься, так как в иконописную мастерскую, негромко произнося слова молитвы, входит батюшка в облачении иеромонаха. Он ведёт за руку совсем ещё крохотного мальчика. На вид ребёнку можно дать года три-три с половиной, не больше. Строгий детский брючный костюмчик, тщательно выглаженная, открахмаленная льняная рубашечка цвета василька, густые, слегка вьющиеся каштановые волосы. И глаза – не по возрасту серьёзные, выразительные, с любопытством посматривающие по сторонам. И в этих глазах есть что-то такое, что мгновенно приковывает взгляд Марины Сергеевны, чьё сердце вдруг начинает колотиться с неистовой силой.

Она уже не слышит ни обращённого к ней приветствия святого отца, представившегося вроде бы иеромонахом Мефодием, ни его степенных пояснений, сводящихся к тому, что он прибыл сюда из соседнего мужского монастыря. Лишь смотрит и смотрит, затаив дыхание, в эти бездонные серые глаза маленького ребёнка, удивительно похожие на её собственные.

Отец Мефодий крепче сжимает руку мальчика и отводит его в сторону, показывая иконописную мастерскую и находившиеся в работе иконы, ожидавшие заветного часа, когда они будут водворены на своё законное место в церковном иконостасе. Малыш с любопытством разглядывает светоносные образы святых, протягивая к ним крохотные ручонки.

По завершении сей небольшой экскурсии отец Мефодий возвращается, останавливаясь напротив рабочего места Марины Сергеевны, и лучистый взгляд пожилой женщины вновь утопает в горящих живым интересом и пленяющих своей непосредственностью детских глазах.

– Прощу прощения, – произносит иеромонах, понизив голос, и Марина Сергеевна отмечает про себя, что обладатель этого голоса достаточно молод – она ведь до сих пор так и не взглянула на его лицо, так как её взгляд, её мысли и чувства полностью забрал в плен тихонько жавшийся к своему покровителю маленький мальчик с удивительными глазами того же цвета и разреза, как и у её почивших с миром сыновей. – Боюсь, что своим внезапным появлением застал вас врасплох и отвлёк от работы. В таком деле, как иконопись, это недопустимо. Поэтому ещё раз извините меня. И, пожалуйста, продолжайте работать. Не обращайте на нас внимания.

Лицо Марины Сергеевны тут же озаряется мягкой и умиротворённой, практически светоносной улыбкой.

– Ничего страшного, батюшка. Вам не за что извиняться, – негромко отзывается она, переводя наконец взгляд на широкоскулое лицо священника – как она и ожидала, совсем ещё молодое, обрамлённое густой копной волнистых русых волос. – На сегодня я почти закончила.

И вновь её взгляд устремляется к тонко очерченному личику малыша. Да что же это за наваждение такое, в самом деле! Вот сейчас, сию минуту, ей следует взять в руку кисть и смиренно продолжить свою работу. Но она не может. Вот просто не может, и всё! Серьёзные и в то же время любознательные глаза ребёнка намертво приковывают её сосредоточенный взгляд и не отпускают из своих волшебных тисков ни на мгновение.

– Я здесь с определённой миссией, – всё так же тихо поясняет святой отец. – Поскольку под моим надзором находится иконописная мастерская в мужском монастыре, мой наместник поручил мне расширить свои знания в области иконописи, поучившись некоторое время у наших соседей. То есть в вашем монастыре. Я слышал, что здесь создают дивные иконы – и особенно иконописное дело усовершенствовалось в последнее время. Разве ваша настоятельница не предупреждала вас о моём визите?

Отец Мефодий смотрит на Марину Сергеевну пронзительным тревожным взглядом. Но что она может ему сказать? Её мысли по-прежнему заняты стоящим напротив неё ребёнком, который заглядывает любопытными серыми глазёнками прямо в душу. Да что же это такое? Во время иконописного процесса все помыслы художника должны быть подчинены божьей воле, устремляясь лишь к единому Господу. А что она? Смотрит совершенно осоловевшими от внезапно наполнившего сердце странного счастливого чувства, безумными глазами на маленького мальчика и вовсе не спешит отвести взгляд, привести в порядок мысли и продолжить работу, угодную Господу.

– Да, матушка что-то говорила, – рассеянно отвечает Марина Сергеевна – очевидно, только для того, чтобы нарушить воцарившуюся в мастерской тягостную тишину и прогнать наконец наваждение.

– Сегодня я посмотрю за вашей работой, если позволите, а завтра, с благословения наместника, приведу своих учеников, – продолжает отец Мефодий и, по-видимому, спохватившись о чём-то, уточняет: – Кстати, я полагал, что вы здесь не одна. Могу я узнать, где ваша наставница и другие сёстры?

