Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Холостежь

Есть в Ярославле особая банда молодежи, которая развлекается по-своему.

Заранее договариваются. Идут в определенное время к Демидовскому университету, что на Красной площади. Здесь, нет светофора, только нарисована «зебра», но народ прет, как на танки и многочисленные автомобилисты вынуждены пропускать, а пропустив, снова устремляются бесконечным потоком машин куда-то к своей цели.

В институтах и университетах города учится, в основном, хиповая молодежь, блеснуть нарядами или умопомрачительными прическами – верх хорошего тона. И вот банда, человек так в пятьсот, меньше их на дело и не ходит, одевается специально похиповее, чтобы внимание привлечь и начинает фланировать по «зебре» туда-сюда. Девицы еще и сумочками помахивают, а парни, скрывая смех, доходят до тротуара противоположной стороны и тут же поворачивают обратно. Банда не пропускает автомобили долго-долго, ходит плотной толпой, начинается пробка. Гудки, брань вперемежку с площадною руганью и взлетающие в воздух, возгласы:

«Безобразие!» – звучат, как набат. Банда непоколебима, но, в конце концов, рассыпается, кто куда…

Через некоторое время опять договариваются, сговариваются по сотовым да по интернету, тщательно проверяют часы и приходят в супермаркеты, особенно любят «РИО», «Карусель», «Глобус», «Реал», они огромные. Приходят, слоняются по магазину в качестве покупателей. Однако, в определенную минуту, бросают по монете на пол, летит, звенит мелочь в виде копеек. У окружающих шок. Что это? А банда рассыпается, просачиваясь сквозь кассы. Непризнанные гении шалостей…

Проходит время. Опять сговариваются и идут толпой на Октябрьский мост через Волгу. Здесь, большое движение машин и тут, пробка. Автомобилисты видят многочисленную толпу, которая, в изобилии, заполонила тротуар, вцепилась в перила и весьма серьезно вглядывается в воду. Что случилось? Кто-то утонул? Банда потихоньку рассасывается, а на мосту еще долго царит смятение, и многие всматриваются в неспокойные волны Волги, пока не появляются милиционеры и прочие власть имущие…

Бывает еще так. Разделяются по районам. Залезают, человек, так, в пятьдесят в общественный транспорт и каждый плачется кондуктору об отсутствии денег. За проезд никто из них не платит. Взбешенная кондукторша выгоняет их прочь, и они также, все с тем же лезут в следующий транспорт. История повторяется, и так вся банда человек из пятисот разделившись на небольшие отряды, безнаказанно колесит по всему городу. В Ярославле сплошное удивление, свидетели диверсии молодежи передают из уст в уста о «бедных» студентах и теряются в догадках, почему так? Может, стипендию не выдали?..

Опять сговариваются. Выбирают самый популярный магазин в центре города и выстраиваются к нему в длиннющую очередь к дверям магазина. Ошарашенным посетителям говорят, что так надо, что все они стоят за дефицитными товарами, им верят простачки, и пристраиваются пятьсот какими-то в хвост «очереди». Магазин стоит пустой, никто не входит, продавцы недоумевают, наконец, все разъясняется и на хулиганов орет дирекция, а банда, посмеиваясь, рассыпается. Где, кто организовал очередь? Неизвестно!..

1991 год

Акция

Канун Нового года. Несколько самоуверенных молодых людей в костюмах безбородых дедов морозов сопровождаемые улыбающимися снегурочками в сверкающих голубеньких нарядах, высыпали из широкого импортного автобуса на Депутатскую улицу Ярославля. В руках у них были обширные мешки с подарками. Конечно, как и следовало ожидать, на каждом подарке был приклеен логотип нового, только что построенного гипермаркета, рекламная кампания, таким образом, была в действии.

Молодежь собиралась превратиться в волшебников и дарить волшебство ярославцам, но не просто так, а за ответы. Вопрос же звучал примерно так:

«О чем вы мечтаете в Новом году? Исполнения, какого желания вы жаждете?»

