Текст книги "Пыль, пепел, кровь и песок"

12. Украденная

Глупые розы… Их было слишком много, и их пряный тонкий аромат преследовал повсюду. А в колодце плавали два обращенных в противоположные стороны месяца – два ночные собрата-близнеца, два темных солнца – Яман и Сакхр.

Под окнами дочери Суримы и молодой царицы Римериана цвели южные сады – эбенцы не знали холодов. Вечная весна, вечная любовь. И та, на которую хочется смотреть до скончания времен.

– Elaim! – Сплетенные волосы, руки, сбивчивые слова, прерывистое дыхание. – Oh, amari eri[50]50
  (лаэт.) Еще! О, любимый мой…


[Закрыть]… – выдохнула женщина. Любовь никак не хотела кончаться, а разрывать объятия всегда так сложно. Она шепчет незнакомые слова, и ее шепот проникает в глубины сознания, ласкает слух…

 
– Ijala tet miran,
Tet’an raim
Sar ilam rur, tet’an
Jarof ina surim,
Ar inh te ohim[51]51
  (ашесск.)
Пока ты остаешься,Ты будешь самым лучшимСреди всего того зла, что выпало на мою долю,Ты будешь золотом в моих руках,Как и я в твоих…

[Закрыть]…
 

– Я тебя не понимаю…

Серебристый легкий, как ветер, смех. Улыбка, в которую жадно и жарко целуют.

– Это слова из одной нашей песни. Очень старой песни. Я сказала, что ты золото в моих руках. Ты лучший…

Он как назло случайно задел свежие раны на ее руках, и Анаис чуть слышно всхлипнула, сжав зубы и превозмогая боль. На светлых простынях остались маленькие красные точки.

– Прости… – упавшим голосом произнес мужчина. – Близость с тобой делает меня сильнее.

– Это ты меня прости… – покачала головой жена брата. – За то, что постоянно заставляю тебя чувствовать вину.

– Болят, да? – На багровеющие с каждым часом раны на ее руках было невыносимо смотреть. Знать и ничего не делать – преступление, но когда ты действительно бессилен…

– Немного, – честно призналась Анаис. – Но руки – это пустое, они быстро заживут, к утру никто даже не заметит. Ради нас я выдержу все… У меня есть только ты. Ты мой бог.

– Маленькая моя…

– Нет, позволь я скажу… Я начала жить, когда постучала в твою дверь, а ты открыл… Ты ворвался в мою жизнь, как в крепость, завладел судьбой. Мои глаза не видели, я едва дышала. Я упала на колени, но ты поднял меня с них… Ты мое спасение.

То ли Силы награждали, то ли наказывали, то ли давали время для раздумий… но так будет повторяться всякий раз, когда она изменяет своим свадебным клятвам: выжженные на запястьях обещания любви, верности и подчинения начинают краснеть, а потом кровоточить, потому что нет между супругами ни верности, ни любви. Но, несмотря ни на что, наказание, придуманное неведомо какими силами, было вполне приемлемой платой за мгновения счастья, и его можно было пережить.

Сегодня он задержал ее дольше обычного, и на запястьях уже появились следы крови, алой, как ее свадебные одеяния. Но Тансиар целовал белые руки, и от его прикосновений ей становилось легче, боль отступала.

– Спасибо, – шептала она, – мне уже лучше. Мне всегда легко, когда ты рядом.

Молодая женщина выносила неизбежные мучения с мужеством и терпением, достойным любого мужчины. Она никогда его не предаст, он это чувствовал. Но как же сладко было целовать ее, а она… она всегда дотрагивалась там, где хотелось большего. Это было невообразимо эгоистично, но он не отпускал ее целую ночь и отпускать не собирался.

– Ты так смотришь иногда… и мне кажется, что ты никогда меня не отпустишь, даже если я захочу. – Она будто прочла его мысли.

– А ты этого хочешь? – привстал, вглядываясь в ее лицо. – Возвращаться в теплую супружескую постель во много раз приятнее, чем прятаться по темным углам со мной?

Ну зачем он так? Он ревнует ее к мужу даже тогда, когда сам владеет ей безраздельно?

– Ты знаешь, что я так не думаю.