– Вы правы, святой отец, – строгое лицо Марины Сергеевны снова расцвечивается тёплой улыбкой. – В обычное время здесь трудится несколько сестёр, в числе которых послушницы, трудницы и паломницы, под руководством нашей наставницы в иконописном деле, матушки Иоанны. Но теперь все сёстры разбрелись по другим послушаниям. И поскольку до вечерней службы осталось не так много времени, а я нынче должна закончить работу над своей первой иконой, то попросила о возможности продолжить трудиться в уединении. Так мне легче думается – ведь мысли удивительным образом очищаются и привносят в сердце тот свет, который необходим для того, чтобы заниматься этим богоугодным делом.

– И то верно, – отвечает отец Мефодий, улыбнувшись в небольшую кучерявую бородку. – Ну так чем сегодня займёмся?

– Да, собственно, я уже почти закончила работу над этой иконой, – произносит Марина Сергеевна несколько смущённо. – Осталось лишь выполнить на задней стороне доски подпись, связывающую изображение с первообразом, и покрыть готовую икону олифой. Да вы ведь и сами знаете всё, батюшка, коли назвались мастером.

– Учиться можно до бесконечности, независимо от уровня подготовки, – говорит святой отец, на чьих губах снова играет добродушная улыбка. – Да и не считаю я себя мастером на самом деле. Я всего лишь руковожу работами в иконописной мастерской. Не более того.

Марина Сергеевна пристально всматривается в его лицо. В её взгляде светится полное согласие с его словами и одобрение. И уже в который раз, не удержавшись, снова останавливает взгляд на жавшемся к ногам святого отца малыше. Какой же он крохотный и щупленький на вид! Марина Сергеевна вдруг испытывает неодолимое желание посытнее его накормить. Она снова всматривается в заглядывающие прямо в душу не по возрасту серьёзные серые глаза красивого разреза, чувствует, что губы её сами по себе расплываются в приветливой нежной улыбке. И тут же видит, что малыш с удивительным теплом и детской непосредственностью улыбается в ответ!

Сердце Марины Сергеевны на мгновение замирает, прекратив свой привычный размеренный бег. Что-то бесконечно близкое и родное чудится ей в этой простой и искренней улыбке мальчугана. Вот именно так улыбался её старший сын, когда находился в столь же нежном возрасте, да и потом, когда уже стал взрослее – тоже.

Да что же такое с ней происходит? Почему ей видится то, чего в принципе быть не может?

– Я смотрю, вы и мой племянник понравились друг другу, – слышит Марина Сергеевна одобрительную реплику отца Мефодия.

Она переводит взгляд на светлое, улыбающееся лицо молодого иеромонаха и, не сдержав вздоха, исполненного печали и некоего особенно горького разочарования, тихо, почти шёпотом, уточняет:

– Этот мальчик – ваш племянник?

Она видит кивок святого отца, и сердце её мгновенно наполняется столь невыразимой горечью, что вот-вот готово разорваться.

– Сын моей сестры Ольги. Она живёт в миру. А я взял Коленьку с собой, чтобы показать ему эти места.

– Его зовут Колей? – голос Марины Сергеевны дрожит, и она чувствует, что дыхание перехватывает, а глаза стремительно наполняются слезами.

– Да, его назвали так в честь святого угодника Николая, – поясняет отец Мефодий. – Это его покровитель.

Марина Сергеевна кивает и поспешно прикладывает к глазам натруженные ладони, чтобы батюшка не увидел её слёз. Конечно это его племянник! Родственник святого отца. Иначе и быть не могло.

– Ну что ж, давайте приступим к делу, – говорит она уже вполне спокойным голосом.

Марина Сергеевна быстро подписывает икону с обратной стороны, выводя имя человека, который внёс пожертвование на создание этого пресветлого чуда. Теперь жертвователя будут упоминать при богослужениях. Снова критически осматривает результат своих трудов, добавляет несколько завершающих мазков творёным золотом, терпеливо дожидается, когда икона подсохнет, и приступает к завершающему таинству иконописи – олифлению.

На мгновение она отвлекается и обращается к отцу Мефодию:

– Полагаю, вам, как мастеру иконописи, заключительный этап уже неинтересен. Так что можете пока посмотреть иконы, которые находятся у меня в работе.

Марина Сергеевна отворачивается, стараясь лишний раз не заглянуть в глаза ребёнка – эти затягивающие серые омуты, из которых невозможно выбраться. Она уже точно знает, что если нечаянно на них наткнётся, то просто не сможет продолжить работу. А завершить её необходимо – и при этом непременно следует сохранить ясность мысли и спокойствие духа. Иначе не было смысла даже браться за это дело – ведь оно требует полной и абсолютной душевной отдачи.

