Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Красивая

Она гордо шла по улице и изо всех машин, без исключения, на нее смотрели мужики, смотрели с восхищением. Некоторые не выдерживали, высовывались из окошек и кричали, приглашая подвезти, куда ей надо. Пару раз притормаживали рядом крутые иномарки. Но она всех игнорировала, дома ее ждал любимый, тоже, кстати, водитель, водитель-дальнобойщик. Сейчас он спал, ее любимый, и синие-синие глаза были прикрыты сном, а губы, что шептали ей ночью слова любви, как всегда расползлись в улыбку. Он всегда улыбался во сне и почему, непонятно? А она, она отработала, отпахала продавщицей в магазине, целый день на ногах, и вот в обеих руках по тяжелому пакету с продуктами, надо спешить домой, готовить обед для него, но это счастье…

Она знала, что красива. В детстве занималась бальными танцами, с тех пор спина прямая, гордая посадка головы, танцующая походка и тоненькая-претоненькая талия. Рыжие волосы пышной копной рассыпались по плечам. Из-под пушистых ресниц смотрят всегда серьезные зеленые глаза. Лицо худое, так сказать, классическое, нос прямой, аккуратненький и губки бантиком, а ноги длинные, красивые.

Подошла к дому, какой-то настойчивый мужик все крался за нею следом, прячась за углами домов. Вошла в подъезд, оглянулась, мужик заторопился к ней, но не успел. Дверь захлопнулась, а ключа от домофона у него, конечно же, не было. Бессильно подергался у подъезда и ушел, разочарованно оглядываясь…

Дома любимый уже проснулся. Сидел на кухне за столом, мрачно ковырялся вилкой в салате. Глянул на нее как-то, как-то не так, как всегда. Чего это он? Тут же последовала и развязка. Оказывается, он видел, как она шла по улице, видел из окна, как за нею мужик прокрадывался. Видел, как на нее смотрели окружающие мужики! И закричал, закричал, закричал… Психоз ревности, вот как это называется. Она повела плечами, пошла в комнату переодеваться, он за ней, увидал ее без одежды, замолк мгновенно, только глазами пожирал. Шагнул, схватил в объятия, крепко обнял и прошептал, что все равно, что любит, что с ума сходит и думает о ней постоянно, все время думает. Она умело вывернулась из его рук, засмеялась, приятно все-таки, когда любимый и любит. Гораздо хуже, когда ты любишь, а он нет или еще вот хуже всего, когда только делаешь вид, что любишь, а сама любишь другого. Так, она размышляла лениво, уже под ночь, устав от бурных ласк своего возлюбленного. Он спал, мирно спал, зарылся в одеяло с головой, даже носа не видать. А она что-то не спала, ну никак не спалось, хоть убей! Встала, прошла на кухню. Знакомое дело для всех полуночников – чай и конфеты, чего же еще? Выключила свет на кухне, чтобы с улицы не было видно. Подошла к окну, распахнула створки. Полная Луна светила на Землю широко, ровно, щедро разбрызгивая свой белый свет повсюду, высвечивая все, что можно. Она смотрела, не дыша. Никого и ничего не было вокруг, будто все, все люди и животные исчезли в один миг. Но вот гавкнула собака, мявкнула кошка, где-то взвизгнула тормозами машина с шальным водилой за рулем. Ожили, вздохнула она с сожалением. И тут, снизу услышала шепот, восхищенный шепот мужчины. Луна, без обиняков, высветила его всего, как есть. Он поспешно раздевался, скидывая одежду на скамейку. Миг, остался голым и… счастливым. Бесконечно счастливым, что она на него смотрит. Ну и поклонничек! Она глядела в изумлении, как он схватился за свои причиндалы и восторженно, не сводя с нее глаз, затряс и затряс. Вот это да! Ей было и смешно, и прикольно. Уходить не хотелось, да и с чего уходить, такой спектакль! Тем более, невдалеке показалась компания подвыпивших женщин. Роскошные дамы вышли из ресторана, решили в хорошую ночь прогуляться. Заметили мужика. Все! Дамы пришли в полный восторг. Перед обалдевшим от радости эксгибиционистом замелькали и голыми титьками, и голыми попками. Она умирала от смеха, выглядывая из своего окошка. Дамы не давали себя потрогать, кружились перед ним и так, и сяк, и попой об косяк, а сами, сами-то мужика и трогали, и щипали, и, и, и…

