Текст книги "Инстинкт просвещения"

Барикко решает давно сформулированную писательскую задачу: вернуть итальянской литературе слово и стиль (Слово и Стиль, если быть интонационно точной). Так что это не любовный роман, даже ярлык «притча» для него слишком груб, это двухсотстраничная метафора красоты, сексуальности и любви. Впрочем, сюжет, пусть минимальный, в ней тоже существует.

Давным-давно (даты нет, но, судя по нарядам и дворецкому, по итальянской торговле шерстью за рубеж, по добыче золота в Аргентине, по тому факту, что для установления связи с Англией в Англию надобно плыть – дело было давно) в одно безымянное и архетипическое Семейство (Отец, Мать, Дочь) явилась восемнадцатилетняя Невеста, чтобы выйти замуж за Сына. Баррико так и именует их, с прописной. Интрига в том, что Сын – в Англии, а может быть, уже и нет: он давно не шлет скупых писем «Все хорошо». Пока Сын странствует, Невеста его ждет – в высоком смысле слова, почти, как Пенелопа. «Ждет» стоило бы тоже писать с прописной, все слова в романе этого просят: Ночь, Утро, Завтрак, Дом, Плоть, Красота, Сон, Любовь, Сладострастие.

В ожидании своем Юная Невеста, непорочная к моменту прибытия, последовательно искушается страстями – ленью, праздностью, стяжанием, вожделением, унынием, гордыней. Всю книгу Барикко доказывает читателю, что только еда, сон, холод, дыхание и совокупление составляют жизнь – чтобы, когда мы уже смирились вполне с приматом плоти, в последних трех строчках признать, что есть на свете еще верность, вера, любовь (ну, тоже с прописной).

Тут бы можно рассказать о реверансах Барикко Сервантесу, Шекспиру, Гомеру и политеистическим пантеонам, где отец непременно и брат, и муж, где мать непременно и сестра, и жена. Но лучше я покажу вам реверанс Петронию Арбитру – описание завтрака Семейства, ликование моего сердца: «Тогда они высыпают из комнат, не одевшись, даже на радостях позабыв плеснуть водою в глаза, сполоснуть руки. С запахами сна в волосах, на зубах, мы натыкаемся друг на друга в коридорах, на лестнице, на пороге комнат и обнимаемся, словно изгнанники, возвратившиеся домой после дальней дороги, не веря, что избежали тех чар, какие, нам кажется, несет с собой ночь. Необходимость сна разлучает нас, но теперь мы опять составляем семейство и устремляемся на первый этаж, в большую залу для завтраков, словно воды подземной реки, пробившиеся к свету, в предчувствии моря. Чаще всего мы делаем это со смехом. <…> Море, нам сервированное, это именно стол для завтраков – никому никогда не приходило в голову употреблять это слово в единственном числе, только множественному под силу воплотить их богатство, изобилие и несоразмерную длительность. Очевиден языческий смысл благодарения – за то, что освободились от бедствия, сна. Все устраивают незаметно скользящий Модесто и два официанта. В обычные дни, не постные и не праздничные, как правило, подаются тосты из белого и черного хлеба; завитки масла на серебре, девять разных конфитюров, мед, жареные каштаны, восемь видов выпечки, особенно непревзойденные круассаны; четыре торта разной расцветки, вазочка взбитых сливок, фрукты по сезону, всегда разрезанные с геометрической точностью; редкие экзотические плоды, красиво разложенные; свежие яйца, сваренные всмятку, в мешочек и вкрутую; местные сыры и в придачу английский сыр под названием стилтон; ветчина с фермы, нарезанная тонкими ломтиками; кубики мортаделлы; консоме из телятины; фрукты, сваренные в красном вине; печенье из кукурузной муки, анисовые пастилки для пищеварения, марципаны с черешней, ореховое мороженое, кувшин горячего шоколада, швейцарское пралине, лакричные конфеты, арахис, молоко, кофе. <…> Можно теперь понять, каким образом трапеза, у большинства людей проходящая торопливо, в преддверии наступающего дня, в этом доме обретает вид сложной и нескончаемой процедуры».

В продолжение темы радостей плоти расскажу о «Безгрешности» Джонатана Франзена[126]126
  Франзен Дж. Безгрешность. Перевод с английского Леонида Мотылева и Любови Сумм. – М.: Corpus, 2016. – 736 с.