Марина Сергеевна шепчет молитву, стараясь отвлечься от суетных мирских мыслей, берёт сосуд с олифой и льёт священное масло на иконописное изображение, как бы осеняя его крёстным знамением.

И всё-таки она словно бы спиной чувствует присутствие этого ребёнка. Как будто кто-то непостижимо близкий и родной находится сейчас здесь, в одном помещении с нею. И от этого на душе становится как-то особенно тепло и радостно.

Удивительно! Подобные ощущения Марина Сергеевна испытывала лишь в далёкие времена, когда её сыновья были маленькими. Тогда она могла прикоснуться к ним, взять их на руки, поговорить с ними на своём особенном языке, который был понятен только ей и её детям, спеть им колыбельную. Господи! Какое же это было счастье! Непомерное в своей совершеннейшей полноте, чистейшее и поистине непередаваемое!

Марина Сергеевна уже и не надеялась, что подобное может когда-либо повториться. Но теперь, в присутствии этого славного сероглазого мальчугана, она чувствует, что всё её существо наполняется давно позабытыми живыми эмоциями, а душа, вновь пробуждённая к жизни, буквально переворачивается от избытка чувств!

Марина Сергеевна ощущает возле себя странное движение, невольно оборачивается и снова натыкается взглядом на эти не по возрасту серьёзные серые глаза, в которых в данный момент плещется море любопытства. Очевидно, малыш не стал рассматривать находившиеся в работе иконы вместе со своим дядей, а предпочёл поучаствовать в живом таинстве олифления.

– Ну что, дружок, тебе интересно? – участливо спрашивает она и чувствует, что уголки её губ сами по себе ползут вверх, озаряя её лицо светом мягкой улыбки.

Малыш забавно кивает в ответ, радостно сверкая любопытствующими огоньками глазёнок, и улыбка Марины Сергеевны становится ещё шире.

– Ну тогда смотри внимательно, сынок.

Сынок. Зачем она это сказала? Ведь столь интимного слова, в которое вкладывается особый смысл, от неё не слышал никто и никогда, за исключением двух человек. Самых родных и близких. Её сыновей.

Марина Сергеевна непостижимым усилием воли заставляет себя отвернуться, чтобы не видеть больше этих не по возрасту серьёзных и одновременно искрящихся любопытством и живым мальчишеским задором глазёнок, переворачивающих её душу, и начинает осторожно растирать священное масло по поверхности иконописного изображения.

Но руки почему-то дрожат и слушаются плохо. И Марина Сергеевна начинает говорить вслух, чтобы хоть как-то унять всё сильнее разгоравшееся с каждым мгновением волнение. Она зачем-то рассказывает о том, что олифа символизирует обжиг иконы, пропитывая все красочные слои и выявляя их светоносность, что это священное масло, наносимое на иконописное изображение на заключительном этапе, олицетворяет свет в значении огня, знаменуя собой таинство миропомазания.

Боже правый, зачем она это говорит? Ребёнок ведь всё равно не поймёт ни слова. Но, к своему несказанному удивлению, Марина Сергеевна краем глаза замечает, что мальчик очень внимательно и сосредоточенно её слушает, вдумчиво кивая головой. Неужели он всё-таки что-то понимает?

И она вдруг чувствует необыкновенный прилив энергии, будто бы где-то внутри сознания начинает сиять, разгораясь всё сильнее и сильнее, чистейший божественный свет. И именно этот непостижимый живой свет безмерно воодушевляет пожилую мастерицу, давая ей силы закончить многодневную работу над первой в её жизни иконой. А впрочем, это ещё не конец сего грандиознейшего действа – ведь завершает работу над иконой не художник, а молитва того, кто в храме предстоит перед ней.

И всё же! Кто бы мог подумать, что хрупкая пожилая женщина, испившая на своём веку такое количество горечи, что хватило бы на добрую сотню таких, как она, сумеет с честью справиться со столь нелёгким, ответственным делом? Ведь ещё и полутора месяцев не прошло с того злополучного дня, когда судьба отняла у неё последнего сына, её бесконечную радость, её кровиночку, а врачи Солнечногорской центральной районной больницы бились за её собственную жизнь. Жизнь, в которой больше не было смысла. До сегодняшнего дня.

Марина Сергеевна поднимает от работы уставший, но вполне удовлетворённый взгляд и снова обращает его к ребёнку. Тот застенчиво улыбается и тоже с интересом смотрит в большие серые глаза, в которых плещется неизбывная нежность и всё сильнее и сильнее разгорается непостижимый божественный свет. Свет далёкого и манящего лазурного неба, льющего на землю животворящие солнечные лучи.

Малыш вдруг протягивает тоненькие ручонки и крепко обнимает за шею эту удивительную солнечную женщину, сидящую перед ним и передающую ему взглядом живой поток неподдельной доброты и тепла.