Она закрыла окно, пошла в комнату, легла спать к любимому под бочок, утомленная бесплатным представлением, сладко заснула…

А на утро любимый уехал. Работа, дела… Перед отъездом долго обнимал и страшно ревновал, уговаривал одевать юбки поскромнее, не такие короткие. Она кивнула, да, конечно, привези паранджу. В конце разговора, внезапно, предложил выйти за него замуж. Она повела плечами, ничего не сказала вслух, а про себя подумала, еще чего, попадать в рабство она не желает, свободная любовь, вот девиз ее жизни! Дети? А зачем? Не чувствовала она никакой потребности в рождении ребенка, слишком хорошо представляла себе, чем все закончится. А чем? Измученная, зачуханная будет носиться с ребенком по детским садам и поликлиникам, потом по школам и музыкальным школам, потом по училищам и институтам, итак, долго-долго. Красота померкнет, спина согнется дугой и, в конце концов, она останется одна одинешенька. Ребенок убежит от нее к новой жизни, к новой семье, которую сам же для себя и сотворит. И муж, сейчас любящий, сбежит с первой встречной девчонкой. Все это уже известно, и все, всё равно, как запрограммированные зомби идут и идут по этому, самому плану жизни, написанному явно какими-то злодеями, весьма сильно ненавидящими людей или презирающими их, иначе, чем объяснить повторяющиеся у всех и вся, истории?

Но впрочем, она шла, увлеченная своими мыслями вечером, с работы. Внезапно, кто-то быстро схватил ее за талию и зажал рот потной ладонью, а потом потащил в ближайший подъезд, как назло, темный, с открытой дверью. Она так испугалась, что молча, подчинилась чужой воле. Тем более, улица пустовала, а фонари, едва-едва освещали пространство вечера, рассеивая тьму разве, что у себя под носом. Помощи просить было не у кого. Мужик, пыхтя, затащил ее на второй этаж и прижал к подоконнику. Этакий сильный, пьяный и потный детина. Задрал юбку, вцепился в трусики, стал рвать, увлеченный. А она, пришла в себя и поняла, еще немного и пьяный придурок ее изнасилует. Руки у нее были свободны, но что она могла, собственно, сделать такому бугаю? Руками она, всего лишь, упиралась ему в грудь, а когда до нее дошел весь ужас ее положения, стала, вдруг, ласкать мужика. Гладила нежно по голове, по потным плечам. Он посмотрел изумленно, она встретила его взор ласковым взглядом. Он отпустил ее рот, убрал свою ладонь, наконец-то… Она поинтересовалась тихо, как бы он хотел ее поиметь? Заверила его, что он ей нравится. Мужик расслабился. Сам приспустил штаны, снял трусы, а она не будь дура, скользнула рукой к его яйцам, схватила, сжала крепко-крепко и тут же изо всех сил рванула на себя. Он дико закричал, даже завыл на весь подъезд. А она тут же, пока не отошел от болевого шока, ударила его кулаком в горло, вбила кадык. Мужик захрипел, рухнул на колени, руки на яйцах, упал на бок и потерял сознание, из перекошенного рта вытекала мутная дорожка слюны. А она спокойненько переступила через него и ушла вниз, по лестнице, на улицу. Где-то наверху, в подъезде хлопали двери и переполошенные жильцы выглядывали, спрашивая друг у друга, кто так дико орал, что случилось? А нечего, повела она плечом, насильничать. Хорошо еще у нее ножа с собою не было, а то бы она с мужиком расправилась… Спокойная, самодостаточная шла она по вечерней улице и все встречные, поперечные мужики оглядывались ей вслед, ах, какая женщина, мне б такую…

Псих

Часы мерно тикали. Тик-так, тик-так и Сережка Гвоздиков не мог заснуть. Он злобно таращился в темноту, думая о том, что должно быть, сам черт понес его в гости, на ночь глядя.

