Текст книги "Пыль, пепел, кровь и песок"

Яркий свет, ослепивший на миг, померк, и вещавший не своим голосом старец поник головой, словно все силы его иссякли. Когда же он снова поднял взгляд на Владыку, в него вернулась осмысленность и ясность:

– Но прежде, чем делать выводы, знай, что только в ее детях твой род найдет продолжение. Только ее потомки возродят Черное Древо и вернут его к жизни.

Никто из пятерых его сыновей не способен иметь детей, кроме Наследника. Сыновья проживут очень долго, но если что-то случится со старшим…

– Скажи мне, о мудрейший, будет ли проведен Призыв?

Их шестеро, кто-то останется, тот, от кого отречется Вечность и которому она тем самым дарует жизнь. Но кто же этот шестой? Тансиар? Сидаль? Или кто-то из их братьев?

– Я вижу только Пятерых. Шестого нет.

– Это невозможно, старик. Ты уверен?

– Шестого нет, – глухо повторил отшельник. – Но и Пятерых тоже. Больше никого нет. Нарушенное слово все сметет с равнин, поднимет ветры и огонь, и дождь прольется на землю как слезы.

– Ты ошибаешься, мудрейший! У тебя шестеро внуков. Кто-то же должен выжить! Хотя бы один из них!!!

Бывший некогда Дориоланом Аскуро поднял глаза, в которых впервые за долгое время метнулся серый огонь, бесследно сметая полную отстраненного безразличия пелену:

– Тебе не понять, римерианец, каково это: чувствовать, как дрожит сама основа бытия! Глотать пыль и умываться кровью своих братьев, одновременно гореть заживо и вдыхать пепел, оставшийся от них! Ощущать под ногами вместо земли, по которой они ходили, зыбкий песок, на котором даже не останется их следов! Я познал это, но тебя эта чаша минует. Вместо этого ты дашь ее испить до дна тем, кто нарушит твое слово. И бессчетное множество невинных от крови и плоти Извечного рода будут платить за того, кто призовет на смерть равного себе. Вознамерившийся отобрать жизни, получит их, но никогда уже об этом не узнает. Наполнившему чашу в свое время придется осушить ее самому, взглянув в глаза Вечности, но Она не сжалится над тем, кто никогда не знал жалости сам. Алая Звезда заберет всех… Всех до единого! Только один, уцелевший, последний… и его спутники, вечные спутники: братья, слуги… Синее с золотом… Спасение и вечная преданность! Только так. Иначе – гибель! Иначе – Алая Звезда…

Седовласый старик задыхался, судорожно хватая ртом воздух. Он уже ничего не соображал, сознание было безвозвратно потеряно. О чем говорить с полубезумным старцем? Как тот, кто не помнит самого себя, способен предсказывать грядущее? Но ведь ты, Владыка, приходил сюда не за этим, верно?

– Благодарю тебя… Отец.

Взгляд отшельника остался все таким же неосмысленным и пустым – темполиец медленно успокаивался, дыхание его постепенно выравнивалось, но глаза все так же отчаянно смотрели на безжизненное дерево, переливавшееся белесым серебром в неудержимо синем сиянии.