Первым в руки ряженых попался хмурый, не допивший сколько-то грамм спиртного, мужик. Он переспросил дважды, но так и не понял вопроса, надолго впав в ступор, рассматривал исподлобья улыбающихся морозов и наконец, выдал свое, заветное:

– Мне бы выпить…

Тут же и получил из мешка бутылку водки с наклеенным прямо на этикетку логотипом нового гипермаркета.

– С Новым годом! – прокричала воодушевленная правильным ответом мужика, молодежь.

Мужик ошалело потряс головой, опасливо покосился вокруг и, прижимая драгоценную бутылку к груди, бегом ринулся прочь. Как видно, он не привык к даровым угощениям.

Следующей в руки к ряженым попалась ветхая старушонка.

На вопрос молодежи, она, приставив руку к уху, ответила вопросом на вопрос:

– Куда я иду? – и сказала, странно поеживаясь и гримасничая, – А иду я на рынок молочка купить, маслица. Пенсии только и хватает, что на каши, а остальное сжирают лекарства.

И она распахнула ветхую сумку, достала потрепанный рецепт:

– Вот, лекарство-то стоит целую тысячу! – и как глухим закричала морозам да снегуркам, высоким пронзительным голосом. – Лекарство, а стоит тысячу!

Ряженые, малость, растерялись. Улыбки их стерлись, в глазах поселилась тоска. Куда и веселье подевалось.

Они шарахнулись от раздраженной бабульки, кто куда, но она упорно последовала за ними и, потрясая рецептом, закричала все то же, уже привычное, о невероятных ценах на жизненно необходимые медикаменты, о нищенской жизни русских пенсионеров.

Разошедшуюся старушку остановить было трудно. Морозы попытались было задобрить ее бутылкой шампанского, но бабулька только гневно ее отпихнула, мотивируя свой отказ тем, что она не пьянь подзаборная и кто вообще будет открывать эту бутылку, если все ее родные, замученные ненормальной политикой «пути-путов», валяются в могилах, на кладбище?

И следуя за ряжеными, попытавшимися укрыться от нее в боковой улочке, раздраженно перечислила всех своих умерших родственников, от чего кто умер, всех братьев и сестер, всех детей и племянников.

Наконец, кому-то из ряженых, пришла спасительная идея купить в близко стоящей церкви иконку и таким образом, откупиться от старухи, ассоциирующейся у молодежи, прямо-таки, с образом неумолимой смерти.

Иконка старуху умилостивила, вдогонку ряженые сунули ей еще и сладкий подарок в серебристом пакетике, перевязанном сверкающей ленточкой. Осчастливленная, таким образом, бабулька уронила слезинку умиления и, кивая, даже улыбаясь, мгновенно подобрела, сменив настроение почти мгновенно с отрицательного на положительное…

Дальше пошло, как по маслу. Люди радовались, отвечая на заданный вопрос с юмором и получая в подарок мягкую игрушку или шоколадку, искренно хохотали.

И тут вернулся мужик. Бутылку водки он уже выпил и пришел за новой, дыша таким перегаром, что, даже не отвечая на вопрос, да и смог ли бы он ответить, тут же получил еще одну бутылку водки и шампанское вдогонку, чтобы уж не возвращался больше обратно.

И все продолжалось своим чередом.

Дети читали стишки и даже танцевали. Взрослые высказывали общие идеи о будущем, не раскрывая, впрочем, своих потаенных желаний и раздав за час акции подарки, ряженые полезли в автобус.

Скоро перевозбужденная нежданными дарами улица превратилась в самую обыкновенную улицу. Но тут кто-то из ряженых вскрикнул, указывая в окно.

К месту события возвращалась, гневно сдвинув брови, давешняя старуха, в костистой руке, она крепко сжимала кулек сладостей, иконки, впрочем, не было видно. Старуха разговаривала вслух, что, впрочем, не удивляло окружающих, заговаривающихся весьма много, было теперь на улицах города. И редко, когда можно было пройтись, не встретив человека разговаривающего с самим собой, для этого надо бы было убежать в пустыню, но и там, наверняка, верхом на верблюде проедет такой говорун, забитый политикой сумасшедших правителей и потерявшийся в безумии карусели выживания…

Старухины вопли были слышны всем ряженым, они проникали даже сквозь закрытые окна. Неясные слова о том, что мало дали, другим, вон, больше подарков дают, а она – ветеран войны, донеслись до ушей, замершей в испуге, молодежи.