– Знаю. – Серые глаза успокаивают, а в их уголках появляются морщинки – он улыбается, но продолжается это недолго. – Я все хотел спросить тебя, почему твои раны так плохо заживают? – Альентэ осторожно погладил кожу возле ранок.

– Потому что тот, кому я принадлежу по закону, не хочет, чтобы они заживали. По его мнению, это должно напоминать мне о верности и подчинении. Он будет продолжать мучить меня, ведь я обнимаю не его. И он меня не отпустит, потому что знает, что я никогда не буду с ним. – Анаис перевела дыхание, и голос ее стал черствым и приглушенным, а глаза – потухшими. – В тот день, когда мне выжгли свадебное таро на запястьях, когда я увидела тебя там, в Храме, я поняла, что совершила ошибку. В самый последний момент я усомнилась, я хотела отказаться, но на меня смотрели, от меня ждали… согласия. Ради мира в наших странах. А потом случилось то, что случилось…

Тансиар вспомнил, с какой силой Нааяр сжимал ладонь невесты. Неужели, брат начинал ревновать и бояться уже тогда? Когда они стояли у алтаря?

– Я не желаю гибели вашему роду, но всякий раз, когда я остаюсь с ним наедине, я мысленно содрогаюсь, а когда он прикасается ко мне, закрываю глаза и пытаюсь представить, что это ты. И боюсь случайно выкрикнуть твое имя. Я ненавижу себя за свою слабость, но иногда мне хочется, чтобы он узнал и убил меня, потому что лучше умереть, чем жить так, в вечном страхе.

Анаис поднялась и, накинув легкую мантилью, подошла к окну, накрывая покрывалом голову. Так, должно быть, ночь укрывает сады Эбена: широколистные магнолии с крупными белыми лепестками, острокрылые цветки-звезды олеандра, высокие шапки пиний. Пепельная и сама словно Вечность. Ее наперсница, подруга, названая сестра. Непостижимо-загадочная, с глазами из темных изумрудов, и в этих невозможных глазах – покорность, ожидание, укрытая бархатом тайна. Тайна, которую никому не разгадать.

В небе горело ярчайшее созвездие – Церео.

– Я родилась под Церой. Это моя звезда. Нельзя стоять под звездой с непокрытой головой. – Всматриваясь в упавшую на землю ночь, дочь Суримы становилась загадкой. В полупрозрачном, словно паутина, сером сатине она стояла и смотрела на ночное светило, которое так любила. – Нашим людям не следовало переступать Врата Вечности. Это сулило несчастье, и оно не заставило себя ждать. Сначала была ложь, потом привычка, которая стала традицией. Римериане давно забыли обо всем, а нам забывать не следовало… Но расскажи мне о Багряном Бастионе! Я думала, что все чувствую и все вижу. Это было ужасно…

– Бой, который мы ведем, бесконечен, но защищать Царство обязан каждый римерианин, – ответил Чиаро, слитным движением выбравшись из постели и подойдя к женщине. – Для этого мы и были рождены. По крайней мере, я.

– Ты видел Анзара и говорил с ним…

– Он любит тебя.

Анаис тихо улыбнулась:

– Он и тебя полюбит.

– Это была ты, да? – Альентэ обнял дочь Суримы. – Ты почувствовала…

– Я видела вас обоих и боялась, что сон останется только сном… Вас сделали врагами еще до рождения, хотя вы и не ненавидите друг друга. Так не должно быть.

Римерианин увлек пепельную назад, на мягкие простыни.

Еще мать учила ее:

– Если тебе суждено стать женой Наследника, то так тому и быть. Позволь ему полюбить тебя и полюби сама. Сделай это – и тогда наступит мир. Ты дитя из рода Каэно и кровь моей крови, я верю, ты сможешь. Но где бы и с кем бы ты ни была, никогда не забывай о том, кто ты есть.

– Я буду помнить, мама!

Дарара Каэно поцеловала свою единственную дочь в лоб.