14. Чужая чаша

– Сколько уже прошло? – едва ли Первый Воин Римериана хотел услышать ответ, но Тансиару нравилось смотреть в необыкновенные зеленые глаза. Эта женщина теперь принадлежала ему. Раньше такие мысли могли бы означать одно: скоро его сердце остынет, и он уйдет, не обернувшись, оставив своей возлюбленной любой из подарков, которые она пожелает получить. Но с пепельной все было иначе. Все. Само время рядом с ней одновременно растягивалось и бежало быстрее – так, что он не чувствовал его под собой. Будто всякий раз попадал на один из Пределов[54]54
  В наказание за тяжкие преступления, направленные против Римериана и царской семьи, осужденные (называемые также Странниками (с лаэт. – rravari) или Отверженными, Изгнанными, Проклятыми) высылались на Пределы – отдаленные от Руайома миры. Подобная ссылка считалась равносильной смертной казни, поскольку у осужденных Царством римериан не было шанса заслужить себе прощение и вернуться назад. Кроме того, в момент перемещения осужденного из Римериана в другой мир происходил резкий скачок вперед во времени, из-за которого человек мог мало того, что очутиться в неизвестном ему месте с неблагоприятными условиями (к примеру, посреди океана, пустыни или высоко в горах), так еще и состарившись на десятки лет. Бытовало мнение, что только Дети Вечности могут контролировать при переносе в другие миры время и место, чтобы оказаться там, где их жизни ничто бы не угрожало.
  Следует сказать, что в начале времен Странники были верными подданными Эбена и Владыки. Их направляли в отдаленные уголки миров, чтобы они могли находить жизнь и собирать знания для Римериана. Однако после того как один из Рравари нашел мир, где захотел остаться навсегда, нарушив тем самым волю Владыки, требовавшего его немедленного возвращения, статус «служителей» изменился. Теперь быть Странником – означало вечную ссылку и скитания вдали от родных мест без возможности и надежды когда-нибудь вернуться. Если римерианин становился Отверженным, от него отворачивались самые близкие люди, и, дабы смыть позор перед лицом Вечности, его высылали из Руайома как можно дальше, чтобы преступник не мог разгневать Вечность и Вечные Силы. Стать Рравари почиталось хуже смерти.


[Закрыть], в которых оно текло по-иному. Часы казались мгновениями, а минуты иногда превращались в Вечность.

– Слишком много и слишком мало…

Она права. Они оба сбились со счета, потому что не хотят называть свое будущее по имени. Не хотят знать ни точного количества оставшихся им дней и ночей, ни времени суток за окном, ни клятв, ни слов – ничего, что сможет их разлучить. Ничего определенного, ведь определенность для них значит конец. Они причиняют друг другу удовольствие так, как иные причиняют боль – самозабвенно, не задумываясь, не рассуждая. Сколько они уже вместе? Две дюжины дней, больше? И сколько времени им еще отпущено? Как долго те, кто не привык терпеть неповиновение и тем более публичное унижение, будут закрывать на их отношения глаза?

– У тебя жарко…

– Чего желает Альентэ? – Это удивительно, но он научил ее пусть не смеяться, но хотя бы улыбаться – вот так, как сейчас, – чисто и в то же время чувственно. – Воды или вина?

Пепельная теперь ничем не напоминала себя прежнюю, дикую и затравленную, словно лань. Близость сделала ее спокойнее, и от этого, как ни странно, она стала для него еще более желанной.

Он молча наблюдал за ее движениями, плавными и мягкими, когда Анаис подошла к резному столику и в ответ на его кивок наполнила бокал.

Тансиар принял фужер из ее рук и молча поставил его обратно.

– Неужели ты думаешь, что вино пьянит меня сильнее? – дотрагиваясь до хрупкого запястья, он уже не в силах остановиться. Он хочет только любви и не видит ничего и никого, кроме нее.

– Сильнее, чем что?

– Сильнее, чем ты.

* * *

Безумие продолжалось чуть меньше месяца. То, что жена Наследника ушла от него и жила теперь с его братом, знали все как в Заблудшем, так и за его стенами. Некоторые эбенцы даже осмеливались подшучивать над мужем-рогоносцем, другие пока побаивались, но это не могло продолжаться вечно. Альтерийцы по-прежнему следили за порядком в городе и по мере своих сил пресекали досужие сплетни. Страх пока еще сдерживал языки, но с каждым днем он становился все слабее, а разговоры звучали все громче.