Тиканье часов терпеть не мог с самого детства. У соседки, глухой бабульки, были часы с боем и Сережка почти не спал, просыпаясь каждый час от их шипения и звонкого, раздающегося на весь дом, бома. Не спал, пока не прокрался к соседке, в квартиру. Бабулька вышла мусор вынести на лестничную клетку, едва прикрыв дверь, и пока она возилась с мусоропроводом и железным ведром, на дне которого неизменно была постелена для мусора газетка, Сережка сорвал часы со стены, вышвырнул их с балкона куда-то вниз, на газон. А после скатился шаром по лестнице, на улицу, бабулька только и успела, что беззаботно и ласково бормотнуть ему вслед свое постоянное:

«Здравствуй, Сереженька!»

Она любила детей.

Сережка схватил разбитые часы и рысью бросился куда подальше, чтобы уж выбросить, так выбросить.

Отец Сережки часы бабульки так и не нашел, хотя и перерыл все помойки в округе. У Сережки долго болела отбитая в побоях нижняя часть спины, а напуганная диверсией мальчишки, соседка вылезала из своей квартиры только, когда он уматывал в школу.

Впрочем, все домашние скоро привыкли жить без часов. Сережка их ломал. Методически он сломал часы с маятником в гостиной, потом разбил молоточком настенные часы на кухне.

Отец водил его за руку к невропатологу и тот недолго думая, прописал сонные таблетки. Сережку он даже не осмотрел, только что-то бесконечно долго чиркал в толстой карточке, перелистывая страницы, и успокаивал отца, глубокомысленно кивая на мальчика, что еще и не такие случаи бывают, посоветовал переждать это состояние, как болезнь, а часы уж больше не покупать.

Так и жили без часов. Сережка научился определять время с точностью до минут по первым трамваям, громыхающим по рельсам, уже в пять часов утра. С собачниками он вставал и завтракал торопливо, выглядывая в окно, потому как соседи с пушистой белой болонкой выходили на прогулку всегда за полчаса до первого школьного звонка.

В школе повсюду висели круглые электронные часы, до них Сережка добраться не мог при всем своем желании. Ну, а днем он особенно в часах не нуждался. Вечером же смотрел на толпы работяг возвращающихся с заводов и хмыкал удовлетворенно, зная, что скоро за уроки, делать домашние задания.

Приходили с работы родители, готовили ужин и, сверяясь с маленькими наручными часиками, которые они от сына прятали, включали телевизор на программу «Время». После, Сережке было положено идти в свою комнату, спать.

Так прошло детство, и юность пролетела, шурша девическими платьями и грезами о первом поцелуе.

Серега стал взрослым, однако в армию его не взяли. Врачебная комиссия количеством в несколько человек, в белых халатах, долго всматривалась в лицо Сереги, измеряла сантиметром его голову, довольно большую, заставляла разглядывать картинки и комментировать свои впечатления от увиденного. Эта же комиссия направила его в специальное лечебное учреждение, где, выяснилось, что Серега – псих, с хроническими уже заболеваниями мозга, лечению не подлежит, хотя таблетки и уколы ему выписали. Мало того, он получил инвалидность и соответственно пенсию.

Родители Сереги рыдали, вслух припоминая всех родственников, выискивая сумасшедших в роду и бросаясь репликами один в другого, что, мол, по твоей линии проходят безумцы, а не по моей. Будто это вообще имело какое-то значение.

Сам же виновник торжества понимал все иначе, нежели родители. Он очень обрадовался своей ущербности, в армию ему не хотелось, не видел он в этом смысла, рассуждая, впрочем, как все нормальные парни, что русская армия должна быть профессиональной и не иначе, нечего власть имущим рабов и пушечное мясо выискивать. А пенсия, хотя и ничтожная, как и все в этой стране, была все же ощутимым подспорьем в семейном бюджете.