– Будешь, ведь ты послушная дочь и в тебе кровь нашего рода. То, что я скажу сейчас, не подобает говорить никому и все же… Если бы мне дали выбирать, я пожертвовала бы любым из своих сыновей, но только не тобой. Моя любовь к тебе слишком сильна, и мне так тяжело отрывать тебя от себя, от дома, где ты родилась, от твоего народа. Не потому, что я мать, любящая тебя сильнее прочих, а потому что мы, женщины рода Каэно, последние помнящие. Мужчины вспыльчивы и горячи, а женщины мудры. И ты, Анаис, обладаешь этой священной частицей уже с рождения. Ты хранишь знание, оно спит в твоей крови и бежит по твоим венам. Память – ненадежна, слова имеют свойство забываться, а начертанное может быть стерто, но кровь никогда не лжет, она всегда свидетельствовала и будет свидетельствовать, даже тогда, когда Дети Вечности решат хранить молчание.

Анаис улыбнулась. Безусловно, давшая ей жизнь Сурима была женщиной мудрой, но мать никогда не испытывала к отцу такого чувства, которое теперь было смыслом жизни их дочери. Взаимоуважение и забота – да, но не любовь. Что бы сделала Сурима, узнай, что ее Наследница предала священные клятвы? Упрекнула бы? Напомнила о долге? Промолчала? Что бы мать сказала о любви, которой не знала? Той любви, которой ее дочь отныне горела ночью и днем, которой жила и дышала? И без которой уже не мыслила себя. Только с Тансиаром ей так спокойно и хорошо. Только с ним она может столь остро чувствовать каждый миг, каждый вздох…

Чиаро склонился над пепельной и бережно поцеловал пальцы любимой женщины:

– Родная, ты со мной? Мне кажется, твои мысли где-то далеко…

Стараясь скрыть счастливую улыбку, Анаис призналась:

– Да, мне вспомнилось кое-что…

– Расскажешь потом?

Ответ утонул в поцелуе, и обоих захлестнула новая неудержимая волна, противиться которой ни один из них не собирался.

Когда безумие спало, Тансиар облокотился на руку и стал молча рассматривать лежавшую перед ним дочь Суримы.

– Ты знаешь, я раньше за собой этого не замечала, а потом вдруг просто почувствовала…

– Что именно?

– Что могу лечить.

Чиаро с нескрываемым удивлением заглянул в лицо пепельной.

– Изредка я спускаюсь в город… – словно оправдываясь, произнесла Анаис, – когда мне кажется, что Силы больше, чем меня самой. Нааяр этого не понимал, он говорил, что я лишь попусту растрачиваю данное мне. А мне напротив кажется, что в служении людям и есть жизнь. Что в этом она обретает смысл. Иначе зачем бы мне было дано то, что у меня есть? А вот муж хотел бы, чтобы я больше внимания уделяла ему и лучше исполняла свой супружеский долг… Ты ведь так не думаешь?

– Нет, не думаю. Расскажи мне.

– Несмотря на недовольство Нааяра, я продолжала нарушать его запрет. Несколько недель назад я излечила одного мальчика. Его отец увидел меня у Темполия и узнал. Он подошел ко мне и заговорил, рассказав о своей беде. Он верил в Силу Детей Вечности и умолял помочь, и я не смогла отказать. У его ребенка отнялись ноги, и он почти не вставал с кровати. Как только я зашла и увидела малыша, я как-то сразу поняла, что жить ему оставалось считанные дни. Я слышала неровное биение сердца, кровь перетекала в его жилах с трудом, как будто преодолевая препятствие, но я была уверена, что смогу помочь. Я спросила, не случалось ли с его сыном припадков, и отец подтвердил, что да, дюжину дней назад мальчик упал и потерял сознание, а после ноги утратили чувствительность. Выслушав отца, я сказала ему, чтобы он был спокоен и попросила его идти спать, а сама просидела с малышом всю ночь и ушла под утро. Через два дня Верховный темполиец передал мне на словах, что один эбенец, присутствоваший на службе, во что бы то ни стало хотел увидеть меня. Это был отец того мальчика. Он просил передать, что его сын разбудил его на рассвете вскоре после моего ухода. Мальчик стоял у кровати отца – он был совершенно здоров.

– Я никогда не встречал таких, как ты… – Тансиар не отрывал взгляда от лица любимой женщины.

– Я самая обыкновенная, – пожала плечами пепельная.

