Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Мне самой предстояло еще только раз увидеть бабушку и дядю Гришу перед школой. Дядя Гриша, отравленный ядом гадюки, погибнет через три года после того, как он махнул на прощание моему отцу. А отравит его лучшая подруга бабушки, тайно влюбленная в дядю Гришу. После, дотошные следователи ее вину докажут и отправят в тюрьму.

Подруга бабушки работала в специальной лаборатории. И туда змееловы в мешках относили отловленных в тайге гадюк. Змеиный яд применялся для изготовления медицинских лекарств и мазей. И от змеиного яда погибнет дядя Гриша. А бабушка после его смерти запьет, выпьет весь свой самогон, все свои настойки и умрет от алкогольного отравления через месяц после его смерти.

А народ поселка похоронит ее рядом с мужем. Над могилами поставят два одинаковых деревянных креста. И по поселку пойдет гулять сказка про красивую любовь двух уже физически старых людей, душою, не чувствующих своей старости, а напротив полных жизни и молодости. И несмотря даже на свой солидный возраст разрушивших всякое представление о так называемой одинокой старости. Конечно, их могилы постоянно бывают усыпаны свежими цветами, которые несут им верующие в вечную любовь, люди. У них что-то просят, к ним обращаются, как к живым. Людям во все времена необходимы святые, но слышат ли бабушка и дядя Гриша эти горячие молитвы, неведомо…

1979 год

Философ

Посреди пустынной дороги шел человек. Не ровно шел, спотыкался, падал и бормоча ругательства вставал, делал махательные движения для равновесия, выпрямлялся, шагал раз-другой и снова спотыкался.

Ночь была ясная, звезды светили путнику исправно. Иногда выныривал из темноты одинокий фонарь с тускло мерцающей лампочкой и тогда неугомонный пешеход устраивал с ним переговоры. Настоятельно, он советовал фонарю светить поярче, а не мерцать неуверенно, уж лучше тогда, говорил он, совсем погаснуть.

По обе стороны от дороги стояли безучастные дома и молчали темными окнами. Прохожий не обращал на них никакого внимания, стоят себе и пусть стоят.

Внезапно на дорогу упал луч света. Яркий, неестественно-белый. И пешеход, разом обретя уверенность в шаге, проворно отскочил в сторону, упал за придорожные кусты, затаился.

Мимо, по дороге промчалась лихая иномарка. За нею, след, вслед, сверкая елочными огоньками, пролетела машина дорожной полиции.

– Гранату бы бросить! – погрозил прохожий кулаком, и только собрался было вылезти из укрытия, чтобы продолжить свой путь, как оба автомобиля развернулись, визжа тормозами, и покатили обратно.

Впрочем, нет. Лихач крутанулся и пошел на таран преследователей. Раздался грохот, скрежет, пошел дым и все смолкло…

Елочная гирлянда наверху покореженного полицейского автомобиля продолжала сверкать.

– Ну, духи ночи! – пробормотал пешеход и огляделся. – С нами нечистая сила!

Дорога по-прежнему была пустынна. Дома по обеим сторонам дороги безучастны и темны.

И он решился, метнулся к месту аварии. Раскрыл, не без труда дверцу лихача. Водитель уткнулся в руль.

Дрожа от нетерпения, прохожий обшарил бесчувственное тело водилы, нашел толстый кошелек. Бегом кинулся к автомобилю полицаев. Раскрыл дверцу. Потерпевших оказалось двое. Один уже стонал, приходя в себя. Прохожий заторопился. Обшарил обоих. Добычей стали два пухлых бумажника и патрульный полосатый жезл.

Оставив раненых, а может и погибших, как есть, без помощи, пешеход торопливо покинул место события.

Скоро он шагал по узкой темной улочке и, размахивая жезлом, говорил сам с собой:

– Сами виноваты, незачем было передо мною биться. Зачем они гонки устроили? Вот и попались мне под руку. Да, да, ворую, но ворую для того, чтобы выжить!

И он, с вызовом глядя в звездное небо, воскликнул:

– Я есмь вор!

Скрипнул калиткой, входя во двор. В будке тут же завозилась, затявкала собака.

– А ты не бреши, раз врать не умеешь! – остановился прохожий. – Спишь, так и спи себе дальше!

Собака вылезла из будки, виновато помахивая хвостом и зевая.