Серега, используя пенсию, и немного родительских денег сразу же пошел на платные курсы, с трудом, но выучился на бухгалтера, освоив соответствующие компьютерные программы. Устроился с дипломом в новый, но уже преуспевающий банк, купил костюм с рубашками, пару полосатых галстуков и стал ездить в толпе служащих, совершенно сливаясь с сереньким потоком полусонных людишек заполоняющих утром и вечером общественный транспорт.

Родители его успокоились. Серега пил лекарства, каждое утро проглатывая их вместе с горстью витаминов и шел на работу, обыкновенный, как все. Но тут… Серегу угораздило влюбиться.

Ему хотелось перед ней выглядеть умнее, чем он был на самом деле и потому он, наморщив от несвойственного ему усилия большой выпуклый лоб. Медленно-медленно подбирал слова и говорил о чем-то, о чем и сам не имел никакого понятия. А она сидела перед ним, остолбеневшая и чувствовала, как у нее начинает болеть голова. Как от непонимания происходящего у нее сводит зевотой скулы. А Гвоздиков все говорил и говорил и очень сильно походил и своим застывшим лицом, и горящими ярким фанатичным светом глазами на фаната-психопата, свихнувшегося от близости любимой артистки.

Она действительно походила на артистку. Изящная, маленькая, такая хрупкая и в то же время сильная, она была тиха и застенчива. Немного недоверчивости, нет-нет, да и мелькающей в ее взоре, только добавляла изюминки в ее облик.

Ее имя, а звали избранницу Сереги, Настенькой, он повторял, словно заклинание.

Она пришла в офис, села за соседний с Серегой компьютерный стол и совершенно очаровала всех сотрудников.

И дома у нее вся обстановка соответствовала вкусам хозяйки. Гостей ждали изящные кофейные чашечки с крепким горячим кофе; мягкие пуфики и креслица; картины с фееричными пейзажами чуждых большинству гостей миров; набор модных книг в шкафу со стеклянными дверцами; большущий плазменный телевизор со встроенным двд-магнитофоном и набором кино-дисков, где основными были эротические фильмы; особое внимание уделялось журчащему фонтанчику с пластиковой мельницей и золоченой клетке подвешенной за крюк к потолку с крикливой, беспокойной канарейкой, вызывало изумление еще и модное пластиковое окно с железными жалюзи вместо уютных привычных штор.

Серега долго бродил по ее квартире. Долго мыл руки в черной раковине. Долго глядел на себя в огромное, во всю стену, зеркало, наклеенное на стену ванны, так что купающийся в черной ванне, должен был непременно видеть себя в полный рост. И не мог бедный Серега себе представить, как это он тут поселится на правах хозяина, как?!.

Вся его душа налилась страшной тоской и сердце зашлось в кратких, как вспышки пулеметных выстрелов, приступах боли.

Серега Гвоздиков испугался своих мыслей и своей боли. На дворе стояла осень, и это имело решающее значение в его решении.

Под серым дождливым небом смутно виднелся день. Унылые деревья с голыми черными ветками поникли и стояли, будто пригорюнившиеся женщины над старыми вылинялыми нарядами, разглядывая у своих корней облетевшую пожухлую листву. И многие люди, глядя в окна, задумывались ни много, ни мало, о смерти. Недаром говорят, что в ненастные осенние дни, полные слякоти и грязи, учащаются случаи самоубийств. И многие оптимисты, глядя в окна, говорили о предстоящих осенних, а потом уже зимних каникулах, неотвратимых, как Дед Мороз и Новый год. И многие старики, глядя в окна, говорили вслух, что это пройдет, уйдет слякоть, земля покроется льдом, поля оденутся в снежные шубы, а потом… потом наступит весна и выглянет солнышко, согревая и радуя такую разнообразную землю.

Впрочем, Серега Гвоздиков под влиянием лекарств, которые он методично принимал каждое утро, почти не заметил в себе особенного настроения в связи с наступившей осенью с ее дождями и промозглыми ветрами. Но, как-то так, взял, да и написал Настеньке письмо с признанием в любви, тайком подбросил его ей в почтовый ящик и принялся ждать реакции, втайне мечтая и надеясь на положительный результат.