– Нет, ты особенная, – не согласился полководец. – Но вот что я хотел спросить. Твой отец, когда я был у него в плену, сказал мне кое-что. Он сказал: «Твоя мать, как и моя Анаис, в свое время досталась не тому, но так уж решила Вечность, и, возможно, именно благодаря ее воле в тебе течет наша кровь». Тебе о чем-нибудь это говорит?

Говорило. Маленькая сразу поняла, о чем идет речь.

– Пожалуй, никто во всей Тьерне кроме любимой Дочери Вечности, отца и меня не знает правды.

– Ты говоришь о своей матери как-то особенно. Вас связывает нечто большее, чем просто кровные узы. – Чиаро не спрашивал – утверждал. С таким ясным взглядом думают только о самых дорогих, о тех, кто понимает тебя без слов и кому ты можешь доверить все свои тайны, какими бы они ни были.

– Ты прав, – очень серьезно и как-то светло кивнула Анаис. Улыбнулась тепло и открыто, и ямочки на щеках сделали ее еще притягательней. – Несмотря на то, что мать старалась относиться ко всем своим детям одинаково, я была ее любимицей. Братья не ревновали. Они были старше меня и считали, что пусть вся любовь матери достается девчонке. – Она тихо засмеялась, вспоминая. – Что это справедливо и правильно. И она баловала меня в детстве, играла со мной, называла «маленькой Римой», то есть принцессой.

Тансиар слушал и признавался себе, что он, Первый Воин Римериана, никогда не испытывал подобных чувств по отношению к себе, никогда не знал рук родителей, ласкающих своего сына, их любви.

– Но я говорю не о том… – смутилась Анаис. – Правда, я не знаю, должна ли я?

– Ты вынуждаешь меня пойти на крайние меры, – хладнокровно заявил Альентэ, а его руки, противореча спокойствию в голосе, бесстыдно забрались под соболиные меха, накрывавшие любовников.

– Что Первый Воин имеет в виду? – успела переспросить пепельная, перед тем как широкая ладонь нащупала хрупкие позвонки. Касания к коже легки, почти воздушны. Невыносимо сладки!

– Я буду тебя пытать, – губы ласкают гибкое, волнующее тело, по которому пробегает едва ощутимая дрожь, – у нас вся ночь впереди – до рассвета ты мне все расскажешь…

Попытка удержать дыхание. Напрасная попытка.

– Хорошо, – прерывистым шепотом, после того, как короткий всхлип вырывается из ее груди, – я согласна!

Но воин и не думает прерывать сладостную муку. Еще немного и неизбежное будет не остановить…

– Согласна терпеть пытку или говорить? – уточняет воин.

Алебастровые щеки зарделись сильнее. Ладонь сама ощущает этот внезапный жар.

– Говорить…

– Пепельная сдается?

– Сдаюсь… – смущенно, коротко, робко.

Жаль, но уговор есть уговор.

Тансиар устраивается в привычной позе, приподнявшись на локте:

– Тогда говори.

Стыдливо натягивая на себя одеяло, зеленоглазая с трудом отрывает взгляд от его лица. Ей тоже хочется смотреть на него вечно, но она обещала…

– У матери моей матери, Гарам Каэно, было две дочери. И старшая из них слыла отчаянной бунтаркой. Ей предназначалось наследовать Силу и тьернийское Царство, но сестру матери занимала лишь война. И вот однажды, переодевшись мужчиной, она отправилась воевать с Царством Вечности, но приграничный отряд, к которому она тайно присоединилась, был частично перебит, частично пленен. Для семьи исчезновение Наследницы стало ударом, долгое время сестру матери считали пропавшей без вести, надеялись на ее возвращение, вели поиски, но так и не нашли…

Вдруг пепельная вздрогнула всем телом, сжав руки воина. Ее красивое лицо исказила маска боли.

– Что, Анаис? Что? – Тансиар резко сел на кровати, где всего четверть часа назад безмятежно спал, обнимая лучшую из женщин. А женщина в эту минуту напоминала птицу, которую вспугнули. Или почувствовавшего опасность зверька.

– Это он… – обреченно прошептала Анаис. Смарагдовые глаза неподвижно смотрели в никуда, шевелились только ее губы. – Он зовет меня… Я должна идти.

Тансиар прижал пепельную к себе, прорычав:

– Будь прокляты эти узы! Будь проклят тот день, когда он сделал тебя своей! Не хочу тебя отпускать… – повторял он, целуя любимое лицо. – К нему… Не хочу!