Впрочем, водитель автобуса хмыкнул понимающе и нажал на педаль газа.

И тут, ряженые не веря глазам своим, снова уставились в окна. Сразу вслед за старухой пробирался к месту раздачи подарков, выписывая замысловатые зигзаги, мужик. Энергично размахивая пустой бутылкой водки и не менее пустой бутылкой шампанского, он, вероятно, шел за новой порцией бесплатного спиртного напитка.

В канун Рождества ряженые морозы и снегурочки проводили свою акцию уже подальше от Депутатской улицы, возле цирка, где их окружила, жаждущая подарков, в основном, безопасная, во всех отношениях детвора.

Недоверка

Так его прозвали. Так он и говорил, с сомнением покачивая головой:

– Недоверяю!

И это можно было бы понимать так, что он и верит, и не верит рассказчику, одновременно.

В свои пятьдесят лет он имел озлобленный, желчный ум и ожесточенное сердце. Никому не верил, на влюбленные парочки смотрел с презрением, модно одетого человека резко осуждал, а женщин в коротких юбках всех сплошь считал проститутками.

Он жил рядом с кладбищем и темная энергетика этого места так и притягивала его недоверчивый разум. Он был жаден до похорон и, если случалось ему увидеть печальную процессию, непременно подходил, чтобы взглянуть в лица скорбящих, а то и на самого покойника. Он не верил в загробный мир и часто утверждал:

– Когда я умру, меня закопают и все на этом закончится!

В молодости он поспорил со своими друзьями, что ничего страшного ночью на кладбище не происходит и все рассказы о привидениях – вздор. Он честно выиграл свой килограмм конфет, всю ночь просидел на скамейке возле какой-то могилы, и ничего не видел, кроме темноты, и ничего не слышал, кроме определенных звуков города. Друзья пришли за ним на рассвете и застали его в прежнем убеждении о смерти, как об окончании всего существования человека.

Вообще, он имел две слабости: всегда с утра натощак пил крепкий черный чай из пышущего жаром электрического самовара, непременно закусывая шоколадными конфетами, и по вечерам любил с часок поваляться на мягком диванчике, бездумно глядя в голубой экран лопочущего о чем-то пустом, телевизора. Кроме этих двух слабостей имел еще одну, он терпеть не мог сегодняшнюю Россию и сегодняшних русских вообще. Демократам, возглавлявшим страну, он не доверял и все ждал ошибок, а когда дожидался, они действительно много ошибались, издевательски хохотал. Он не верил, что правительство заботится о народе, а верил только в воров-чиновников и правителей – предателей страны. Русских считал дегенератами и обзывал всех вокруг быдлом, не забывая, впрочем, и себя самого… Он насмешничал над покорными русскими пенсионерами и тыкал пальцем в сторону интуристов, пенсионеров среди них было подавляющее количество. Он вопрошал тогда престарелых русских, что же они-то не ездят в ту же Германию, которая побежденная советскими людьми, а значит русскими, весьма быстро оправилась после войны, что мы и видим в лице ухоженных немцев? Разве можно сравнить нашу какую-нибудь бабушку, согбенную непосильными заботами, почернелую от горя, одетую в силу нищенской пенсии, как попало и ту же бабушку, только немецкую, красивую, подтянутую, с прической на голове, довольную своей одеждой, пенсией и жизнью?..

Недоверка смеялся победоносно на смущение русских пенсионеров и спрашивал у них, куда же они ездят отдыхать? А, разве что на дачу комаров кормить да нарабатывать лишний горб, только бы вырастить достаточно картошки и прочих овощных радостей для прокорма своих прожорливых деточек и внуков.

