Текст книги "Инстинкт просвещения"

(Андрей Коровин. Любить дракона. – М.: Русский Гулливер. 2013)

«Любить дракона» – шестой сборник Андрея Коровина, в который включены не входившие в предыдущие книги свободные стихи разных лет. Большей частью они свободны совсем, но некоторые все же сохраняют ритм.

В книге семь тематических частей и предваряющее их посвящение памяти Алексея Парщикова: «ты выйдешь к солнцу сам не зная где ты / какие там живые экспонаты / где луг поющий где осипший берег / где девушка плывущая нагая / где высушены строки на песке». Предварение удачное, оно дает буквально краткое содержание частей. В первой будет детство, с растерянностью и удивлением, с золотыми рыбками в пруду, с поиском родословной – аж от Льва Толстого, с ежевесенне оживающими бабочками и волшебным хеппи-эндом: отправившись в плавание на льдине – причалишь к теплому берегу, заблудившись в грибном лесу – выйдешь к солнцу. «Живых экспонатов» от Джека Лондона и Андрея Вознесенского до случайных попутчиц и мертвых бомжей тоже вдоволь, и, разумеется, коктебельского берега и моря – в изобилии. Но это темы. Основное же сообщение автора читателю, главное его слово – о свободе.

Это внутренняя свобода любить и говорить об этом. Свобода любить солнце, Мандельштама, тепло, Макса Волошина, море, вино, виски, Гумилева, сладкое к чаю и женщин, в описании которых часто используешь прилагательное «округлый» – и говорить об этих понятных пристрастиях простыми и понятными словами. Верлибрами, и чтобы каждая строчка – утверждение, и каждая – выдох, а резкий краткий вдох – между ними. Эта свобода любить позволяет любить и не очень удобных ближних вроде запойного соседа. С досадой вспоминать, как «Русское радио» в 1990-е годы уверяло, что все будет хорошо, – а вышло не очень. Но все же верить, что у всех дорогих и родных, кто погиб под этот глупый рефрен, «там где они сейчас / действительно / все хорошо».

Любовь к себе предполагает принятие себя целиком, в том числе себя маленьким, в том числе и дракона в себе. Если дракон уже найден и виден тебе, то люби его, каков бы он ни был, и останешься свободен от него. И умирая, ты завещаешь возлюбленной хвост от дракона, которого «победил в честном неравном бою». Приятие себя в своей полноте позволяет принимать мир целиком и с благодарностью во всех его проявлениях, и людей во всех их подробностях, даже если они произносят «ракушки». Исповедуя любовь, можешь позволить себе роскошь смирения «с волей синего неба / точнее моря». Тогда мир, в котором все запрещено, отступит и

 
мы дружно уедем
туда
где
РАЗРЕШЕНО
пить пиво
курить на работе
любить друг друга
 

– и оставлять в верлибрах рифму «порядок – беспорядок».

Коровин пишет воззвание к революции – Революции Любви – и называет его «тихой песней». Воззвание выходит бурным и страстным, местами даже яростным: «люди не верят в любовь / тем более вечную / и высмеивают любого кто говорит о ней», поэтому

 
сегодня любовь – это революция
все прежние революционеры
боролись хрен знает за что
за свободу заводы земли соль спички
за идеи секс равноправие
за отмену талонов на водку и введение талонов на женщин
за право не иметь детей и право их убивать
за мир во всем мире и звездные войны
 

– тогда как, по мнению автора, «любовь – вот единственная подлинная ценность в этом мире, господа!».

Кажется, эта революция peace-love-freedom должна была победить еще в шестидесятых, но победа вышла не полной и не окончательной. Что же, не грех попробовать еще раз.

Глава девятая,
о прозаиках и их книгах

(Денис Осокин. Небесные жены луговых мари. – М.: Эксмо, 2013.)