– Но ты должен… – упавшим голосом проговорила она.

– Я никому ничего не должен. Тем более ему!

Сначала Анаис пыталась отнять его руки, но потом сдалась. Зеленоглазая обняла его за шею, прижалась, трепеща как лист на ветру, и тихо всхлипнула – по рукам потекли алые струйки, а по щекам – слезы. Она невольно испачкала рубашку Тансиара в своей крови.

– О, Цера, – взмолилась она, – прости меня, но я не хочу идти к нему! – сквозь рыдания шептала она, пока мужчина как мог успокаивал ее. – Это все-таки произошло… Произошло то, чего я так боялась: я разрушила твой мир, разъединила семью, разбила ваши узы…

– Зеленоглазая моя, что ты такое говоришь? – Он гладит копну роскошных волос цвета вороного крыла и смотрит прямо в глаза. – Ты не разрушила его, ты его создала. Я не думал, что когда-нибудь найду свою Вечность, но ты пришла сама. Теперь я знаю, что у Вечности зеленые глаза. Только глядя в них, я вижу самого себя. Ты моя Вечность.

– Они будут против нас…

– Кто?

– Все. Твои братья, твой отец, твои подданные… Они не дадут нам быть вместе! Как, как мы будем жить? – Отчаянные зеленые глаза ищут ответ на его лице. Ищут и не находят.

«Даже не думай об этом!» – хотел было выкрикнуть он и осекся, потому что сам не раз возвращался мыслями к неразрешимому. Минуту назад они были так счастливы, но она права. Нааяр всегда будет стоять между ними. А что произойдет, если к Наследнику присоединится отец? Его тоже заставят отречься от нее? Никогда! НИКОГДА! Пусть забирают все, что хотят, но только не ее!

– Против твоего отца не посмеет восстать никто, и ты не посмеешь. – Ее взгляд указал на браслет – единственную вещь, которую воин не мог снять, когда они были наедине. Ведь на ее руке была такая же. Они с Анаис, как это часто случалось, думали об одном.

– Отец переживет, – пообещал Тансиар, – Нааяр смирится, а остальные… Это не их дело!

Рийон был прав – после Багряного Бастиона между Тансиаром и Эдэрэром началась необъявленная война. Анаис больше не ночевала у мужа, а Наследник никак не реагировал, по крайней мере, в открытую. Но это затишье было временным – такие, как его старший брат, привыкли оставлять последнее слово за собой.

– Мы станем изгнанниками, – заполошно шептала Анаис, качая головой и думая о своем, – я сделаю тебя беглецом на своей собственной земле. Мы воруем у времени любовь, но когда-нибудь нас схватят за руку! А ворам отрубают руки…

– Если мне отрубят руку, на ней не будет браслета, и я смогу забрать тебя отсюда!

– Не говори так!!! – Изумрудные глаза полны ужаса. – Ты Альентэ! Воин не может воевать без руки!

– Перестань, маленькая моя! Ни на этом, ни на любом другом свете нет того, что могло бы разлучить меня с тобой. Ты меня слышишь? – Он взял ее лицо в свои руки. – Нет!

Кажется, она поверила и даже успокоилась.

Раньше она любила ночи. Раньше, но не теперь. Теперь вместе с ними приходили непрошенные мысли, а следом – безотчетный страх. И боялась пепельная не мужа, не разоблачения или наказания, а чего-то более неотвратимого и пугающего. Оно пока что выжидало, затаившись и выбирая себе жертву, но его приближения не избежать, и вот тогда случится самое страшное…

– Ты связал бы со мной Вечность? – тихо спросила Анаис, пока Тансиар туго затягивал на ее запястьях повязки, чтобы остановить никак не унимавшуюся кровь. – Если бы не было Нааяра и ты все еще любил бы меня?

Дочь Суримы была бледна как одна из лун. Вероятно, от кровопотери.

– Она уже связана с тобой, Анаис. – Пепельная вдыхает свое имя из губ мужчины, голос которого проникает в сознание. Сегодня он усмирит ее разум и тело своим привычным способом, и она хочет этого, только этого и еще его – всего. – Разве ты не видишь?