Он не верил молодежи и останавливался возле патриотов России с их странными лозунгами о прекращении алкоголизма и курения. Беззастенчиво ругался с растерявшимися патриотелами, доказывая им, что как пили в России, так и будут пить. Генетика и наследство – штука прилипчивая, а вышли мы все из народа, а народ, как известно – быдло… В царской России пили, в советской пили и в «демократической» пьют, потому что быдло. Алкоголизм – удел дегенератов, а их – вся страна. Интеллигенция либо эмигрировала, либо погибла в сталинские времена, а кто выжил, никакого влияния на народ оказать не в состоянии, слишком малочисленны… И потом уже давно доказано, что и пивные алкоголики, и прочие – просто больные люди, у них не в порядке мозги, а больные мозги, где лечат? – Правильно, в дурдоме! Стало быть, не показательные акции надо устраивать, приобщая всех к спорту, это уже проводилось в Советском Союзе и, между прочим, совершенно безрезультатно, а открывать повсеместно «дурки» и укладывать туда алкашей насильно, загонять стадами и не выпускать долго-долго, потому как даже с помощью гипноза и лекарств, все равно этих тварей на перенастроишь, найдут лазейку в своем дебильном сознании и продолжат пить, как ни в чем не бывало…

Недоверка критически оценивал власть демократов и был убежден, что своими невероятными поступками они приведут Россию к погибели и окончательному разрушению. Он говорил:

– До Уральских гор от западных границ будет Америка, а от Уральских до Дальнего Востока – Китай или Корея, кто из них успеет.

И был убежден в своей правоте.

Он подчеркнуто присоединялся к коммунистам, важно протаскивал красный флаг на первомайской демонстрации и после весь день ходил с красным бантом в петлице безукоризненно-строгого костюма, и поглядывал свысока, и даже с вызовом на единороссов, как известно, присуседившихся к празднованию первомая.

Он очень любил ездить на электричке на старую дачу, принадлежавшую еще его покойным родителям. В переполненной электричке он затевал разговор об урожае и испытывал особое удовольствие, если мог вовлечь в беседу почти весь вагон.

Он много читал, в основном, научно-популярные журналы, методично выискивал по программе передачи с таким же содержанием и потом смотрел по телевизору, не отрываясь. Точно также, методично он при помощи телевизионных ученых разобрал библию и евангелие, и понял, что события, описываемые там не совсем верны, или изображены настолько неправильно, что он резко потерял вообще к этим книгам всякий интерес, считая дальнейшие их исследования лишней тратой времени и энергии. Легенды и сказки не так уж редки, в этом мире у любого из народов их предостаточно…

Любовь его нисколько не интересовала, к позывам своего тела он оставался равнодушен, считая это пустым и не нужным ему делом.

– Нет мысли, нет и желания, – часто говаривал он своим сослуживцам по работе, изумлявшимся на его одинокую жизнь.

В сущности, конечно, его стойкому одиночеству было объяснение. В детстве он испытал особо сильное потрясение. Его родители то разводились с драками и слезами, то опять сходились. Во времена размолвок они срывали свою озлобленность на нем, своем сыне, и он метался между ними… так, он и пришел к выводу, что брак и семья – это очень больно и лучше уж прожить жизнь одному, чем с кем-то.

Ах, эта вечная проблема русских глупых людей слишком заботящихся о себе любимых, чем о ком-то другом или о ком-то другой…

Однажды, летом он приехал на дачу и не успел перейти по тропинке, ведущей к дачному поселку поле, засеянное зеленым овсом, как… Вдалеке засверкали молнии. Скоро все небо заволокло тучами, стало черно и мрачно. Подул бешеный ветер, который с каждой минутой все усиливался и усиливался. Гнулись в дугу тонкие деревья, что росли по краям овсяного поля, а большие раскачивались со страшной силой, теряя ветки и зеленые листья. Все закружилось вокруг в безудержном танце урагана. Недоверка попытался преодолеть силу ветра, припал к тропинке, пополз обратно, к станции, к спасительному перелеску. Но не успел, его оторвало от земли, за которую он цеплялся, в тщетной надежде, спастись. Он подлетел вверх, к самым тучам, оглушительный гром рявкнул на него страшным перекатом. Пошел сильный дождь и Недоверка, враз, отпущенный, грохнулся об землю, упав, наверное, с высоты десятиэтажного дома. Рядом с ним посыпались, подпрыгивая ветви и даже целые деревья с корнями. А Недоверка лежал неподвижно… Хотя нет, он встал… над самим собой. Красота его собственных рук захватила его, долго еще он любовался на серебристое свечение, исходящее от него самого, пока не осознал, что тело его мокрой тряпкой валяется у ног…