– Спи, иди, тетеря! – ласково пожурил он ее.

И шагнул на крыльцо, оставив жезл на забаву собаке.

Дверь распахнулась, на грудь прохожему упала маленькая хрупкая женщина. Всхлипывая, обняла всего руками:

– Где же ты был, сыночек?

– Работал! – уверенно обманул он.

Сонно тикали ходики, а мать нервно смеясь, металась из кухни в гостиную, накрывая на стол.

Втихомолку он пересчитал содержимое трех кошельков, выходило, что-то около сорока тысяч рублей, две зарплаты заводских рабочих.

Без сожаления, протянул ценные бумажки матери:

– На, заработал!

Она обрадовалась, затряслась:

– Добытчик ты мой, ненаглядный!

Он кивнул, удовлетворенный.

Мелочь оставил себе, рублей сто, не больше, на курево хватит.

Мать заплела густые волосы в косу, а косу сложила вдвое, втрое и прицепила огромной железной заколкой к затылку.

– Ишь, красавица! – одобрил он и пошел переодеваться.

Одет он был по-дорожному: в спортивную куртку на молнии, старые рваные джинсы и кеды.

Целый месяц пропадал в запое у своего дружка, в доме. Пил, очухивался, снова пил, пока его с позором не выгнала родня дружка.

«Подфартило!» – подумал он про ограбленных им участников аварии. – «А то так бы «голяком» пришел!

Переодевшись в чистое, он вышел к матери. Она уже ждала, нарядившись как на праздник, только руки целиком выдавали ее крестьянское настоящее – темные, узловатые, с набухшими венами, с искореженными землей пальцами.

– Ну, как живешь мать? – весело подмигнул он ей.

– Тебя ждала! – тут же отозвалась она. – Вся душа у меня изболелась, хоть бы позвонил.

– Ну, ну, – нахмурился он, – извини, закрутился, заработался. Да и что там, знаешь ведь, водкой не балуюсь, мясом не обжираюсь, а тружусь, не покладая рук! Вот потому-то и живот плоский, будто у молоденького! А еще по бабам не таскаюсь! Видала, какие развратники бывают? Нет? А я тебе скажу, в основном, рыхлые, потные и грязные!

Грязные, говорю тебе! И, если не шея у паразита черна, так ногти! Не ногти, так ноги! Моются редко и то на скорую руку, чтобы не смердило от них! И одеколоном прыскаются, чтобы запах вони отбить, вот и вся недолга!

Разломив ломоть хлеба напополам, и обмакнув его в пюре, он горячо продолжил:

– А жрать любят, страсть как! Один такой, свинья свиньей, пять литров супа зараз выхлебает да еще мало ему, борову. Пойдет дальше жрать, пельменей наварит и полную миску умнет. А нажравшись, пойдет пузо отращивать, завалиться в кровать храпеть! Во сне же будет лыбиться, потому, как и сны у таких, исключительно блудливые, с голыми девками. Да вон, включи у такого компьютер, одну порнуху и найдешь, более ничего.

И ведь что странно, чем такой старше становится, тем развратнее. А уж глупеет прямо на глазах, мат на мате, матом погоняет, вот и весь его разговор. Ну и маразм со слабоумием тут как тут, поджидают, дождаться не могут. Потому как давно замечено, умница не станет размениваться, ему это не интересно, а интересно жить мыслями и делами своей семьи, строить дом, растить детей и внуков, любить жену. И это правильно, и это хорошо, потому как без хаоса и грязи, а целомудренно и целеустремленно. Такой не станет заводить любовниц или таскаться по порносайтам и не закончит свою жизнь одиноким, брошенным, покинутым родственниками и подругами, презирающими его.

– Жениться, что ли надумал, сыночек? – догадалась мать.

Он остановился, замер на полуслове:

– Да что ты, мать! Философствую я!

– Философ ты мой ненаглядный! – и посмотрела на него с надеждой в глазах. – Тебе бы ожениться, деточек народить!

Он кивнул неуверенно, и поскорее покончив с едой, убрался в свою комнату.

Улегшись в кровать, уставился в темный потолок:

– Безвинно страдаю, – всхлипнул и захрапел, погрузившись, как в воду, в сон без сновидений.