Она видит… и боится, что глаза ее обманут. Дышать другим непозволительно, рискованно, опрометчиво, опасно. Чужой человек в любую минуту может обидеть, предать, сделать больно, унизить, а научиться верить просто, без оглядки не каждый способен. Но с ним, бывшим врагом, ставшим ее спасением, границы доверия перейдены давно и безвозвратно. И она вверяет ему себя, повинуясь знакомым рукам, которые причинят не боль – удовольствие, и удержат его так долго, как только смогут.

* * *

С улицы не слышно шума. Вокруг полнейшая тишина, и луны узкими серпами ашесских флагов все также плавают в темной воде. Лишь ветер приносит неизбежный аромат олеандров и роз в открытое окно. И в целом мире есть только слова:

– Laena erea, aelana, amara… – шепчет он ей в перерывах между поцелуями. – Erea!

– Ru enne?

– Aeteno!

Irrimo, ir e ryal! L’ajen e immer[52]52
  (лаэт.) – Кровная моя, родная, любимая… Моя!
  – До конца?
  – Навечно!
  Истинно, так и будет! Отныне и навсегда.


[Закрыть].

Звуки поцелуев, объятия, шорох шелка и два голоса, сливающиеся в один.

В небе ничего не изменилось. Все также неспешно плыли в предрассветной, начинающей светлеть вышине перистые облака, также ровно дышал и спал город. Так что никто бы и не заметил, как вдруг предвещающий удачу и верную дорогу Аргуо поблек, и в ту же минуту, сменяя своего небесного брата, ярче и злее зажегся недобрый Синистер, приближая неотвратимую беду.

13. Пророчество

«Вечность ждет одного» – таковы были слова, начертанные на фронтоне Темполия.

Вечность терпелива, она может ждать очень долго, но в независимости от этого возможностью и правом воззвать к Ней обладает лишь один. Тот, кто объединит четырех и соберет в кулак Силу, тот, кто рассечет небо пылающим копьем и возродит пурпурную звезду. Эдэрэр способен на все это, но только после появления законного Наследника, а еще лучше – пятерых. Однако Вечные Силы даруют подобное благословление нечасто, а плата за Призыв высока. Старейшие темполийцы утверждали, что Исход[53]53
  Завершающий этап Призыва (Ритуала).


[Закрыть] зависит от воли человека, и, по их пересказам, происходит он каждый раз по-разному. Сильнейший мог даже сохранить себе жизнь, но взамен он терял самого себя и, если вовремя не успевал броситься на меч, погружался в забвение или сходил с ума. Как бы то ни было, это была уже не жизнь, а лишь ее жалкая тень – существование.

На памяти Владыки Силы призывали лишь раз, и те, кто был тому свидетелями, предпочитали не распространяться об этом, чтобы не гневить Вечность. В те времена единственный сын Владыки Дориолана был еще юн даже по человеческим меркам, и ему пришлось повзрослеть раньше срока: после совершения Ритуала отец больше не мог править, и семья была вынуждена поместить его в Обитель Вечности. Силы, которые пропустил через себя Владыка, сделали из полного жизни молодого правителя дряхлого, еле живого, иссушенного морщинистого седовласого старика, преждевременно состарив его на тысячи лет. За две дюжины минут, пока длилось небесное безумие и поднятые, пробужденные ото сна вихри ломали и крушили на своем пути все, на что указывала рука Владыки, Силы сломали и его, выпили, осушив, как засуха иссушает реку. Дядья погибли сразу. Что бы там ни произошло на самом деле, он больше никогда их не видел. Чем становились Четверо после окончания Ритуала, никто не знал, но существовать в своем обычном обличии они переставали. Остались только их имена, высеченные в камне на мраморной плите посреди Храма. Он знал их наизусть: Иоларим, Нартам, Лортион и Диомар. Его сыновья получили в наследство их Силу. Настанет день, и четверо принцев займут положенное им место.