Недоверка огляделся растерянно. Ураган стихал, тучи быстро улетучивались, уступая место солнечному спокойному дню.

Недоверка оставил свое тело и в шоке, в смятении мыслей и чувств подошел к растрепанному бурей перелеску. И деревья, и травы, и цветы откликнулись на его безмолвный зов о помощи. Они все обладали мыслью и голосом. Они говорили с ним, они успокаивали его, они любили его. А уцелевшие деревья предложили ему отдохнуть на своих ветвях… Все растения были по-своему разумны, и это больше всего потрясло Недоверку. Он не знал, ах, он не знал этого и теперь горько раскаивался за каждый сломанный им сучок, за каждое поврежденное им деревце. При этом он каким-то чудом знал, что та самая липа, посаженная им еще школьником, вспоминает его добрые руки и вообще помнит о нем…

Но тут что-то произошло, движение, тяга куда-то. Недоверка успел заметить, что тело его окружили люди, и женщина со светлыми волосами энергично проводит массаж сердца. Недоверка полетел, протягивая в немом жесте просьбы о помощи руки к растениям, ему так было хорошо и так не хотелось возвращаться в то сырое и мерзкое, что называлось его телом… он очнулся. На него смотрела Она.

Он изумился, глядя на нее, протестующие крики так и застряли в его горле. Маленькая, худенькая, но стройная, она… Белая длинная шея, окутанная воздушным шарфиком. Руки с ловкими музыкальными пальцами легко лежали у него на груди. Быстрым взглядом она сразу оценила все его мысли и тайные, и явные. Вместе с ее появлением, в его жизнь проникли запахи дождя и умытой травы.

– Недоверяю! – простонал в тоске Недоверка.

Потом он сидел в гостиной ее дома. По ту сторону станции была большая деревня. Вот в эту-то деревню и отнесли его люди.

Дом был что надо. Светлая комнатка, обклеенная золотистыми обоями, так и светилась. На сверкающем чистом полу играли солнечные пятна. Добротная полированная мебель расставлена была уютно и просто. Русская печь белела в кухонном пространстве. На стене тикали часы с маятником. Повсюду висели картины с лесными пейзажами.

Недоверка лежал на мягком диване, потрясенный всем произошедшим с ним, он уснул и проснулся только на следующий день.

Проснулся и понял, что он Дома… Он, Недоверка, как-то, где-то жил, а Дом ждал его вместе с ней. Она выглядела такой родной, такой… Одним словом, пропал Недоверка и объявился Верка.

Найти приют, узнать домашнего, родного человека на которого можно опереться в тяжелые минуты жизни, вот абсолютное счастье для любого из нас, несчастных и часто очень одиноких русских людей, тем более для Недоверки.

И вот вся его жизнь переменилась, будто темный пропыленный чердак, в который, вдруг, пробился свежий и яркий лучик солнца. Ему казалось, что он взлетал и по временам парил над землей, так ему было хорошо.

Часто, он виделся с ней, прибегал к ней в гости со своей дачи и всей душой, с наслаждением, следил за каждым движением ее, не мог ею насытиться, не мог наглядеться на нее. Бесконечно, он купался в лучах ее нежного взгляда обращенного к нему, потому что и она его полюбила. Трудно жить влюбленным от встречи до встречи и потому они поженились. Редкий шанс выпал на долю Недоверки, познать великое счастье – любить и быть любимым, он изменил нашего героя до неузнаваемости. Жить для другого или для другой – вот, цель всей нашей жизни, понял Недоверка, а остальное пускай катится в тартарары…

Ведмедь

Пыльная электричка принесла Юрку на пустой полустанок, где на тусклых плитах бетона растеклись не ровные лужицы. Только что прошел дождь. Еще грохотала тяжелая туча, медленно уползающая по тревожному небу, прочь.