[Закрыть]. Его хакер-социопат Андреас Вольф – харизматичный, всемогущий законченный мерзавец и живой букет психиатрических диагнозов. Он в профиль Ассанж, анфас – Сноуден, снаружи доктор Джекил, внутри мистер Хайд, левой ногой – Гамлет, правой – Эдип. Он играет черными. На белой стороне доски – Пьюрити, Purity, Чистота – 23-летняя святая простота из американской глуши, ни дома, ни бойфренда, ни карьеры, только 130 тысяч долга, маловменяемая мама и высокие моральные ценности. Пьюрити хочет с помощью Вольфа найти папу (да, вот так сентиментально). Вольф хочет с помощью Пьюрити возродиться к лучшей жизни (да, вот так в лоб).

Эта простая канва дает возможность Франзену рассказать несколько историй на любимые темы: эксцентрические матери (Клелия, Анабел, Катя) против инфантильных сыновей; мир мужского насилия (харизма, власть, деньги) против радикального феминизма (пафос, безгрешность, навязчивость); здоровый супружеский секс против мучительно-сладких половых извращений; честная журналистика против воровства; светлая американская модель (трудолюбие, открытость, сердечность) против мрачных глубин европейской души (паранойя, нарциссизм, депрессия).

Читатель волен выбирать по сердцу, но как автор Франзен деспотичен: белые начинают и выигрывают, это роман о тотальной победе добра над злом. Зло обаятельно и его ужасно жаль. Добро утомительно, и только.

После «Поправок» (2001) Франзена в России любят. Редкий случай, поисковик выдает много пресс-релизных рецензий на «Безгрешность». И, похоже, от любви Захар Прилепин сравнил его с Толстым, а «Афиша» нашла в «Безгрешности» Достоевского и Булгакова на том основании, что в романе есть отрубленная голова. Голова и в самом деле есть. Но голова Миши Берлиоза – не единственная в мировой культуре подается на блюде, в контексте романа это, вы удивитесь, бедный Йорик.

«Безгрешность» в самом деле можно рассматривать под каким угодно углом. Как книгу об интернете, и книгу о современной Америке, и книгу о добре и зле, и даже как «самую русскую книгу». Tabula rasa романа – одновременно и его слабость, и сила. Предлагаю для разнообразия рассмотреть сюжеты романа как модель психосексуального развития человека: сценам секса отведена примерно треть семисотстраничного текста, так почему бы и нет. Тогда олицетворением оральной фазы будет Вольф с его помешательством на маме и оральном сексе, а анальной – Клелия, мучимая прямой кишкой, и ее мама, мучившая своим желудком всю семью и двоих офицеров СС. В фаллической фазе осталась великий и неудавшийся режиссер Анабел с ее бесконечным фильмом о собственном теле (за десять лет она сняла горы авангардистских черно-белых лент, но дошла от пальцев правой ступни только до правого колена), а в латентной – Пьюрити, героиня, приверженная несексуальным целям (карьера, образование, долги, недвижимость, мораль). И, наконец, генитальную фазу отдадим счастливой паре Тома и Лейлы – кажется, под зрелыми сексуальными отношениями Фрейд понимал то, что происходит именно с ними.

В жанре нон-фикшн в номинации «самая страшная книга о семейной жизни» побеждают переизданные дневники графини Толстой[127]127
  Толстая С.А. Дневники. 1862–1910. – М.: Захаров, 2017. – 688 с.


[Закрыть]. Их не переиздавали несколько десятилетий, а истории о том, как жить не надо, время от времени полезно освежать в памяти. «Я люблю его и для меня ничего, ничего не осталось, кроме него», – пишет юная графиня Толстая в первые годы брака, осознавая: «…я не умею дела себе создать. <…> Одною любовью не проживешь». Не надо хотеть, чтобы другой человек принадлежал тебе полностью, – этому желанию не суждено сбыться. Не надо удерживать рядом любой ценой – это превращает жизнь в пытку. Не надо приносить жертв – это слишком дорого стоит домашним, и всех очень жаль. Чем графиня старше, тем чаще звучит мотив: «Пролежала полтора суток в постели, без еды, без света, в темной комнате, без мысли, без чувства, без любви и ненависти, испытала могильную тишину, безжизненность и мрачность. Ко мне заходили все, но я никого не любила, ни о чем не жалела, ничего не желала, кроме смерти». Ни брачный невроз, ни депрессия, ни истерия не доказывают любви, но ведь и не отменяют ее.