К моменту выхода сборника Дениса Осокина «Небесные жены луговых мари» и в текущей критике, и в читательской аудитории о его прозе уже сложилась сумма знаний: проза – лирическая, даже поэтическая, реализм – мистический, этномифологизм – художественный, а эротический компонент играет социотерапевтическую роль. Мелкие бытовые детали в ней по-прежнему составляют основу поэзии мира и поддаются любому символическому наполнению. Композиционные единицы книги все так же трудноопределимы по жанру (зарисовки, маленькие рассказы, истории формата «пост в жж»), сгруппированы в несколько крупных циклов, название сборника дано по названию последнего цикла (так было и с «Овсянками»). Тексты «в лист» перемежаются с текстами «в столбик» и «в строчку». Сюжет либо отсутствует, либо неважен, образы персонажей сознательно не разработаны. Фраза по-прежнему короткая, синтаксис нарочито примитивный, графика текста нестандартная и разнообразная. Это аксиоматическое знание об Осокине можно вспомнить еще раз, читая новый сборник, а можно к нему уже и не возвращаться.

Весь Осокин о любви. Все, что есть в мире Осокина – о любви. Все «балконы, анемоны, огородные пугала, птицы, керосиновые лампы, карусели, форточки» – о любви. Все существительные и глаголы, и уж конечно, все частицы и междометия – о любви: «олика три слова любит: шыже – шыма – и шудо: осень – ласковый – и трава».

«Кроме воды и любви / друг к другу у мери ничего нет» – утверждали «Овсянки». И у коми-зырян – нет. И у мари, конечно, тоже нет. Ни у кого нет. Есть огромный каталог, большие святцы женских имен – мертвые «барышни тополя» в двух частях, есть словарь имен небесных жен луговых мари. Женское имя дает название маленькой главе, которая, хочешь, окажется про зину, а хочешь – про ошалче, и женским именем будет названа форма любви. Потому Осокина хорошо читать любимым: читать и думать, что вот так тебя любили, и вот так, а вот так вот, кто знает, может быть еще и полюбят. А нелюбимым читать – обидно.

Мир Осокина лишен привычного конфликта, в нем отсутствует оппозиция, даже такая явная, как любовь и смерть. Любой конфликт в нем сокращается до любви – или до смерти, что совершенно одно: «впервые в жизни – пока мы пересекали акваторию Казани – я подумал о живом человеке о Валерии «мертвая» – когда искал своей радости подходящие слова, мертвая – значит смертельная заветная любовь, мертвая Валерия – означает Валерию реальнее чем только в жизни, любимая всей силой мира живых + так же всей силой мира ему противоположного. мертвая – возлюбленная удвоенная бесконечная».

Смерти нет и в самом простом понимании. Какая может быть смерть, если мертвая ксешя продолжает душить девочек в парках (особенно оксан), если олика выбирается из могилы по белой нитке, специально для этого привязанной к ее пальцу и оставленной в гробу, а дед сомка на сороковой день приходит в гости к родственникам в теле деда пепи, а уходит с полными карманами гостинцев. А сколько раз умерла и ожила агнюша! То кот ее укусит, то вороняги она нажуется – а все ничего, оживает. Про мертвую вику мы и вовсе ничего не узнаем, только про живую. Осокин забывает рассказать, каково ей там, во втором мире, в двойке. Никакого конфликта между миром мертвых и живых быть не может, как не может его быть между единицей и двойкой (я имею в виду цифры). Просто есть одно – а есть другое, и разница между ними – как разница между именами «анна» и «инна», как разница звуков «а» и «и», как разница между одним словом и другим. Она есть, но она не имеет потенциала трагедии: «а – позывной живых – (иначе – позывной № 1) – основа единицы, звук а никогда не звучит в мире номер два: на месте звука [а] в двойке звучит [и]– (это позывной № 2) – главный позывной мертвых, фонетика антимира основана на и + сонорных звуках».