Двое пошли против всех мыслимых и немыслимых устоев и запретов и победили. То, что представлялось невероятным, произошло, а виновники так и не понесли наказания. Напротив. Любовники наслаждались друг другом, пока обманутый муж скрежетал зубами – вот что поговаривали простые эбенцы. Однако полководца и пепельную по большей части никто не обвинял в распутстве или злом умысле. Наоборот, большинство мужского населения столицы в очередном пересказе ставшей притчей во языцех истории неизменно становилось на сторону Первого Воина, с гордостью, будто о самих себе, обсуждая его связь с молодой царицей и женой Эдэрэра, не сумевшего удержать гордую красавицу из рода ашесов. Женщины же частью порицали неверность дочери Суримы, жалея ее супруга, а частью завидовали той, что сумела заполучить в свои сети знаменитого Альентэ, прежде славившегося своим непостоянством и многочисленными любовными похождениями.

Мир имел право сходить с ума по десятку раз на дню, произнося всуе их имена, но двое были в равной степени далеки от сплетен и пересудов, как и от всего, окружавшего их в те дни.

– Мне никогда этого не понять, – Тансиар пронзительно-прямо смотрел на любимую женщину. – Как ты решилась уйти от него?

Ни остановить, ни преодолеть силу браслета не дано никому. Альентэ хорошо помнил, какую боль могло принести его воздействие. Он испытывал мощь на вид изысканного и безобидного украшения на собственной шкуре не раз, особенно в детстве. Да и к тому же видел, что эта штука способна сотворить с ней. Мертвенная бледность и алые струи, извивающиеся по беломраморной коже рук… Проклятье!

– Я и сама иногда не понимаю, – маленькая пожала алебастровыми плечами. – Просто однажды я словно пробудилась от долгого и мучительного сна и поняла: если я не разорву этот круг, мне уже ничто не поможет. И что-то придало мне сил. Я ушла, ничего не взяв с собой и не сказав ему ни слова. Зачем слова тому, кто никогда не слышал и не слушал никого, кроме себя?

На ее лицо вдруг набежала тень, и в глазах отразилась печаль:

– Как жаль, что это закончится… Что закончимся… мы.

Что сказать, когда не знаешь, как успокоить и дать надежду? Раньше Тансиар не обременял себя длительными отношениями, ценя свободу превыше всего, но теперь он отвечал помимо себя еще и за нее. И, положа руку на сердце, Чиаро не взялся бы загадывать, что с ними будет завтра, а уж о далеко идущих планах и говорить было нечего. Он воин, его дело – война. Завтра римерианскому полководцу могут дать приказ и послать в очередной бой на Черте, взять в плен, смертельно ранить или убить, что тогда станет с ней? Вернется к мужу? Или, скорее, ее вернут, что не лучше…

Анаис тоже не могла этого не понимать. Она решилась на отчаянно смелый поступок, сумела пересилить страх и мысль о неминуемой мести мужа, но полностью разорвать круг ей не удалось. Разрушить узы, связавшие римерианина и ашесинку, под силу лишь Верховному темполийцу, Нааяру и отцу, а они никогда на это не согласятся.

Затишье было изматывающе-мертвым и от этого еще более страшным. Вначале Анаис вздрагивала от каждого шороха, ей казалось, что за ней вот-вот придут и силой оторвут от Тансиара, но время шло, и ничего не менялось. Эдэрэр не предпринимал никаких попыток вернуть изменницу жену и не применял силу браслета с того самого дня, когда Альентэ пообещал остаться с ней, даже если ему отрубят руку. А пепельная с замиранием сердца ждала решения своей участи и… жила. Впервые после того, как переступила порог Заблудшего.

– Я не верю ему. – Она думала о том же, о чем думал Альентэ. Угольно-черные волосы будто покрывалом укутывали ее обнаженную спину, и темно-зеленые глаза тревожно смотрели в ночь. – Он никогда меня не отпустит. Я думала, что он на следующий же день пошлет за мной… Но это молчание… Оно пугает меня, Чиаро. – Маленькая повернулась к нему. На ее лице не осталось ни следа той улыбки, которую он так любил. Оно вновь напоминало ему ту самую пепельную, которую он в первый раз держал в своих руках. Отчужденно-потустороннюю, ту, которая может предвидеть будущее. – Он не требует от меня объяснений, он словно ждет чего-то, и мне страшно. Чем дольше мы вместе, тем сильнее будет кара, но я не боюсь! Я запретила себе бояться! И когда мне придется рано или поздно вернуться, я буду сильной. Я выдержу все, только бы видеть тебя…

– Тебе не придется никуда возвращаться, – твердо произнес Тансиар.