Юрка широко взмахнул руками, вдохнул полной грудью и крикнул, вспугнув стайку маленьких птичек. Потом присел, стащил с ног кроссовки, запихал в них носки, кроссовки связал шнурками и закинул на плечо, брюки завернул до колен, с удовольствием спустился на тропинку. Постоял, привыкая к приятной сырости и наконец, двинулся, залезая иногда в мягкую мураву.

Испитое лицо его – широковатое, с высокими скулами, красное, так и сияло счастьем. Тревожное, лукавое, одновременно невероятно довольное состояние быстро сменяли друг друга, как в калейдоскопе, а иногда и перемешивались, и тогда лицо Юрки превращалось уж вообще, не пойми во что, так в физиогномию…

Теплый ветерок нанес небольшое облачко, брызнул мелким дождичком и день расплылся в завесе тумана. Юрка радостно расхохотался.

Юрка приехал домой, навсегда. Когда-то, еще юнцом он бежал из родительского дома, из деревни в город, а теперь вот возвращался. Конечно, он бывало, и приезжал погостить на несколько дней, весь расфуфыренный, в костюме и нос задирал перед матерью, что вот, я каков, но теперь…

Невдалеке, через поле пшеницы виднелась старая белая церковь с серым куполом. Множество вороньих гнезд окружило ее плотным кольцом, залепив черными кляксами верхушки старых лип и вековых дубов. Возле церкви, прямо под деревьями, скучилось небольшое кладбище. А за церковью протянулась деревня. Маленькие серенькие избенки соседствовали с большими белыми коттеджами с высокими прозрачными заборами, с цветущими дворами на выставку, с белыми беседками и цветными детскими качелями всем на зависть и погляденье.

Юрка проходил мимо таких коттеджей, недоуменно покачивая головой:

– До первой революции, – бормотал он, с угрозой поглядывая на благополучные дома благополучных воров России…

Его ждал дом матери.

Первые поцелуи, крепкие объятия и радостные слезы вскоре сменились детальным изучением всех погрешностей дома.

Мать семенила за ним и указывала слабой старческой ручкой, где прохудилось. Крыша на кухне текла, приходилось подставлять тазы во время дождя. Забор подгнил и держался на честном слове. Вторая ступенька на крыльце провалилась. А деревянный колодец вообще завалился, и мать ходила за водой к соседям на каменный колодец, сделанный надолго. Был бы жив отец, причитала мать. Однако все-таки сыну в этот день работать по дому не позволила, а собрала на стол, нажарила, напарила и пригласила соседей.

Пришли, все знакомые, старики, из старых домов, но среди всех прочих Юрка, увидел нечто такое, от чего у него сразу пересохло в горле.

В двери вошла она, его первая, школьная любовь, соседка Нюта или Анюта, как угодно.

Нюта приехала с целым выводком детей от мужа-пьяницы, из города, куда же бежать как не к маме с папой? И поселилась, совершенно, в деревне. Работала, конечно. Устроилась продавщицей в магазине.

Нюта была настоящей русской красавицей. Полногрудая, дородная, с русой пышной косой до пят. Она спокойно и уверенно ходила, говорила грудным голосом. Смотрела из-под пушистых ресниц пристально и понимающе. И мужчины без ума влюблялись в ее зеленые глаза. Целовали страстно мягкие руки. А она, убежденная в своей правоте только отводила кавалеров от себя, стукала их по лбу легкими пальцами и говорила своим подружкам-товаркам, что все мужики – козлы, от них даже и пахнет, как от козлов.

Получалось, что она мужиков ненавидела и воспринимала их, именно как вонючих козлов.