А его мать бесшумной тенью еще долго сновала по дому и, перебирая в уме всех потенциальных невест в округе, шептала:

– Вот уже оженишься, так и философствовать бросишь. Куда там, лишь бы до кровати добраться, так станешь уставать. Семья – это тебе не фунт изюма, натерпишься страху от деточек-то!

И уверенно принялась считать, сколько чего надо на свадьбу…

Вдали, на дороге, «скорые» отвозили раненых в аварии, людей, пропажу кошельков и денег никто так и не заметил, не до того было…

Рассказ ученика

Обычно дети приезжают к своим бабушкам лишь на лето, но мне пришлось переехать насовсем. Бабушка сильно заболела. На семейном совете долго не совещались, а решили, надо так надо. Мама принялась делать бабушке уколы, она обладала так называемой «легкой» рукой и работала медсестрой, а отца взяли хирургом в местную районную больницу. Все соседи тут же принялись у нас лечиться. Отец долго не мог дойти с работы до дома, его все время останавливали болящие старушки с вопросами о проблемах своих старых тел.

Таким образом, родители мои оказались востребованными и на новом месте жительства, в принципе, небольшом провинциальном городишке, слава про них, как про хороших лекарей, росла и росла. Дело оставалось за мной.

Две школы, современные, большие, но единственные средние учебные заведения на весь городок были переполнены. Дети учились в две смены, если бы можно было учиться в третью смену, то есть ночью, директрисы обеих учебных заведений так бы и сделали. Они искренне пожалели меня, но отказали.

В единственной гимназии на меня посмотрели как на сумасшедшего. Дети в этом учебном заведении ходили на цыпочках, старое здание двухсотлетней постройки осыпалось и грозило рухнуть совсем, похоронив под собой и усердных, и мало усердных учеников, не говоря уже об учителях.

Директор гимназии, встрепанный, пожилой учитель с диковатым блеском в глазах провел меня по классам и коридорам, рассказывая трагическим шепотом обо всех несчастьях вверенного ему здания. Закончилась наша экскурсия возле стены, где сверху, донизу прошла новая трещина, младшеклассники, не осознающие всю опасность своего положения, хихикали и совали в трещину кулаки. Директор взвыл, бросил меня и через несколько мину, закатав рукава, уже наводил в ведре воды цементный раствор, намереваясь со старшеклассниками и свободными от уроков учителями замазывать новую напасть многострадального здания старой гимназии.

В целом получилось, что во всем городе мне более некуда было податься, кроме как православной школы при большом женском монастыре.

Школа в два этажа с квадратными чистыми окнами, занавешенными воздушными прозрачными кружевами очень мне понравилась. В просторном вестибюле при входе сидела строгая монашка в очках. Она следила за сменой обуви и тишиной в гардеробной. Пальто, плащи, куртки ученики вешали на плечики, как это делают дома с костюмами и платьями, и после только плечики цепляли за крючки, протянувшиеся длинными рядами во всю гардеробную с указанием номера класса. Мой класс – восьмой, был на четвертом месте от одиннадцатого, последнего, где висели пальто строгого покроя, без подростковых фантазий и наворотов.

В школе было очень чисто, покойно и уютно. Мальчики одетые в костюма-тройки, с жилетами и белыми рубашками, увенчанными классическими галстуками чинно беседовали, объединившись в кружки. Девочки, все как одна, с длинными волосами, перевязанными шелковыми лентами, ходили по коридорам парами или небольшими группками. Их платья удивили меня. Я все старался принять равнодушный вид, но так и тянуло взглянуть еще разок. Темного, насыщенно-синего цвета платья девочек были длинны и скрывали даже щиколотки ног. И только младшеклассницам, видимо было дано послабление. Одетые в светлые нарядные платьица они выглядели так, будто собрались на новогоднюю елку.

Директриса гимназии, она же настоятельница женского монастыря, в первый же день моей учебы, провела меня по всей школе. С большим достоинством она, обращаясь ко мне на «вы», продемонстрировала мне детские рисунки, висевшие по всей стене коридора первого этажа и точно также, будто великие реликвии показала дипломы и грамоты учеников бравших призы на разных творческих конкурсах православных школ, где главное предпочтение отдавалось, конечно же, песнопению. Эти цветные бумаги с печатями были заключены в рамочки и виднелись на протяжении всей длины стены второго этажа. Директриса смотрела на меня с надеждой, явно ожидая от меня новых побед для своей школы. Я постарался ободрить ее самой оптимистичной улыбкой, на какую только был способен, в душе сильно сомневаясь в своих певческих способностях.