Бывало, Чиаро просыпался посреди ночи от резкой боли в руке и не мог понять, что с ним происходило. Одно он знал точно: если бы то было воздействие его собственного браслета, он бы уже давно корчился на полу, желая вонзить свой собственный меч себе в грудь. Значит, причина была в другом… браслете?

Анаис будто очнулась ото сна и вопросительно посмотрела на мужчину:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мы добьемся расторжения священных уз. Наследник снимет с твоей руки браслет и отпустит тебя, в противном случае мне придется вызвать его на поединок.

– Чиаро… – Пепельная на миг потеряла дар речи и мгновение спустя посмотрела на воина, как будто не узнавая его. – Что ты такое говоришь?! Вы Сыновья Вечности, хранители Ее Царства, вам нельзя думать о подобном, тем более – произносить это вслух! Забрать родную кровь – тяжкое, неискупимое преступление, которому нет прощения! Ты ведь знаешь, что проклятие падает на головы тех, кто проливает кровь своего рода?

– Я не убью его, – успокоил воин. – Лишь одержу верх в поединке.

– А он? – Родная заглядывает ему в глаза и ждет ответа. – Он не сможет убить тебя?

– Нааяр владеет оружием хуже меня. Не беспокойся, мне ничто не грозит.

– Не надо, прошу тебя! – Его руку сжимают тонкие пальцы. – Все устроится, тебе найдут невесту, ты женишься, а я вернусь к нему… Из-за меня не должна литься ничья кровь, тем более кровь братьев!

– Ты меня не поняла, – Тансиар взял ее лицо в свои ладони, – я не отдам тебя, и никакие браслеты меня не остановят. Если будет нужно, я сниму его.

Один раз он уже грозился, что отрубит себе руку… Цера!

– Но тогда ты…

– Буду драться левой, – широко улыбнулся Альентэ, а пепельная еще сильнее побледнела. – Но без боя я не сдамся и не позволю больше управлять собой. Смогла ты, смогу и я. Ты моя Вечность, моя звезда, и гореть ты будешь только для меня. Если же мы не сможем быть вместе, в Эбене ты не останешься. Я вывезу тебя из Римериана и верну твоей семье.

– А ты?

– Один раз они уже предали меня. Я больше ничего им не должен. Пусть ищут себе другого цепного пса.

– Ты не цепной пес, – откликнулась Анаис, качая головой. Она все еще не могла поверить в услышанное. – Ты сокол.

Луч света будто вспорол, пронзил тугой воздух… Бархатное знамя с золотой бахромой качается над его кроватью, а птица летит. Она все ближе и ближе, и от взмахов сильных крыльев рождается ветер…

* * *

Когда он ушел, Анаис осталась одна. Обнаженная, прикрытая мехами, которые Тансиар принес ей, чтобы они грели его любимую вместо него, она слушала, как дождь стучит по стеклу. В комнатах, отведенных ей, было тихо, и по ним распространялся свежий аромат лилий. Жемчужно-белые цветы Чиаро неизменно дарил царице в память об их первой встрече. Тот день… Кажется, он был только вчера, но прошла целая жизнь. Сон, в котором они пребывали с тех пор, был слишком хорош, но он не мог продолжаться вечно. Кому-то из них – ему или ей – нужно было принять решение и положить этому конец. Более того, им следует проснуться немедленно, пока не стало слишком поздно что-то менять. Да, то был лучший из снов, но сновидения должны существовать до того момента, пока они не начинают разрушать реальность, а их мир уже дал трещину, которая теперь разрасталась все сильнее. День их встречи оказался подобен плющу, который пустил корни в глубь горы и пророс в нее, расколов надвое.