Об идеальной любви есть мемуары Бориса Мессерера «Промельк Беллы»[128]128
  Мессерер Б. Промельк Беллы. Романтическая хроника. – М.: Редакция Елены Шубиной, ACT, 2016. – 848 с.


[Закрыть], публиковавшиеся в «Знамени» в 2011 году. Ахмадулина умерла осенью 2010-го. За шесть прошедших лет Мессерер написал воспоминания о сорока годах общей жизни, расшифровал надиктованные Ахмадулиной рассказы о детстве и времени до их знакомства, создал премию ее имени, установил памятник на берегу Оки – шесть лет продолжения любви. Понятно, что, кроме Ахмадулиной, в книге есть война и эвакуация, балет и театр, советский и антисоветский бомонд и дыхание эпохи, но все же, все же. Это право – увековечивания и служения – традиционно предоставляется писательским женам, и Мессерер в такой роли – фигура уникальная.

Двойной данью памяти стали заметки о литературных вдовах России и об Иосифе Бродском – «Без купюр» Карла Проффера[129]129
  Проффер К. Без купюр. – М.: Corpus, 2017. – 288 с.


[Закрыть], только что, через много лет после его смерти, изданные Эллендеей Проффер. В них, не пугайтесь провокативного названия, почти нет историй о том, кто с кем спал, – их писал литературовед-славист. В них есть удивление американского профессора перед советской действительностью и попытки быть переводчиком этой действительности для американских читателей. Есть сундучок хранимых Бриками сокровищ с неопубликованной на тот момент рукописью Пастернака «Сестра моя – жизнь», чрезмерно откровенная Л.Ю. и Катанян, кричащий с кухни: «Лиля, перестань!» Есть три вдовы Булгакова, о которых сказано удивительное: «У Булгакова были три хорошие жены. Но, хотя никаких специальных усилий не предпринималось, чтобы держать эту трилогию в секрете, во время нашей первой научной поездки в 1969 году знатоки единодушно держались мнения, что у Булгакова была одна жена, Елена Сергеевна Булгакова».

Жемчужиной «вдовьей сети» для Профферов была, разумеется, Н.Я. Мандельштам. Лучшая история мемуара с ее участием переполнена любовью человеческой и литературоведческой. Звучит она так: «Самый важный наш подарок Н.М. нам вернула. К концу нашего пребывания в 1969 году мы приобрели у хорошего русского приятеля, великого собирателя книг, <…> первое издание первой книги Мандельштама “Камень” (АКМЕ, 1913, 500 экз.). Наш приятель привык иметь дело с редкими книгами, но подчеркнул, что этот “Камень” – действительно что-то особенное, невероятная редкость… Мы подумали, что это будет хорошим прощальным подарком Н.М. Когда мы отдали ей книжку в кухне, она улыбнулась, сказала что-то в том смысле, что не видела ее много лет, задумчиво полистала, прочла несколько строк вслух, а затем сказала: “Знаете… я знаю все это наизусть. Заберите ее – вы получите удовольствия больше, чем я”. // Никто из нас не знал тогда, что в эту минуту родился “Ардис”».

Пожалуй, на том и закончим.

«Новая юность», 2,2017

Bonus

«Делать из Бродского памятник сейчас – преступление»

Пресс-ланч с Эллендеей Проффер Тисли

К 75-летию со дня рождения Иосифа Бродского в издательстве Corpus (М.: ACT, 2015) весной вышла книга мемуаров американской славистки, издателя и писателя Эллендеи Проффер Тисли «Бродский среди нас». Супруги Проффер и их Ardis, разумеется, легенда для мира русской литературы, и презентационных мероприятий в этот приезд автора в Россию было много, и рецензий по прочтении – тоже. Бурно обсуждали все, от фактических деталей до удач и странностей перевода Виктора Голышева. Но Эллендея Проффер Тисли тонкий, остроумный, чудный собеседник, даже если рассказывает не о Бродском, и пресс-конференция с ней превращается в живую открытую беседу.

На пресс-ланче присутствовали Сергей Кумыш («Профиль», «Российская газета»), Клариса Пульсон («Новая газета»), Наталья Ломыкина (Forbes). Записала Елена Пестерева.

– Эллендея, откуда у вас такое красивое имя?