Сокращение любви до смерти и смерти до любви Осокиным заявлялось и прежде. Вот, например, «первым же вечером по приезде мы попросим у полярной звезды – дарительницы домов и браков – разрешения пожениться». Полярная звезда (и ива, и мертвая бабушка, и живой родитель, и добрый хозяин реки ветлуги, и кто угодно) обязательно нам разрешит «в этом твоем любимом городе у твоей реки… долгую жизнь – долгую и счастливую» – мир Осокина бесконечно добр к человеку, весь устроен так, чтобы человек катился по нему, как по свежему маслу. Тогда «мы женимся – значит решаем что конец нашей близости будет положен только смертью, поэтому смерть – вот она: глинтвейн варит вместе с нами, потом/ гуляет в парке урицкого. / это хорошо – это правильно – три бабочки одинаковы и не бывают / друг без друга, женившись мы оба предлагаем смерти взять / нас под руки и начинаем сильно отличаться от тех кто не / замужем и не женат, жить можно по-всякому – или вообще / разойтись – тогда третья бабочка исчезнет». И если умереть, например, то простое равенство «любовь = смерть» сведется к «любовь=любовь», а если вообще разойтись, то к «смерть = смерть».

Игрушечный мир полной симметрии прекрасен и мертв. Читать «Небесных жен луговых мари» легко, душно, сладко и безопасно: речки – мелкие, солнце – мягкое, боги – добрые, тела – теплые. Еще и «новая радость – перед самой их свадьбой краснококшайск стал называться по-марийски йошкар-олой». Единство места и времени совершенно: лето, и время становится пространством: циклы отмечены «ветлуга. 2004» или «Казань. 1927», а иное и «июнь. 2009», – Осокин ходит по времени, как по земле. Единство действия абсолютно – только любовь. Так было и раньше: «когда целуют в спину – любят на самом деле, в губы в ноги и между ног человек целуется с летом». И доверчиво целуясь с летом, поцелуя в спину не ждешь, вот он и имеет эффект выстрела.

Я о повести «Отличница». Она тоже о любви и лете. О непоименованной любви и бесконечном лете. О такой идеальной, покаянной, безоговорочной, уступчивой и отчаянной любви, какой всем родителям хорошо бы любить своих детей. Какой на самом деле любят своих детей только попросившие у полярной звезды разрешения пожениться, десять лет прожившие вместе и вчера разведшиеся люди. Да и то только пока ждут детей на причале или на платформе. Им внезапно мало одного лета и нужно два: по лету на каждого родителя. Вот тут в сборнике обнаруживается конфликт: один мир Дениса Осокина пытается растворить в себе другой мир Дениса Осокина, или обнять его и тем примирить, или увернуться от него, как от ветки, но ничего этого не может. Можно уплыть пароходом, уехать на автобусе, а хочешь – можно и на поезде уехать, но все равно придется вернуться к казанскому главпочтамту. Посидеть в нем и попробовать еще раз уехать.

И оказывается, что даже если «вообще разойтись», то третья бабочка не уровняется ни с любовью, ни со смертью, никак не сократится. Вообще не поместится в «летний» мир. Жаль, но в этом сборнике нет стихотворения «Оливки»: в нем тот же конфликт, только еще более острый. Вместо третьей бабочки с крыльями из слов «смертельная» и «любимая» в нем не шевелясь стоит слово «бывшая», и сколько угодно раз скажи «ты ошибаешься. / ты не бывшая. / просто ты мне / теперь не жена. / всего и делов-то», и даже прикрикни «забудь это мерзкое / слово вообще», ты все еще можешь приносить бутылки оливкового масла, и жестяные банки оливок, и, может быть, даже анемоны, но уже не можешь поцеловать в спину. Зато можешь попробовать сделать книгу, «чтобы вырвать ей / из наших и разных / других сердец / тонны стрел». Еще одну книгу-речку или книгу-лето.