Ей вовсе не хотелось идти под гнет нового мужика, и она не верила, что новый не будет таким же гадким, как прежний муж.

Нюта любила независимость, умела сама заработать, тратила деньги с умом, одевала детей, кстати, трех девочек, со вкусом. Любила она деревенские посиделки с лузганием семечек и особенно любила стариков, могла слушать их истории жизни бесконечно. Пьяниц терпеть не могла и за людей их не считала, а только презрительно кривила рот, и цедила сквозь зубы:

– Свиньи, какие свиньи!

На Юрку она посмотрела с подозрением, его испитое лицо сразу выдало его с головой. Но Юрка не знал ничего о характере и жизни Нюты и влюбился в нее, как и все деревенские мужики, без памяти, как и любил ее в свое время, лет так …дцать назад.

Для нее он на следующий день забрался на крышу и все перебирал черепицу, все уделывал, так как надо. Он видел, что она, проходя на работу, в магазин, одобрительно поглядела на него. Для нее он поправил наличники на окнах своего дома и покрасил их голубенькой красочкой. Для нее он заменил все доски на крыльце, и даже перила выкрасил, не то, что крыльцо.

Мать радовалась, а заметив его привязанность, сказала, как бы, между прочим, что Нюта терпеть не может алкашей. И Юрка сразу же перестал выпивать. Он забросил даже свою привычку по вечерам остограммиться, то есть выпить сто грамм водки.

Любовь не на шутку забрала Юрку. И, вот в один прекрасный денечек, когда он заменял прогнившие доски в заборе, Нюта, подошла к нему. Поговорила с ним, предложила ему брать у нее старые доски, если надо, все равно без дела в сараюшке валяются. Он, застенчиво улыбаясь, согласился с ней и потом долго смотрел ей вслед…

А вечером Юрку вызвали к калитке. Пришли, постучали вежливо, кепки перед матерью сняли.

Юрка вышел к ним. Шестеро окружили его. Но среди всех прочих был один, из-за него все они и пришли.

Он был похож на уснувшую рыбину. Глаза затянутые сонной пеленой вызывали чувство недоумения. Он постоянно не ходил, а таскался по земле ничуть не заботясь о своем внешнем виде, одетый неряшливо, в грязную одежду, он, наверное, так и спал, не раздеваясь, рухнув где попало, в коридоре, так в коридоре, на печке, так на печке, в сарае, так в сарае, в свинарнике так в свинарнике. Есть такие люди в деревнях, они носят старую никуда не годную одежду и не считают нужным выпендриваться, так и говорят, пускай, мол, городские наряжаются, а нам, людям простым это ни к чему.

Пьяница этот был человеком не большого роста, с остатками русых волос на лысеющей голове. От роду пятидесяти лет он давно вел одинокую жизнь, любил кутнуть и, выпив, разговаривал громко сам с собой, сам же себе отвечая. И, если удалось бы кому его подслушать, а соседи таки слушали же, то выходило очень даже похоже на сумасшедшего. Он, то говорил обыкновенным голосом, то вдруг, повышал голос до невозможности, то басил, то неожиданно орал и спорил с кем-то невидимым…

Пьяница взмахнул руками, причмокнул, присвистнул, выразительно заморгал глазами, помогая себе мимикой, заперебирал ногами и отчаявшись объяснить что-то Юрке, рассыпался протяжным матом, смысл которого сводился к одному, чтобы он оставил Нюту в покое и вообще, чего к чужой бабе пристал? На что Юрка слов тратить не стал, а дал пьянице в глаз. Тот взвыл и почему-то сразу рухнул на землю. Дружки его тоже получили от Юрки, кто по лбу, кто по челюсти и скоро с позором бежали… Юрка был силачом, а бросив пить, и вовсе вошел в страшную силу. Он без труда расправился с пьяницами.