Раньше она и вообразить не могла, что Чиаро сможет оставить службу, и сегодня его слова прозвучали, как гром среди ясного неба: он сложит с себя полномочия, пожертвует рукой ради свободы, а, возможно, даже останется с пепельной и перейдет на сторону ашесов. Тансиар на все готов ради нее. Но даже если он захочет уйти, отпустят ли его? И что этот шаг будет значить для Первого Воина Римериана? Потеря корней: родины, семьи, дела, для которого он, по его же словам, был рожден? Кем он станет, перестав быть Альентэ? Она ни на секунду не сомневалась, что утрата всего того, что составляло жизнь воина, сломает его. Нет, так не должно быть, и так не будет! Он не обязан платить за ее минутную слабость всем. Она не позволит ему лишить себя руки, отрубить ее, будто вору, пойманному на краже с поличным, и поэтому украденное должно вернуться на свое законное место. У него своя тюрьма, у нее – своя. Пусть супруг наказывает ее – она заслужила, но ей пора исчезнуть из жизни Второго сына Владыки. Исчезнуть навсегда.

* * *

Она все еще лежала безо всякой надежды заснуть – мысли кружились в голове неумолкающим роем. Однако сон начал подкрадываться медленно, постепенно притупляя внимание и слух и приглушая завесу дождя. Анаис уже почти заснула, когда тишину бесцеремонно разбил, казалось, совершенно позабывшийся за это время голос:

– Вижу, на сегодня мой брат насытился тобой. Или это ты недостаточно умела, чтобы удержать его в своей постели хотя бы до утра?

Пепельная повернулась и обмерла – в дверях стоял муж. Неприятное, искаженное презрительной гримасой, но не лишенное привлекательности лицо. Как же необратимо способна изуродовать ненависть…

– Он ведь был здесь? – Эдэрэр сощурился, оглядывая комнату и дожидаясь ответа, но, так и не получив его, подошел к кровати и резким движением сдернул одеяло с пепельной.

– Значит, был… – сам себе ответил муж. – С другой стороны, я тебя отчасти понимаю. У Тансиара прав на Престол не меньше, чем у меня, а кто-то считает, что и больше. Ведь он к тому же еще и воин.

Впервые они с Нааяром так открыто говорят о ней и Чиаро, и от этого почему-то становится жутко. Страх как паук сплетает свои сети и опутывает ее медленно, но верно, и из этих сетей не вырваться.

– Но не надейся, Тансиару Эдэрэром не стать, да он этого и не хочет. Как говорит отец, «убивать – это то, что у него получается лучше всего». Поэтому, надеюсь, ты полностью удовлетворяешь все желания Первого Воина Римериана? Потому что удовольствие господина – первоочередная обязанность для наложницы. Чем чаще она раздвигает ноги, тем лучше воюет тот, кого она ублажает, и тем больше ашесов и прочих врагов Царства Вечности он уничтожит в сражениях. Лучшие одалиски Эбена, конечно, рассказали бы тебе больше, но мне тоже известно немало. Тебя просветить насчет того, каких женщин любит Первый Воин? И скольких он любил до тебя?

Это чувство возвращалось, и все преграды, которые она успела выстроить, рушились одна за другой. Ей казалось, что она уже отвыкла от унижения, и что когда муж заговорит с ней вновь, она не будет воспринимать его слова близко к сердцу, но она снова ощущала себя чужеземной дикаркой, безродным ничтожеством, пустым местом, никем и ничем. То, что было для нее священным и непреложным, в его устах превращалось в грязь. И она сама чувствовала себя запачканной, нечистой, порочной, хотя ею и не была.

Пепельная натянула шкуры до шеи, прикрывая наготу.

– Как трогательно! – Наследник кивнул на цветы. – Обычно он платит любовницам золотом, а от тебя решил откупиться дешевым букетом. Что ж, видимо, ты не стоишь большего…

Анаис встала с кровати спиной к мужу, нарочито медленно одевая халат и завязывая пояс. Ей требовалось время, чтобы успокоиться и начать дышать ровнее. Он не причинит ей боль и не добьется от нее ни слез, ни слов. Больше ничего. Никогда!