Она прочитала, он видел собственные строки, отразившиеся в глубине ее удивленных глаз устремленных на него. Тактично, так что, никто не видел, она отдала ему его письмо обратно и когда он развернул листок, осторожно заметила, понижая голос до шепота, что даже, если бы он ей и нравился, все равно у них ничего бы не вышло, потому что она не уважает безграмотных людей и кивнула на письмо. Гвоздиков потрясенно взглянул. Каждое его слово в письме было исправлено красной пастой, будто в школе, а внизу листка стояла жирная двойка с минусом, как полная и ясная отметка всем его усилиям в любовных подвигах.

Серега сник. Дома, он откупорил бутылку с водкой и выпил всю, до дна. Водка его обеспамятила и он, пользуясь состоянием небытия, стал пить изо дня в день, сразу оказавшись вне закона, вне работы, вне семьи. Родители на него ругались, но поделать ничего не могли.

Серега пил, допился до зимы. И как-то, в очередной раз, ограбив отца, беззастенчиво вывернув карман его куртки и забрав желанную денежную купюру на приобретение бутылки, вышел на улицу.

Был вечер, где-то звенели молодые голоса, где-то хохотали дети, кипела жизнь, но Серега презрительно сплюнув, не поверил этой жизни.

Он запнулся, упал и долго не мог встать, ворочаясь и поскальзываясь на гололеде. Наконец, ему удалось встать на четвереньки и хрипя, дыша так, что воздух со свистом вырывался через приоткрытый рот, обессилено, будто собака, роняя слюни на обледенелый асфальт, он, ползком, добрался до более-менее не скользкого пространства почвы, сел тут и долго еще дышал, хрипел и осуждающе глядел перед собой, так или иначе пытаясь сфокусировать разъезжающиеся спьяну глаза, на гололеде. Красные, в цыпках, руки его шарили, как-то сами по себе возле, скребли потихонечку лед, но Серега не обращал на их движения никакого внимания, весь сосредоточившись на проблеме произошедшего с ним несчастья и тут завыл:

– Сволочи, песком хоть бы посыпали, дьяволы, – и захихикал тихонечко, сильно напоминая при этом гиену, – а завтра убийство будет, как побегут с утра служащие на остановку.

И давясь от хохота, пополз прочь, все также, на четвереньках, не доверяя особо своим слабым пьяным ногам.

Таким его и обнаружила сильно пьяная баба, ползком пробирающаяся к своему дому. Они, увлеченные необыкновенным способом передвижения, стукнулись лбами, сели на промерзлую землю и, разглядывая друг друга, принялись лениво переругиваться. Гвоздиков с досадой смотрел на бабу и раздражался всем в ней. Баба была некрасива, пухла, толста телесами. Одета кое-как, грязна и неряшлива. И, тут сообразил, что, наверное, и сам выглядит не лучше. Щеки заросли безобразной черной шерстью. А сообразив все это, он враз подобрел и согласился на предложение бабы последовать за ней, в гости. Его не смутило даже то обстоятельство, что переход от вражды к симпатии произошел так быстро.

После уже, он проснулся в припадке сильной злобы и, услыхав мерное тиканье настенных часов над собой, подумал, что должно быть сам черт понес его в гости на ночь глядя. Недолго думая, он вскочил, сорвал часы со стены и, перешагнув через храпящую бабу, выбросил часы в открытую форточку. С удовлетворением потер ладони, оглядел страшную грязную квартиру, пристально вгляделся в бабу и кивнул своему угрюмому помятому отражению, в мутном зеркале криво висевшему на стене, как раз напротив окна, вслух высказывая самому себе:

«Что? Допрыгался? Здесь, тебе самое место!»