Я был средним учеником, твердым троечником. Получить пятерку долгое время старался изо всех сил, учил, зубрил, старательно выписывал предложения и математические примеры. Но к классу пятому понял, что – не судьба, а троечники – тоже люди. Зато в школе я занимался спокойно, без сдвигов, скачков, истерик и рыданий, и глядел только с удивлением на убивающихся по поводу четверки отличников, и искренне жалел двоечников, которые не хотели учиться, а учились в школе разве что ненависти к людям. Школа несла и отличникам, и двоечникам одно мучение. Для отличников надо было бы вообще отменить систему отметок, выявлять их склонности к наукам и обучать усиленно одних математике, а других не менее, усиленно, скажем, биологии. Вместо этого отличники рыдали и страшась получить низкую для себя оценку тратили время на бесполезную зубрежку в каком-нибудь предмете, где они были не очень сильны.

Двоечников, как правило, вовсе не ленивых людей, следовало бы разделить. Тупых и ограниченных в мышлении обучать грамотно писать, читать, считать. Большую информацию они не воспринимают, а начинают хулиганить, прогуливать школу, курить, пить и оказываются в исправительных колониях. Зачем? Они – работники простых профессий. Их дело – слесарить или тупо сверлить одну и ту же деталь на заводском станке. Стало быть, и обучать их по общепринятой системе образования ни к чему, они – необучаемы!

Другое дело – творческие двоечники. Это люди сложные, с непростыми характерами и судьбами. Они – взрывоопасны, в руках и за пазухой у них шипят шаровые молнии. С этими учениками трудно сладить, их надо обучать не так как всех. Они мыслят образно, их сознание – яркий мир переполненный фантазиями. Обучение таких детей – дело нешуточное, со временем из них вырастают творческие личности, способные создавать мировые шедевры музыки, живописи, скульптуры, литературы. Практически, все великие мастера прошлого созидающие нашу цивилизацию плохо учились в школе.

Однако, как говорят русские, воз и ныне там! Глупость и ограниченное мышление присущее российскому министерству образования делают свое «черное» дело. Школы отупляют, оболванивают, приводят многих к такому результату, что вчерашний выпускник забрасывает надолго книги, отравленный едва ли не навсегда ядом всевозможных изложений и сочинений. Выпускники едва умеют писать. Безграмотные, глупые идут они в мир и становятся тупыми продавцами всевозможных гипермаркетов заполонивших города России, понастроенных, где попало и как попало…

Поэтому, я с большой надеждой и даже охотой смотрел на невиданную мною православную школу, надеясь, что всеобщее оболванивание сюда не добралось. Однако, меня удивило не обучение, а сами учащиеся.

Учительница указала мне место за свободной партой. Я уселся. За мною сидел какой-то ученик, но что, же это был за ученик! Весь будто на шарнирах, ни секунды покоя!

Он вертелся, подносил к губам трубочку, чтобы плюнуть бумажными пульками то в одного школьника, то в другого. Тут же запускал самолетики в классную доску. Один приземлился на учительский стол, и учительница сразу прервав обычную перекличку принятую, наверное, во всех школах страны, загремела:

– Серафим!

Серафим спрятался за раскрытым учебником и только выглядывал из-под книжки, делая невинные глаза.

Вообще в классе оказалось много мальчиков и девочек со странными непривычными для моего слуха, именами. В мире, из которого пришел я, было как-то не принято так называть детей, но для учителей школы вероятно очень удобно, они совершенно не использовали фамилии. Ну-ка пойди, отыщи еще одного ученика с именем Серафим! К чему тогда его фамилия?

На переменке мои одноклассники обступили меня со всех сторон. По очереди, очень вежливо назвались, рассказав мне, как бы, между прочим, и о своих занятиях после школы:

– Феодосия, – выступила первою одна рыженькая, вся в веснушках, девочка и присела передо мной в реверансе, – после школы я плету кружева!

– Какие кружева? – не понял я, пораженный еще и ее странным приветствием, вроде бы так приседали барышни в девятнадцатом веке?!