Царица развернулась и, не опуская глаз, с высоко вздернутым подбородком посмотрела в лицо Наследнику. В эту минуту Анаис и в самом деле была настоящей царицей – она ни у кого ничего не просила, не умоляла, не падала в ноги. Наоборот, она твердо стояла на своих.

* * *

– О чем ты думаешь?

Молчаливая, она сидела на краю кровати, поджав под себя ноги. Это его новое увлечение, которому он предается практически безо всякого удовольствия. Она молода и неглупа, но в глазах нет огня. И спит она с ним едва ли не поневоле. С таким же успехом и той же страстью, что между ними, можно читать вслух храмовые книги, польза та же. Скука… Ее отец из старого приторианского рода, но существенного влияния в Эссельсе не имеет. И вряд ли будет иметь, хотя и надеется. Особенно с помощью дочки. Бессмысленный план!

– Я? – Бесполезный, ничего не значащий и ни о чем не говорящий взгляд. – Ни о чем.

Мыслями она далека отсюда. Даже она. Даже с ним. Предательница!

Между ними нет любви. И никогда не было. Нет ничего, кроме нелепой привычки, но и она связывает так, что эти путы не разомкнуть, не разбить. Им просто лень. Обоим. Особенно ему.

– Если Повелитель желает, он может прочесть мои мысли. – Какая же она бесцветная, безликая, никакая! Только и знает, что «да, мой Повелитель», «нет, мой Повелитель», бо́льшего от нее не добьешься.

А в памяти непрошенно вспыхивает совсем другой образ: черноволосая пепельная крепко обнимает главного врага ее народа и замирает в сладкой дрожи в объятиях его брата. Тансиар целует ее, и она смеется, звонко, радостно, открыто… С ним. Для него!

Однажды, когда он еще держал ее в узде, они шли под руку – вместе, при всех. Нааяр ясно помнил, как Чиаро увидел их, но жена не смогла поднять на воина глаз на людях. Специально замедлив шаг, он воздействовал на браслет, улыбаясь по сторонам, и жена вынуждена была идти быстрее. Он уже тогда знал, что брат завладел ей, но даже теперь, в объятиях другой, Наследник был не в силах забыть смесь страха, ненависти и животного испуга в глазах жены. Ярких, будоражащих сознание ощущений, так резко контрастировавших с этой беспросветной серостью…

А теперь еще и эта перечит ему, не желая признаваться в своих мыслях! Кто она такая, чтобы возражать? Пусть будет счастлива и благодарна за ту милость, которую ей оказывают!

Схватил за плечи, встряхнул. Наверняка ей больно. Ну же! Вырывайся, кричи, прояви хоть какие-то эмоции!

– Я хочу, чтобы ты сказала мне! – глаза Наследника зажигаются бешеным огнем, и он раздельно почти шипит:

– О ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ?

Испуг в глазах. Так-то. Если не любит, пусть боится. Если он не способен в себя влюбить, он заставит. Сила на его стороне. Он Эдэрэр. Он может многое.

– Рассвет скоро… Я пойду, если вы позволите, Повелитель.

– Нет, – он мог бы сказать это мягче, но не хочет. И себя измучил, и ее не получил. Да и, признаться, получать там особо нечего. – Ты останешься здесь.

– Хорошо, мой Повелитель, я останусь.

* * *

Сколько это могло продолжаться, она не знала. Они смотрели друг на друга, и Анаис видела, как злили мужа ее сдержанная уверенность и спокойствие. Она даже и не думала оправдываться. Он мог бы схватить ее за волосы и протащить через весь Заблудший, но что-то его останавливало. Ее гордый вид? То, что он уже не был ее полновластным хозяином, как привык считать? Или же основной причиной был страх перед Тансиаром? Она еще не видела Альентэ в гневе, но, думается, зрелище было не из приятных, недаром же считалось, что во всем Римериане не отыскать безумца, который бы решился скрестить с Первым Воином свой меч.