А за ним в окно, из соседней избы наблюдала Нюта. Она любила про себя всех мужиков крестить заново, наделять их кличками. Так одного из тех, кого избил Юрка она мысленно обзывала Каргой, зубов у него не было, все истерлись да потерялись по дороге жизни, так он и ходил без зубов и бывало яблоко разгрызал деснами, вставные челюсти ему не нравились и были лишни. Другого, лысого Лешку она называла Летыква… Темного цветом кожи, прожженного солнцем одного дядьку величала Сковородкой. Любителя подымить окрестила Козьей ножкой. Волосатого, обросшего неровными патлами серых волос детину наделила прозвищем Куст. Злобного, вечного ругателя, маленького ростиком, мужичонка прозывала Пираньей. Еще был Грабилкин, занимал в долг да не отдавал; был Красный Нос – вечный алкоголик; был Оборванец, который часто дрался и рвал цепкими сильными пальцами на напавших на него, одежду, с корнем отрывая пуговицы и нередко оставляя обидчиков в лохмотьях…

Юрку, за его неустанное трудолюбие и громадную силу, а еще за молчаливость и какую-то угрюмость, она наименовала Медведем. Но так как в тех местах, где они все жили, а речь идет об одной деревушке Сибири, медведей называли ведмедями, то Юрка, тут же получил соответствующее прозвище и стал Ведмедем.

То, что Юрка – Ведмедь, сам он, конечно же, не знал. Но отношение Нюты к себе чувствовал и потому тормозил, не ухаживал, а все тянул и тянул с объяснением. А, когда уже перестал спать, стал худеть, мать не выдержала и посоветовала спросить у Нюты прямо, люб он ей или не люб. Под давлением матери он сдался и пошел вечером к ее дому. Нюта вышла к нему на крыльцо, молча, выслушала его невнятное объяснение, смеяться не стала, а просто сказала, что нет, не люб и никто не люб. Почему так? Да так, не люб и все, перегорело в ее душе тяга к любви, а может и вовсе сгорела.

Юрка, было, загорячился, доказывая, что он-то как раз нормальный мужик, а не пьянь какая подзаборная. Но Нюта тут же наотрез отказала, запахнулась в шаль и ушла в дом, не попрощавшись.

Бедный Юрка не выдержал такого испытания. Он, понял, что всю жизнь, со школьной скамьи любил только ее, Нюту. И зачем уезжал из деревни? Женился бы на девушке, тогда-то она не такая была, жизнь еще светилась в ее глазах, и сейчас жил бы счастливым человеком…

Юрка загоревал, но дело свое знал. Пора было возвращаться к работе, и он смотался в город за машиной. Она у него в ремонте стояла. Машина, большой рыжий КАМАЗ, на котором Юрка мотался по дорогам страны, доставляя грузы разных фирм, слушалась хорошо. Юрка называл ее танком. Еще он пригнал из города трактор, трактору очень обрадовались деревенские, тут же посыпались заказы на вспашку огородов и прочие необходимые дела… Юрка пригнал также большую серую «Волгу», на которой принялся подвозить всех и вся. Он подвозил до станции и до города всех, кроме Нюты. Ее он игнорировал и одновременно хотел побольнее задеть. Но она на все его уловки отвечала полным и несомненным равнодушием. Мать твердила ему, что он найдет получше, не такую гордячку, а хорошую женщину, одиноких ведь много. Но Юрка все сох, все вздыхал и печалился, и наконец, стал пить.

А напившись пьяным, кидался к КАМАЗу, лез за руль и колесил по полям на бешеной скорости. Иногда на полном ходу прыгал в речку, но речка была мелкая, по колеса и его танк преодолевал ее без труда.

Мать жутко переживала и вначале висела на руках у Юрки, чтобы он не гробил машину. Но поняв, что с пьяным сыном не сладишь, стала ключи прятать.

Юрка, пьяный, лез в трактор и также на бешеной скорости скакал на нем по полям. Мать и от трактора ключи прятала. Оставалась «Волга», но тут уж мать упредила действия Юрки, спрятала ключи и ответила ему категорическим отказом на униженную просьбу дать покататься.

Тогда Юрка дабы унять любовную тоску полез к клубу задирать пришлых, мужиков и парней из других деревень. Все они пришли на дискотеку.