Того страха хватило почти на тысячу лет. Пройдет время, и Призыв нужно будет повторить. Но к тому моменту у Нааяра должен будет родиться сын и, разумеется, не от ашесинки – ее придется заменить. Несомненно, в качестве временной меры, чтобы отвлечь и усмирить пепельных, она была хороша, но не более того. Позже, когда Нааяр обеспечит Престол Наследником, придется удалить от трона и Тансиара – все равно после Ритуала, если он и переживет его, что вряд ли, полководческий талант сына станет уже никому не нужен. Все это, безусловно, если Альентэ будет участвовать в Призыве, но, сдается Владыке, Вечность его не примет: при всех своих умениях Тансиар не более чем полукровка, и тут уж сын бессилен. А сие означает, что полководец останется жив, единственный из шестерых. Впервые в истории! Но отпрыск Нааяра не сможет дышать спокойно и тем более править, пока Альентэ, да еще и обладающий почти что единовластным могуществом, будет ходить по этой земле.

* * *

– Приветствую тебя, о Владыка! – Верховный жрец и брат царицы Каэзии из приторианского рода Эленгуэм склонился перед своим Повелителем. Формально они были родственниками, но на деле никто не отменял установленного порядка. Темполийцы хранят знание, Владыки – Силу. Знание без Силы беспомощно равно так же, как и Сила без знания.

– Ты пришел к Нему? – Посох храмовника уперся в пол. – Навряд ли Он сможет успокоить твое сердце, Владыка. Скорее разбередит твою память.

В свое время отец пожертвовал братьями и собой, вызвав на головы ашесов страшный ураган. Руайом был спасен, а вот отца, каким его помнили прежде, не стало.

– Я не жду успокоения, – ровным тоном ответствовал Вэнэнадор Аскуро. – Но мне нужны ответы.

Старый полуслепой темполиец, не помнящий себя отшельник. Сыновья не знают, что их дед жив, и не узнают. На все и всех, кто прошел через Призыв, накладывалось табу.

– Воля твоя, Владыка. Ты уже бывал здесь раньше и знаешь путь, но я тебя предупредил.

За столетия родственные связи истончились и стали похожи на паутину, но иногда паутина связывает прочнее самых толстых цепей. Владыка не мог сказать отцу, кто они есть. Сие было строжайше запрещено, но однажды Повелитель нарушил запрет. Дважды. Тогда он еще верил, и надежда жила. Однажды, войдя к старцу, он не смог промолчать и рассказал отшельнику, кем тот являлся на самом деле и кем для него приходился сам Владыка. Отец выслушал его с внимательностью хозяина, который не может избавиться от непрошенного гостя. Пустые, ничего не выражающие глаза и склоненная к плечу голова. Лишь под конец тот, кто прежде назывался Дориоланом, позволил себе приподнять брови. Эффект от рассказа Владыки вышел весьма сомнительный – отец смотрел на него с подозрением, он не помнил, не понимал и ничего не чувствовал. И поскольку память после монолога сына к нему не вернулась – он мог либо верить всему сказанному, либо нет. Бывший некогда Владыкой Царства Вечности равнодушно выслушал слова сына, а на следующий день, когда Вэнэнадор Аскуро снова пришел в Темполий, Дориолан вел себя по-прежнему, как будто и не было их вчерашнего разговора. Такими же прозрачными глазами он смотрел на странного, будто одержимого какой-то мучительной идеей незнакомца, так же безразлично внимал повторенной Вэнэнадором истории. Верховный храмовник предупреждал Владыку, что так и будет, а он не хотел верить, не мог, не имел права. Но изменения в памяти – и не только в ней – были действительно необратимы.

Синий свет падал из-под высокого храмового свода, а посреди залы тянулось кроной к куполу то самое эбеновое дерево, символ города, давший ему название. Черное Дерево росло в подземной части Темполия, куда был закрыт вход всем, даже Наследнику и его братьям. Сюда имели доступ лишь Владыка, Верховный жрец и не помнящий себя старец.