Эдэрэр обратил пылающий яростью взгляд на стол с вином и, заметив нетронутый Чиаро бокал, лениво протянул:

– Подай мне вина.

Неужели он полагал, что после всего, что он наговорил ей, она будет безоговорочно слушаться его?

Ответом Наследнику послужило полное молчание.

– Подай мне вина! – повысил голос муж.

Анаис не тронулась с места. Если она хочет сохранить чувство собственного достоинства, то сейчас как раз самое время.

– Я. Хочу. Пить, – раздельно произнес Эдэрэр. – Вино! Дай его мне!

В черных глазах мужа метнулось бешеное пламя. В прежние времена она уже давно оказалась бы на полу с разбитой губой, но все изменилось. Ей хотелось верить, что навсегда.

Наконец прервав густую как кисель – хоть ложкой ешь – тишину, царица произнесла:

– Неужели Наследник Вечного Царства не в состоянии сам протянуть руку и взять то, что он желает?

Видимо, это было последней каплей. Угольные провалы глаз расширились, и Нааяр наконец дал себе волю:

– Как смеешь ты говорить так со мной? Ты, осквернившая брачное ложе и священные узы!

Ей кажется, или она еще никогда не ощущала себя настолько свободной и сильной? Ей не страшна даже мощь браслета, способная лишить воли и вывернуть все ее существо наизнанку.

– Нет смысла выдавать желаемое за действительное, – сжав губы в линию, холодно отозвалась царица, – они были осквернены давно и не мной.

– Лживая… дрянь! – почти выплюнул муж. – Я приказал тебе подать мне вина, и ты подашь его мне!

Анаис не успела даже не то, что ответить – подумать, когда в тот же миг ее словно придавила громадная тяжеленная плита, а запястья вспыхнули нестерпимой режущей болью. Все случилось так быстро и с такой силой, что кровь хлынула из ран прямо на кремовый ковер. Незримые руки подобрались к горлу, а шею стянуло чем-то острым и невидимым и дернуло назад так, что женщина задохнулась и попятилась, едва не упав. Если бы ее душил человек, она хотя бы попыталась оторвать его руки от своего горла, но от ее противника невозможно было защититься – он был намертво застегнут на ее руке. Намертво. Это слово пугало и радовало одновременно. Ведь со смертью закончилась бы и боль. Пепельная давно ждала ее прихода, но Чиаро остановил тогда тьернийку, вернул к жизни, заставил полюбить. А сейчас все возвращалось…

Внезапно шею отпустило, но взамен в висок резануло острым горячим огнем, и до сих пор сопротивлявшаяся Анаис рухнула на колени, сжимая раскалывающуюся голову окровавленными руками. А потом все разом прошло. Боль исчезла моментально, словно ее и не было.

– Вина, – коротко повторил муж и сухо улыбнулся, как улыбался обычно на торжественных приемах. – И смотри, не испачкай его свой кровью.

Измученная царица сумела подняться на ноги, дотянулась до графина и, наполнив бокал до краев, подала его Наследнику.

Нааяр пригубил вино и посмотрел сверху вниз на едва стоявшую на ногах женщину:

– Ты забылась, пепельная. Помни, где твое место, и никогда не забывай, кто я и кто ты. Ты все еще моя жена. Моя собственность по закону. И если еще хоть раз ты забудешь об этом – пеняй на себя!

Эдэрэр рывком допил вино, швырнул драгоценное стекло об пол, а затем вышел, заставив жену еще раз согнуться от боли и глухо застонать.

Когда комната, наконец, опустела, Анаис подняла голову и метнула полный ненависти взгляд на закрывшуюся дверь. Лишь после этого она позволила себе закрыть глаза, и злые слезы потекли по ее щекам. Кому, как ни ей, было лучше всех известно, каково это: именоваться царицей Римериана…