В одном из прошлогодних номеров «Знамени» литераторы на разные лады говорили об отсутствии любви в современной литературе: о невнятности понятия, затасканности образов, о востребованности попсовой любовной лирики народом и усталой рефлексии литературы над литературой. О том, что любовный возраст все меньше, а возраст поэтической зрелости все больше. О необходимости выработать новый поэтический язык для нового говорения о любви. Можно привести редкие исключения, скажем, новое стихотворение Гандлевского, где речь «о чувстве, / обуявшем меня и жену» завершается призывом «дружить и влюбляться, / от волнения много курить, / по возможности совокупляться / и букеты собакам дарить!», или старое стихотворение Марковой с не менее прямым высказыванием: «Это воздух, воздух, любовь моя, не одышка./ Это счастье, счастье, любовь моя, не болезнь». Но Осокин в таком случае будет самым последовательным исключением, а кульминация «Оливок», звучащая как «поговорим о том – / какая ты гусеничка» – поиском нового языка для нового говорения о любви. Языка прямого, ясного, краткого (не столько даже по фразе, сколько по длине слова – не более трех слогов) и удивительным образом незатасканного. Несколько лет тому назад был читатель, для которого слова Воденникова «сердце мое разрывается на куски» звучали так эмоционально-насыщенно и прямолинейно, что смущали. А теперь появился читатель, у которого от «поговорим о том – какая ты гусеничка» едва не разрывается сердце.

В тексте Осокина на коротком пространстве абзаца сочетаются физиологические подробности и сентиментальность самой высокой пронзительности (трудно не вспомнить Набокова, распространившего несчастную любовь Гумберта Гумберта и на перламутровые внутренности Лолиты). На фоне общей «холодности» современной литературы существует мир, движимый только эмоцией и интуицией, а физиологические подробности в нем естественны (как и положено примитивизму): «он продает веревки – и мочальные канаты. <…> и зовут-то его – одар. одарня его по-хорошему любит, хорошо бы – думает – было с ним встретиться лет тринадцать назад – выйти замуж – и жить уехать в морки. морки веселые и большие, они бы с ним в бане мылись, он бы там сжимал ее за голову за волосы – и… у нее бы живот болел – и все бы болело, одарня бы от счастья мочилась на пол – и смотрела как и он тоже мочится, он окатывал бы ее водой, целовал в живот, в любое на ее теле больное место, она бы сама продавала эти лыковые веревки – а он бы их только делал». Это одарня. А вот ошаняй любимый в первый раз привел на серые острые известняковые камни – «нетрезвый неловкий был», «ошаняй не жаловалась на обиженную спину – а вот колени мои потом жалела». Все бы ничего, Ошаняй потом замуж вышла и в Сернур уехала, и уже семь лет как замужем, то есть с того времени лет пятнадцать прошло, «но я не могу, не могу, я от жалости не дышу – ничего не слышу, я в пумарь редко езжу, мне пумарьские рощи не нужны, полотенца с пумарьских деревьев пусть скорее на землю свалятся, лучшее что есть у меня в жизни – эти серые камни ошаняй. ошаняй прости меня».

Проза Осокина (при всей верности характеристик типа «этномифологическая», «эротическая», «мистическая») – редкая теперь попытка перестать жить в мире, в котором чего ни хватишься – нет. То бога нет, то секса нет, то любви. Перестать стоять перед сложным выбором между (простите за апелляцию к анекдоту) трусами и крестом. С крестом, конечно, по-осокински не получится, но эти языческие сказки необходимы, например, как вариант ответа на православные сказки архимандрита Тихона из книги «Несвятые святые». Равновесия системы в приведенном примере не наблюдается (достаточно сравнить тиражи), но если учитывать, какое верование является титульным, а какое – маргинальным, это и не удивительно.