И полез через бабу, чтобы улечься возле ее мягкого бока, тут же и заснул, будто у себя дома…

Интеллигентный пьяница

Памяти Петра Петровича Приходько…

Он идет тихо, не спеша, раскланивается со знакомыми, уступает дорогу женщинам и прикрывает носовым платочком рот, чтобы они, о, прекрасные не почувствовали бы его запаха перегара. Откликается сразу на окрик: «Глебыч!» И скромно улыбаясь, отклоняется от широких объятий пьяного приятеля, узнавшего его на улице.

Да, его зовут Глебыч, потому как имя непроизносимое, пьяные дружки часто проверяют свою степень опьянения, медленно выговаривая вслух:

«Максимилиан!»

Согласитесь, пьяному и потому отупевшему человеку очень трудно это сказать без запинки, без выпученных от усилия глаз, без смеха, наконец. Глебыч не обижается, он вообще не обидчив, а воспитан и начитан. Одевается всегда в костюм, синий или коричневый, есть еще черный, но этот для торжественных случаев, когда самый-самый лучший друг звонит и приглашает. Друг – один из начальников в мэрии города, уважаемый человек и Глебыч гордо проходит к нему в кабинет, причем его худое, испитое лицо, просто светится от счастья. Да, Глебыч тоже не из простых, он работал и начальствовал, где-то, ну неважно где, а после вышел на пенсию…

Глебыч любит дорогой коньяк, но пенсия и жена не позволяют ему шиковать: пенсия, от того, что слишком маленькая, а жена, от того, что слишком строгая. И потому, как многие и многие русские пьяницы, он перешел на медицинский коньяк – боярышник. Дешево и сердито, и неважно, что сердце от него стучит учащенно, важно, что скучный мир, в котором существует Глебыч, исчезал и вместо него он видел хороших веселых собутыльников, местами даже интеллигентных. Досуг сразу заполнялся не пустыми надоевшими до отрыжки разговорами. Глебыч при этом молчал и жадно слушал, а иногда с отсутствующим, многозначительным видом мог вставить мудреную фразу и присутствующие уважительно кивали, что да, он прав. Все знали, сын у Глебыча служит в охране президента России, и понимали, туда берут не бычар с улицы, а офицеров разведки и прочего такого, которые, понятное дело, ой, как умны! И смотрели с восхищением на скромного Глебыча, будто это он сам охранял президента. Но погордиться Глебычу своим талантливым сыном никогда не удавалось, вламывалась его жена. Женщина большая и строгая. Она брала Глебыча за руку и как школьника уводила за собой. Глебыч шел сразу, очень покорный, ниже своей супруги, пожалуй, на две головы, он казался маленьким и худеньким подростком. А его жена, бросала на пьяниц презрительные взгляды, грозила им увесистым кулаком и, воплощая всех жен пьяниц, кричала:

– Еще, напоите моего, убью! Поняли, «синяки» поганые?

«Синяки» согласно кивали. Потому как возрази они, и больничные койки им были бы обеспечены. Жена у Глебыча дралась страшно, некоторые по незнанию своему отваживались ей возразить и поплатились за это челюстями, носами, руками и даже передними местами своих тел.

Дома, она еще метала молнии своего гнева в молчаливого супруга, но все напрасно, Глебыч потихоньку спивался. И становился все худее, все легчее, все тоньше. Его черные волосы, некогда пышные еще больше поредели, с высокого умного лба как-то так постоянно слезами скатывались капельки пота. В небольших темных глазах прочно засела безысходная тоска и усталость. Он уже и не пил, а просто сидел на стуле, на балконе, безразлично глядя в облака, а то и просто в одну точку.

На встревоженную жену Глебыч только махал рукой:

– Ах, оставь, пожалуйста, я не лягу в больницу, умирать надо дома!

Она не верила его словам, ведь ему едва исполнилось шестьдесят пять лет. Но Глебыч умер дома, лежа на диване перед раскрытым окном и душа его с восторгом покинула опостылевшее тело, надоедливый серенький мирок Земли и растворилась в голубых небесах. И ничего, что глупые дружки пьют на могиле, пропивая его душу, ничего, что жена заботливо установила памятник и ограду, главное, он свободен, свободен и больше ничего…