– Я ирландского происхождения. Мою бабушку звали Эллен. И, когда моя мама была беременна, она читала книгу Гюго, где была главная героиня, слепая девушка, Дея. Так получилось имя Эллендея. Бабушка его очень не любила. Она называла меня Лэнди. Мне только потом один мой профессор объяснил, что из двух имен получается одно – «Богиня света».

– Фея? Ведьма?

– Нет.

– А как вас называл Карл?

– Эллендея. Ему нравился звук. Или baby… (смеется)

– Эллендея, скажите, Бродский 1971 года и Бродский через 20 лет – что в нем сохранилось неизменным и что изменилось?

– В частных взаимоотношениях он не изменился. Но он жутко постарел за эти годы. Он не занимался своим здоровьем, все время курил, и очень постарел. В общении с публикой, на выступлениях он стал более самоуверенным. Но даже потом мог вести себя чудовищно, особенно с молодыми людьми. Унижать молодых поэтов – это недопустимо. Важны бывают не только слова, но и тон.

Что в нем изменилось?.. В Америке впервые у него появилась власть, которую дают интеллект и образование. Америка готова приветствовать и принять, поверить на слово – и лишь потом проверять. Он иногда бывал помпезным. Он пытался так вести себя и со мной, но я же – закаленная девушка. Я 25-летней аспиранткой Набокова не боялась. Так что я могла перебивать Иосифа и спорить с ним. Он любил меня и понимал мой невозможный характер. Он мог сказать: «Твои друзья слишком обыкновенные люди». Но я не считаю Набокова – обыкновенным! Так что я спорила.

– Как вам удавалось не испытывать пиетета ни к Бродскому, ни к Набокову?

– Нас познакомила Надежда Яковлевна Мандельштам. Вот она, к слову, – действительно ведьма! Она могла сочетать злые слова, ядовитый язык – и нежный, даже детский голос. Она написала письмо Иосифу, чтобы представить ему нас с Карлом. Когда мы поехали в Ленинград, мы отдали ему это письмо и так познакомились. Мы тогда общались с очень многими писателями. Мне было 25, Иосифу 29, Карлу 31. Какой тут пиетет… А Набоков… Понимаете, мы американцы особого типа. У нас нет таких представлений об иерархии и элите. Мы разночинцы. Демократия и наше личное любопытство – это все, что у нас есть.

С Набоковым мы познакомились иначе. Набоков оказался огромный!!! Вовсе не маленький интеллектуал! Я ожидала увидеть Кафку, понимаете? А он оказался действительно огромным! Это было удивительно, да, но, конечно, это не было пиететом.

– А отношения Бродского и Одена действительно сложились не сразу? Так, как вы о них пишете?

– Да. Оден хвалил Евтушенко и Вознесенского. Для Бродского это были неприемлемые слова, это были почти ругательства, и он пытался объяснить Одену, что он неправ – но Карл не стал этого переводить. Бродский совсем не говорил по-английски. Именно поэтому – благодаря Карлу – позже их отношения с Оденом сложились (смеется). Одена тронуло жалкое положение Иосифа и его страдания в Союзе, которые англичанину трудно даже вообразить себе, и он – думаю, он не знал досконально, гениальный ли Иосиф поэт, или нет, но – он ручался за него в Лондоне. Конечно, поэзия Одена очень повлияла на Бродского – он стал стремиться к простоте.

– Как вы выбирали авторов для Ардиса?

– У нас были свои предпочтения, свои пристрастия. Мандельштам – мы дружили с Надеждой Яковлевной, Ахматова, даже Есенин, Булгаков – я была знакома с Еленой Сергеевной, я же писала о Булгакове. Но Иосиф этого не одобрял. Для него это все было слишком популярно. Он любил только своих ленинградцев, и еще хвалил тех, кто писал заметно хуже, чем он сам. Конечно, с годами, когда он стал преподавать, его мнение о многих поэтах сильно изменилось (смеется).

Мы многих издавали, Аксенов был очарователен, Алешковский – о, это что-то сумасшедшее, и счастье, что мы открыли Соколова, мы обожали Окуджаву. Мы многих любили, да. И Иосиф страшно ревновал. И зря. Никого как его.

– Как полагаете, на чем держалась их дружба с Барышниковым?

– Они отдыхали друг с другом. Они могли расслабиться друг с другом. Они сидели в кафе, обсуждали баб. Они оба не принадлежали эмигрантскому миру, они принадлежали Америке, но им обоим было трудно ей принадлежать – и легко друг с другом. Ленинградцы.