«Небесные жены луговых мари» – осознанная и реализованная авторская потребность написать книгу-утешение; говорение о мире, которого нет, но где все хорошо и все можно, миру, который есть и мучится, форма убаюкивающей и душецелительной литературы. Но и в «Отличнице», и в «Оливках» кажется, что в существовании своего мира автор стал сомневаться.

«Октябрь», 8,2013

(Марина Степнова. Безбожный переулок. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.)

Читать Марину Степнову – как слушать семейные истории: а он? а она? а ты что? да ты что! Кто полюбил огромных, трехчастных «Женщин Лазаря», вошедших во все возможные шорт-листы и получивших третью премию «Большой книги», а потом и переизданного на радостях дебютного «Хирурга», кто радовался подробностям быта и не очень заметил, что они подчас выпадают из эпохи, кто признал право автора на гроздья эпитетов к одному существительному и искренне восхищался медовой густотой метафор, полюбит и «Безбожный переулок».

Внимание к третьему роману Марины Степновой будет пристальным, лауреаты «Большой книги» без внимания не остаются. Мы уже знаем мужские портреты ее авторства в родных советских и постсоветских декорациях – пластического хирурга Хрипунова и гениального физика Лазаря Линдта. Настал черед врача-педиатра Ивана Сергеевича Огарева. Новый герой Степновой не претендует ни на исключительность Линдта, ни на хрипуновское соревнование с Богом – он обычный.

Русский, «стопроцентный, как спирт», он, как и положено советскому интеллигенту, живет в книгах и художественных альбомах, перебираясь из одной в другую, примеряя на себя персонажей и сравнивая технику великих живописцев просто так, для души. Горькое детство с замученой мамой и жестким неласковым отцом в конце 1970-х, бессмысленное отсиживание уроков в школе, случайный выбор профессии врача, армия, работа, скучная нелюбимая жена. Огарев плывет по течению, изредка принимает судьбоносные решения, ошибаясь на каждом шагу. Каждая ошибка стоит чьей-нибудь жизни, но героя это мало смущает. Жизнь как долгая попытка вписаться в систему, срастись со страной, череда провалов и разочарований. Все, что ему остается, превратиться в любого доктора из ПСС Чехова, тихо пить и довольствоваться камерным признанием наставников и пугливой благодарностью пациентов. Но тут, примерно к 300-й странице, выясняется, что книжка Степновой про другое.

Она о безысходной русской тоске по Тоскане. Огарев потому и Огарев, что роман о западниках и славянофилах. Сюжетное решение простое: появляется героиня, прекрасная и любимая Маля, и просит только об одном: Ваня, пожалуйста, давай уедем в Италию. Там смех, вино, сыр.

Кстати, про сыр и хваленую метафоричность Степновой. Этим сыром иллюстрируется конфликт культурных основ, православия и протестантизма, уверенности и страха, жизни и смерти. Огарев смотрит на итальянские сыры пятилетней выдержки глазами русского, для которого бывает только творог, скисающий к вечеру, и пытается осознать, каково это – жить и делать даже не вечное искусство, это можно понять, а просто еду, которая будет готова только через несколько лет. Каково это – жить и твердо знать, что через пять лет ты все еще будешь жив-здоров и этот сыр отведаешь. Каково это вообще – столетие за столетием, поколение за поколением пребывать в покое и мире. Это трудно представить не только герою, но, кажется, и автору, и читателю. Весь текст Степновой такой, с параллелями, сравнениями, смысловыми переносами, с отсылками, реминисценциями, аллюзиями, планами и слоями, и наводнен, перенасыщен и изобилен цитатами мировой литературы. Красот временами столько, что не продраться, но простая читательская радость ловить полунамеки автора по три раза на странице гарантирована. И чем больше таких красот мелькает в книжной голове Огарева, тем роднее и ближе он читателю.