Феодосия вежливо пояснила мне, что кружева плетутся на коклюшках

– У них вся семья плетет! – бесцеремонно вмешался Серафим.

– Зачем? – чувствуя собственную тупость, спросил я.

– Кормятся они так! – закричал, будто глухому, неугомонный Серафим. – Лавку держат в центре города, продают кружева иностранным туристам!

И он для пущей убедительности потряс Феодосию за руки, призывая меня хорошенько рассмотреть ее ладони.

Я уважительно пожал ее пальчики, оказавшиеся хрупкими, такими маленькими и тонюсенькими, что куда там коклюшками орудовать!

Следующим в очереди был Лука, маленький малыш с большой головой, оттопыренными ушами и лаконичной прической – ежиком.

Лука застенчиво мне улыбнулся, но ничего не сказал. За него принялся рассказывать Серафим.

– Он у нас молчун! – жестикулировал энергичный оратор. – И еще реставратор! Вместе с родителями в антикварном магазине трудится, чистит и паяет старые самовары, промывает почернелые иконы. Мечтает после школы поступить в художественное училище, ведь верно, Лука?

Лука тут же поспешно закивал и, устыдившись устремленных на него взоров, скрылся за спинами своих товарищей.

Далее, я со все более нарастающим изумлением вслушивался в звучание старорусских, давным-давно вышедших из обихода, будто инопланетных имен и всматривался в простые курносые лица русских ребят. Мне подавали руки, кланялись передо мной и приседали в реверансе. И как же было жалко всех этих Иустинианий, Харитонов, Дионисиев, Фекл, Варфоломеев! Всю жизнь с такими именами! Детям своим дать такие отчества!..

Впрочем, ребята вроде как понимали необыкновенную сложность своей судьбы и потому, наверное, относились друг к другу уважительно, не обзывались, не коверкали имен.

В обыкновенной школе, скорее всего Феодосию оскорбили бы, обозвав Федькой. И не исключено, что эта Федька так бы и перешла дальше, в институт и на работу. А уж о Серафиме и говорить нечего, человеку с таким невероятным именем плохо пришлось бы посреди циничной и распущенной толпы нынешних школяров.

– Ну, а ты? – обратился я к нему, когда последний в очереди одноклассников заявил мне, что он после занятий в школе лепит фигурки из глины, затем обжигает в печи, расписывает красками и выставляет для продажи в магазине сувениров, что держит его семья.

– Я? – удивился Серафим, глядя на меня с полным непониманием, и повторил. – Я?!

В этом его «Я?!» прозвучало нарастающее как? Неужели нашелся человек, не имеющий представления о роде его занятий?!

За задохнувшегося в изумлении Серафима ответила вежливая Феодосия:

– Он сын священника, – заговорщецки подмигнула мне она, – ему труднее любого из нас.

– Почему? – сглупил я.

Лучше бы я ничего не спрашивал, вокруг тут же загудели возмущенные моею неосведомленностью, ребята.

А Феодосия принялась загибать передо мной пальцы:

– Он в церковном хоре поет, раз! – и загнула первый палец.

– С подносом для приношений по храму ходит, два! – и загнула второй палец.

– Каждое воскресенье выносит на паперть чашу с причастием, три!

– Помогает облачаться в церковное одеяние своему отцу, четыре!

– Когда заболевает дьякон, а он запойный и потому болеет часто, Серафима снимают с уроков и ставят заместо дьякона. Службы в церкви должны проводиться каждый день, утром и вечером, потому что отец у Серафима служит в кафедральном, то есть, центральном соборе города, – пояснила она, видя мою неосведомленность. Пять!

– Когда заболевает его мать, Серафим встает за свечной прилавок и продает прихожанам свечки, иконки, принимает от них поминальные записки. Шесть!

– А, когда напивается звонарь, его, спаивает дьякон, Серафим в любую погоду вынужден лезть на колокольню звонить в колокола к заутрене, – почти сердито закончила она загибать пальцы.

– Ну, это, если знаешь, как звонить, – пробормотал я, вконец добитый всеми перечисленными невиданными для меня занятиями подростка.

– Знает! – хором прокричали ребята.

А Феодосия прибавила:

– У него абсолютный слух, он еще маленьким сам потребовал, чтобы его обучил звонарь.