– Твой приход был неизбежен, – с порога встретил Повелителя отшельник. – Теперь мне ясно видно, что я знал о нем задолго до того, как ты был рожден. Смотри: Черное Древо сбросило все листья. Земля отреклась от твоего рода – она больше не питает его. Ветер отказался от вас – он уже давно не проникает под эти своды, ему нужен простор, а в подземелье его не найдешь. Взятая у дерева ветка не утонула в воде. Вода тоже вас не приняла. Что бы сказал огонь, если бы получил ветвь от вашего Древа или все Древо полностью? Поглотил бы его целиком, уничтожив, или отвергнул бы, как это сделали до него его собратья-стихии? Огонь зол, но он не ветер и не вода, и уж тем более не земля. Ветер смахнет века словно пыль и забудет, вода ничего не забудет, но прежде, чем отомстить, ее память растянется на многие столетия, а земля и вовсе погрузит все в сон. А вот огню легче отомстить лишь раз, но так, что это запомнят. Остерегись, Владыка! Твой род изжил себя, как изживает самое себя любое дерево. Когда-то оно было сильным и могучим, но не теперь…

Если верить приметам и суевериям, то сказанное старцем действительно означало дурное предзнаменование, потому что эбеновая древесина всегда тонула в воде – это было ее обычным свойством.

Вэнэнадор знал о темполийской традиции предсказывать различные события, наблюдая за поведением эбенового дерева, но сам Повелитель большого значения суевериям не предавал, впрочем, разубеждать храмовников он тоже не собирался. А Древо и вправду выглядело неважно: кое-где побелевшее, с высохшими ветками и полностью лишившееся листьев – такого, пожалуй, он еще не видел. Бывало, что отсыхали небольшие отростки, но чтобы священное Дерево было поражено полностью?

Некогда называвшийся Дориоланом Избавителем, а ныне походивший на тронувшегося умом прорицателя старик раскачивался из стороны в сторону и что-то мычал себе под нос, мелодичное и страшное. Была ли это песня или заклинание, Вэнэнадор Аскуро не знал и задумываться над этим не хотел.

Отшельник отломил небольшую сухую ветвь и бросил ее в огонь. Пламя вскинулось и зашипело. Глухо треснула древесина, вверх потянулся сероватый дым. Терпко запахло чем-то похожим на благовоние.

Белки глаз, утратившие зрачки, высеребрил лунный свет, смешавшийся с сединой волос и сиянием, лившимся сверху, а старец продолжал мычать и что-то глухо бормотать, пока в воздухе не обозначились два аромата: один горьковатый, свежий и второй – очень тонкий, почти неуловимый.

Владыка терпеливо стоял и ждал. Казалось, сама Вечность остановилась в ожидании, но это ощущение было обманчивым. Время все-таки шло, но ветка никак не прогорала: она чернела, языки пламени подбирались к ней со всех сторон, лизали ее, будто на пробу, накатывали, как волны, взвиваясь выше, но потом огонь все-таки медленно, неохотно разошелся в стороны и осел, а после и совсем потух.

– Даже пламя отвергло подношение священной крови! – прозвучал голос. Владыка вздрогнул от неожиданности – он не узнал в нем отца. Этот голос не принадлежал вообще никому: ни старцу, ни Дориолану. – Если не изменить настоящее, будущее заплатит за него! Серп поразит Древо Прежних, и Эбен сменит хозяина. Кровь Восковой звезды оросит землю и исчезнет в огне. А рожденный ею станет предвестником заката одного царствования, чтобы возвестить о восходе Царства иного. Люди возрадуются его приходу, ибо заберет нареченный этим именем их раны и болезни, а взамен по доброй воле отдаст дарованное и принадлежавшее лишь ему одному, но даже смерть не сможет навредить ему, ибо у смерти будут Ее глаза. А после него пятьдесят столетий кровь его крови будет рождаться и править на земле, которую назовут «Дающей свет». И будут у того Царства защитники: Наследник, который отвечает за все, его Хранители и другие – те, кто смотрят и видят, слушают и слышат, и, даже утратив память, помнят. Судимые не по словам, но по делам своим. И будет то Царство под защитой Четырех Великих Сил, которых никому не одолеть, как не пересечься путям Странника с путями Сошедшей. Ибо забвению никогда не победить память и не разрушить Царство, охраняемое по данному слову Восходом и Закатом до тех пор, пока жива кровь, защищающая его. Но кровь прольется, и начертанное свершится: Дети Вечности, прежде насильно разделенные и забывшие все, даже обещание искать друг друга в любом из миров, сколько бы их ни было, сдержат данные когда-то клятвы. И тогда Вечность отзовется, стирая грани и старые запреты, срывая тысячелетние печати и соединяя их навеки. И те, кто был однажды разлучен, воссоединятся вновь. И тогда начнется Их Царство.