– А Марина Басманова что-то еще значила для него в последние годы?

– Да что вы! Она одна и значила – всегда. До конца. Иногда мне казалось, что все остальные женщины были вместо нее. В стихах это есть.

– Хотите сказать, он однолюб?

– Нет. Вся ценность этой первой любви была в том, что она – прошла. Это просто рана. Ее ценность – в боли. Не обязательно в любви. Когда мы составляли сборники, он часто снимал посвящения с любовных стихов, объясняя, что на самом деле они не адресату, а Басмановой.

– Какие стихи вы у него любите?

– Мне сложно судить. Я знаю русскую поэзию, но это не мой родной язык. Я думаю, по-настоящему поэзию может оценить только носитель языка. Я видела, как Иосиф работает. «Сонеты к Марии Стюарт» – мне кажется, это удачно, и это забавно. Мне нравится «Горбунов и Горчаков». И, безусловно, ранняя любовная лирика.

– А не любите?

– «Письма к римскому другу». Вот там тот тон, о котором я говорила – тон, неприятный для меня. И «Римские элегии» я терпеть не могу. И «Путешествие в Стамбул» – это расизм. И это антиисторично. И это его дурное настроение. И это его образ имперского поэта.

– Как вы решили написать свою книгу?

– Я не решала. Я не хотела ее писать, это не для меня. Я видела теперешнее мифотворчество и слышала как говорят неправду о нем. Например, что он не хотел уезжать… Это не так. Более того, он сразу знал, что поедет в Америку, и хотел ехать – только в Америку. Не из-за нас с Карлом, он и без нас бы поехал. Милош любил шутить: «Представим, что было бы, если бы Бродский остался жить, например, во Франции… Левые бы все время с ним ссорились» – в таком духе.

…Бродский бывал в образе имперского поэта, поэта имперского масштаба, но эта империя – не Союз. Это другая, воображаемая страна. Делать из него памятник сейчас – это преступление. Он любил и создавал миф о себе, даже, может быть, в конце и сам в него верил, но совсем не так, как это происходит сейчас. Я хотела что-то сделать – сказать о нем что-то живое. И сказала – хотя все время чувствовала, что он стоит со мной рядом, как цензор.

– Вы скучаете по нему?

– Очень. В Петербурге особенно. Я вижу его перед собой, и я слышу его голос. И разговариваю с ним – до сих пор. Меня спрашивали, как мне фильм «Полторы комнаты», но я не смогу смотреть художественный фильм о нем – мне очень страшно. Что мне там любить, в художественном фильме? Представьте, что вы стали бы смотреть фильм, где кто-то играет вашего брата… Он живой для меня.

Лuterramypa, 1 июля 2015

«Посмотрите на меня»: история русской феминистки

Давным-давно одна девочка пошла гулять в тирольские горы и не вернулась. Дело было в 1902 году, девочка была провинциалка, купеческая дочка, бестужевка, студентка Сорбонны, юристка, русская писательница, пациентка психиатра. Все это не последовательно, а одновременно – ей было всего 27 лет. Ее тело целый месяц не могли найти, а потом нашли совсем рядом с отелем. Тело было голым и с переломанными ногами, но одежда лежала рядом, сложенная аккуратным узлом. Семья легко ее опознала.

Ее звали Лиза Дьяконова, и история ее жизни намного интереснее истории смерти. Так решила вся русская интеллигенция, когда в 1904 году был опубликован ее дневник. Общественный резонанс был огромный, о дневнике писали и Короленко, и Розанов, и переиздавали его еще несколько раз, даже сравнительно недавно, в начале 2000-х.

Литературовед и критик Павел Басинский написал о Лизе Дьяконовой большую монографию, где есть место точным датам, архивным документам и пронзительным лирическим пассажам. Он не ставил задачи разгадать тайну ее гибели. Он хотел, чтобы мы посмотрели на ее жизнь в контексте эпохи. На жизнь девочки в Нерехте, гимназистки в Сиротском доме в Ярославле, студентки в зимнем Париже, – в мире, где женщинам уже можно становиться деревенскими учительницами, но пока еще нельзя – врачами, где душевнобольных уже не держат на цепи, но женские слезы по умершему сыну вызывают снисходительное презрение консилиума. Кстати, у Дьяконовой были в анамнезе только головные боли, утомляемость и неразделенная любовь к своему терапевту.