Я смотрел с сочувствием на Серафима, поглядывавшего на сверстников с некоторым превосходством, но тут наступила моя очередь исповедываться.

Вздохнув, я произнес первое, что пришло мне в голову:

– А я люблю читать, вот только что прочитал «Дети капитана Гранта» и приступил к «Робинзону Крузо».

Молчание было мне ответом и взгляды, в которых я наблюдал удивление, недоумение, даже страх.

– А еще я люблю качаться на качелях, – с отчаянием заявил я.

– Качели? – задумчиво протянул кто-то.

Мне даже показалось, что вот сейчас они спросят меня, а что такое качели?

– И, если качели без ограничений, я могу сделать «солнышко»! – расхвастался я.

Они смотрели на меня во все глаза.

– А еще, – продолжал я, чувствуя прилив тщеславия, такой наверняка испытывают успешные артисты эстрады, – я с папой иногда хожу в киноаттракцион 5«D». Мы плаваем и летаем. На нас налетает самый настоящий ветер и брызжет брызгами океан. Кресла, в которых мы сидим, двигаются, наклоняются, имитируя быстрый полет. Я люблю летать на драконе, так здорово сидеть у него на спине! Думаю, будущее именно за таким кино, очень реалистичным, в котором принимают участие сами зрители!

Одноклассники мои затаили дыхание, даже Серафим не сводил с меня зачарованного взора. Мне было ясно, что ни один из них никогда не переступал порог киноаттракциона 5«D» да что там, бывали ли они хоть раз в обыкновенном кинотеатре? Сомневаюсь!

Между тем, от меня ждали продолжения речи, и я вдохновенно говорил:

– Мама предпочитает карусели в городском парке. Мы любим автодром, где крутимся и гоняемся на электромашинках друг за другом!

– А летом, в каникулы, ты что делаешь? – тихо спросила у меня Феодосия.

– Еду к тете, на Азовское море. Она живет почти на самом берегу, в небольшом поселке. Меня там всегда ждет небольшой уютный домик тетки, старый добрый пес, дорожный велосипед и надувной матрац.

– А море? – спросил кто-то. – Какое оно, море?

– Море? – задумался я на минутку. – Очень ласковое и очень мелкое, можно с километр пройти по колено в воде, а после только погрузиться по грудь и быть хотя бы этим довольным. Никто не боится утонуть в Азовском море, разве в луже по колено можно захлебнуться?

Мой рассказ произвел на ребят сильное впечатление. Печально вздохнув, они разбрелись по классу. И только один Серафим азартно блестя глазами, все расспрашивал меня, задавая настолько чудные вопросы, что я, право, терялся, недоумевая.

– А море, какое цветом? – спрашивал он.

– В плохую погоду темное, в хорошую синее!

– Медузы кусаются? – нетерпеливо теребил он меня за рукав.

– Не знаю, по-моему, они жгутся, – рассеянно отвечал я, провожая взглядом Феодосию.

Я любовался, глядя на точеный профиль девушки, ее прямой аккуратный носик, припухлые алые губы, пушистые ресницы, прикрывающие большие выразительные глаза.

– А акулы в море есть? – приставал неугомонный Серафим.

– Куда там! – отмахнулся я от него и решительным шагом направился к Феодосии.

– Послушай, я видел, в вашем городке построили мегамол с киноаттракционом 5«D» и прочими чудесами. Пойдем вместе в эти выходные, хочешь? – спросил я у нее.

Она, сидя за партой, чуть привстала, глаза ее радостно засверкали, лицо просветлело так, что ярче сделались веснушки, покрывавшие особенно густо зардевшиеся в смущенном румянце, щеки.

– Ты приглашаешь? – удивленно, недоверчиво спросила она и подчеркнула. – Одну лишь меня?

– Да! – подтвердил я. – Одну лишь тебя!

Она доверчиво протянула мне свою легкую ручку и засмеялась так счастливо, что и остальные подростки застывшие было при моем поступке, следом за нею заулыбались.

Клянусь, они впервые услышали о свидании и впервые задумались о таком знакомом для всех тинейджеров страны деле, как провести время вместе с любимым человеком и не за верстаком в душной мастерской родителей, а в кино или в парке.

С удовольствием оглядел я эти теперь вполне нормальные лица всего лишь юношей и девушек четырнадцати-пятнадцати лет, моих теперешних одноклассников…