Маля в романе родилась в 1987 году, когда, кажется, вся Россия в голос болела чаадаевской тоской по мировой культуре и просилась в Италию. И даже поехала. Но, если по Степновой, по пути выяснила, что никакой Италии нам не будет. Что можно в последнем безумном усилии отложить художественные альбомы и посмотреть воочию на светотени великих мастеров и благословенную итальянскую землю в лучах заходящего солнца. А взять и заменить унылую московскую окраину на узкие улочки Италии – нет, нельзя. Что сама по себе Италия есть – она не морок, не призрак. И проблема не в ней, а в нас, точнее, в стопроцентном спирте, еще точнее, в его стопроцентности. Огарев, надо сказать, переезжает. И в финале даже чувствует себя счастливым. Но поверить в это невозможно. В стопроцентном спирте жизни нет. Как не бывает и его самого. И хочется уже ответа: чем таким разбавить тоску, чтобы чашу можно было допить, но нет, роман не дает ответа.

НГ Exlibris, 23 октября 2014

(Александра Николаенко. Убить Бобрыкина. – М.: Русский Гулливер, 2017.)

Уже несколько лет я говорю, что соскучилась по яркой художественной прозе на русском языке. Говорю, но все не соберусь об этом написать. Мне действительно надоела рефлексия на исторические темы, будь то история XX века или любого другого.

Наверное, это неизбежный этап: XX век в самом деле кончился и литература должна рассказать читателю, каким он был. Много-много раз рассказать про дореволюционных интеллигентов и войну, про сталинский террор и опять войну, про застой и лихие девяностые, приложить к этому истории семей и архивные документы – и едва закончив, начать сначала.

Мы читали саги длиной в пять поколений персонажей, обнаруживали тяготение прозы к (псевдо) историческому роману и предлагали классификации. Это было по-своему хорошее время: не скажешь дурного об «Авиаторе» и «Лавре» Водолазкина, «Ложится мгла на старые ступени» Чудакова, «Лестнице Якова» Улицкой, о «Тоболе» Иванова (я успела полистать вторую часть). «Искальщику» Маргариты Хемлин я и вовсе спела столько дифирамбов, сколько смогла. И новая «Памяти памяти» Марии Степановой по отзывам коллег – отличная.

На Букеровской конференции случайный юноша, назвавшийся «Григорий, просто прохожий», сказал, а точнее, спросил: не скучно ли господам писателям обращать свой взор в прошлое и не хотят ли они заняться современностью. Юношу зашикали, потому что современности достаточно. Он прав в другом: и в самом деле скучно.

Переосмысления особого пути русского народа за всю его историю больше не хочется. Хочется, чтобы горшочек сварил уже чего-нибудь другого. Чтобы прошлое отпустило нас на свободу. Чтобы писатель снова смог выдумывать персонажей и события, владеть сюжетом и языком, творить миры и населять их. Хотелось художественного вымысла – и хорошо бы не в жанровой литературе, а в высокой.

И, похоже, я дождалась – есть «Убить Бобрыкина» Александры Николаенко. Нетипично маленький для отечественной прозы объем – то ли европейский роман, то ли долгий-долгий верлибр. В нем невротичный, ничтожный Шишин, повседневный быт, богомольная ворчливая матушка, дурацкая школьная любовь, болезненная ревность, Бобрыкин ненавистный, единство времени и места, повествование от третьего лица, редкая композиционная цельность (за счет многих повторов сюжетных ходов, диалогов, сцен, описаний – нескончаемое кружение навязчивостей в голове героя). Ритмизациями и атмосферой душевного нездоровья он не мне одной напомнил «Петербург» Белого и «Мелкого беса» Сологуба.

Не обещаю, что «Убить Бобрыкина» – первая ласточка и вектор прозы сменится именно сейчас (но, с другой стороны, должен же он когда-то смениться). Может, это только случайная искорка, вроде петровской «Турдейской Манон Леско» на фоне военной прозы XX века. Но версия с ласточкой нравится мне больше.

«Новая юность», 1,2018