– Как вы полагаете, что сейчас мы должны увидеть, посмотрев на душу Лизы, запечатленную в тексте?

– Книга называется «Посмотрите на меня». Тайная история Лизы Дьяконовой – это подзаголовок. Невымышленный роман – жанр. Я всегда очень строго отношусь к таким дефинициям. «Посмотрите на меня» – это проблема не одной Дьяконовой. Это вечная проблема для многих людей, и не только женщин. Особенно – в отрочестве и молодости. Все мы в идеале мечтаем, чтобы нашу тонкую душу, наш богатый внутренний мир окружающие заметили и оценили без наших усилий для этого. Эта проблема терзала и меня в нежном возрасте. Мы замыкаемся в себе, не идем на прямой контакт с людьми, не разговариваем с ними вполне откровенно, а потом страдаем оттого, что нас «не понимают».

Это происходит даже в семьях. Дети говорят родителям: «Вы не понимаете меня». Супруги кричат друг на друга: «Ты меня не понимаешь». Вот это и есть «посмотрите на меня».

С жизненным опытом начинаешь понимать сам, что никто не обязан тебя понимать, на тебя «посмотреть». Внутренний мир человека не отражается в его внешности, часто категорически с ней не совпадает. Так что либо нужно смириться со своим одиночеством, либо распахивать себя людям, не стесняться идти на прямой контакт с ними. Либо ты сознательный интроверт, либо экстраверт. История Лизы – это история человека, который погиб, не дозрев до этого сознания. И это такой «месседж» в том числе и людям уже XXI века.

– Жить в мире, который ее окружал, Лиза Дьяконова не смогла. Какие они – ее идеальный мир и идеальный мужчина?

– Мир, который ее поймет. И еще для Лизы было очень важно, чтобы мужчина уважал ее как личность, не смотрел на нее только как на потенциальную любовницу и даже жену.

– Как вообще роль «мужского мира» в русском феминизме XIX века?

– XIX век – это ранняя стадия феминизма, и не только русского. Проблема русского феминизма была в том, что женщина борьбу за права и собственное достоинство вынуждена была осуществлять внутри мужских институтов – власти, права, образования. Первыми «феминистками» в Англии и России были мужчины: Джон Стюарт Милль, Николай Добролюбов, Михаил Михайлов и другие. Инициаторами открытия Высших женских курсов в Петербурге были в основном мужчины – профессора Петербургского университета. Русское женское движение не шло дальше требования высшего образования для женщин и расширения их прав.

Феминизм как осознание того, что женская «сущность» равноправна мужской, что «женщина не мужчина» имеет право на собственную самореализацию вне зависимости от того, что об этом думают мужчины и как они на это смотрят, – это уже новая история.

И здесь речь идет о серьезных цивилизационных изменениях. Хотят мужчины того или нет, они уже происходят. (Например, читают книги в основном женщины.) К чему они приведут, я не знаю. Может быть, к новому прекрасному миру. Может быть, к катастрофе.

– Почему вы воспринимаете историю Дьяконовой не как частную историю невроза, а как некролог русскому феминизму?

– Под «русским феминизмом» все исследователи этого движения понимают русское женское движение до революции, до XX века. В этом смысле трактую его и я. Отсюда и посвящение: «Памяти русского феминизма». Это не некролог, а историческая отсылка.

XIX век несколько расширил традиционную женскую вотчину и, кроме дома и семьи, стало прилично заниматься искусством, гуманитарным образованием, благотворительностью. XX век одарил избирательным правом. Каково адекватное реальности место феминизма в русском мире сейчас? Возможно ли, к примеру, появление женщины в роли президента России?

Повторю: настоящая суть феминизма не в достижении юридического равноправия, которое в развитых странах уже достигнуто. Суть – в цивилизационных, а для начала ментальных, изменениях. Почему, например, Бог и Человек – мужского рода?

Это очень серьезно на самом деле. Гораздо серьезнее, чем вопрос о том, может ли женщина быть президентом (премьер-министром). Может, конечно. И были, и есть, от Индии и Бразилии до Великобритании и Германии. Трамп с большим трудом и неожиданно для многих выиграл у Клинтон. Настанет и наш черед, не сомневаюсь. Но не это главная цель феминизма. Цель – радикальное изменение «мужской» цивилизации. И вот увидите, эта штука посильнее коммунизма будет!

«Что и требовалось доказать», 18 мая 2018