Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Обыкновенная московская семья

Ранним утром в пустынном дворе московской многоэтажки прозвучал крик. Разом, все соседи проснулись, некоторые высунули взлохмаченные со сна головы в узкие форточки окон. Некоторые в одном белье выбежали на балконы своих квартир. А выяснив причину крика, махнули пренебрежительно рукой, как бы говоря, пускай, дескать, сами разбираются.

Крик повторился, постепенно переходя в визг. Визжала женщина. В одном из окон многоэтажки хорошо была видна ее встрепанная дерганая фигура.

– Погляди на ее когти! – верезжала она. – Отрастила себе такие длинные когти, да еще и отшлифовала, поди-ка салоны красоты посещает, ногти-то не просто лаком покрыты, а лаком с рисунком! А как она одета! Скорее раздета! Сорочку кружевную нацепила, панталоны с начесом натянула, нацепила туфли на высоком каблуке, да и выскочила на люди! Срам! Нагота!

Ненадолго наступила тишина, слышно было только два голоса, один толстый, явно мужской, другой, тонкий, явно женский. Голоса что-то втолковывали истеричке.

Но истеричка опять взялась за свое:

– Какая-такая жена из нее, получится? – завизжала она на более высоких тонах. – Ни постирать, ни прибрать не сможет, когти не дадут!

Из подъезда, не выдержав накала страстей, выскочила девушка.

– И пускай себе бежит, – комментировала забег девушки истеричка.

В квартире слышался шум, возня.

– Не пущу! – вопила буйная баба. – Нам таких жен не надо!

– Наденька! – выпрыгнул на балкон, раскрасневшийся от драки с матерью, упитанный толстячок, неопределенного возраста. – Я тебя люблю!

В толстячка вцепилась истеричка, клещом вцепилась, и сколько он ни отбрыкивался, затащила сына обратно в квартиру, обрабатывать…

Девушка, в сердцах сплюнула себе под ноги. Девушка сказано, конечно же, громко. Скорее уж нечто. Раскрашенная, с фиолетовыми волосами, вся в кружевах и блестках. Впрочем, ни на секунду не забываясь, будто от этого зависела вся ее жизнь, она шла, красуясь перед невидимыми зрителями. Черные капри обтягивали ее обширный зад, напоказ выставляя узкую полоску кружевных трусиков. Обширные груди, стянутые затейливо кружевным корсетом едва не выпрыгивали наружу, глубокое декольте чуть-чуть только прикрывало полукружия темно-коричневых сосков. Вдобавок ко всему девица была в шляпке с вуалью, черная кружевная вуаль прикрывала пол-лица, не более, но смотрелась так, будто девица только что сошла с подмостков сцены, где выступала в кордебалете с уклоном в американщину.

Дома, стоя в ванной, девица отлепила от одного века густые искусственные ресницы, и сразу же взгляд ее потускнел, а лицо сделалось менее оживленным.

Правда, не замечая этого, она легко прошлась в танце, заглянула в гостиную, где на диване похрапывал отец, заглянула в маленькую комнату, где в обнимку спали на высокой кровати мать и младшая сестра.

Вернулась, подскочила к зеркалу, отлепила от другого века ресницы. Стерла специальной салфеткой помаду с губ, губы тут же сделались в два раза тоньше. Стерла с лица автозагар, стерла всю краску с век, со щек. Высунула язык, дразнясь. Покрыла лицо питательной маской и на цыпочках прокралась в маленькую комнату ко второй, свободной кровати.

– Невеста! – прошептала она, засыпая, и захихикала, поворачиваясь на бок. – Невеста из теста!

Накладные ногти, покрытые лаком и рисунком, она сняла еще раньше. В баночке из-под зубного порошка полеживали они до будущего звездного часа.

Девице, а теперь просто девушке по имени Надя, шел шестнадцатый год. Непоседа, хулиганка, шалунья она очень любила разные проказы, жить без них не могла. И войдя в возраст девицы на выданье, стала озорничать в полную силу. У нее появились парики, они запросто висели на вешалке, приводя в замешательство, предков. Отец поначалу пугался рыжих, фиолетовых, синих, зеленых париков и даже с испугу начинал икать, жалуясь матери, что не привык к подобным зрелищам – головы в бельевом шкафу! Отцовские пиджаки и материнские платья скоро потеснили нарочито распластавшись на плечиках разные блестящие вещи: короткие юбки, маленькие пиджачки, открытые блузки украшенные бисером, бриджи со стразами, капри, рваные джинсы и прочая модная дребедень…

Родители не возражали на наденькины закидоны, а вспоминали себя. И рассказывали дочери, как они сами в свое время черными чернилами при помощи трафаретов разрисовывали брюки клеш. Выписывали на ткани лица своих кумиров – певцов из ансамблей «АВВА». Вспоминали Джо Дассена. Пели «Сюзанну» Адриано Челентано. Хохотали до слез при воспоминании о комедиях с участием Луи де Фюнеса.

Отец лез на шкаф за гитарой, спящей в темном футляре, и вместе с матерью пел Наденьке дворовые песни чрезвычайно популярные тогда, едва не забытые, но воскрешенные певцом Евгением Осиным.

Счастье лилось потоком из глаз родителей и Наденьке уже не хотелось обзывать их предками, имея в виду, что они – отсталые и не развитые люди. Мало того, она впадала в романтически-замечательное настроение и подпевала, постепенно переходя к лирическим песням из фильмов советского периода.

Впрочем, родителей своих она итак ценила. Они не навязывали ей своего идеала жизни. Они не таскали ее на занятия по музыке, где несчастные дети, исполняя мечту предков, вынуждены были разучивать бесконечные гаммы, барабаня по клавишам долготерпеливого фортепьяно. Мать не напяливала на нее капроновые платья и не заплетала волосы в тугую косу с пышным капроновым бантом.

Родители ее уважали и даже поощряли любое ее движение.

Она поступила в футбольную секцию? Пожалуйста! Ну и что же, что их дочь, пацанкой, гоняет мяч наравне с мальчишками? Молодец, пусть гоняет! Она занялась шахматами? Замечательно! Поступила в театральный клуб? Что же, научится четко выговаривать слова, спокойно и раскованно держаться и из любой ситуации найдет выход!

Родители ее поддерживали, но и младшую дочь опекали, не делая особого различия между дочерьми. Младшей также поддакивали и стремились, чтобы она занималась тем, что ей самой по душе. Наклонности младшенькой обнаружились очень рано. Она рисовала. Поступила в художественную школу и по целым дням, до глубокой ночи отсутствовала, целиком уходя в ученические реалии.

Родители по младшенькой сильно тосковали. Мать приходила к ней ночевать, обнимая ее хрупкое тельце, вдыхала с недоверием чуждые для непосвященного человека запахи масляных красок, олифы, растворителей и еще чего-то неведомого, может запахи иллюзий?

Младшая продолжала отсутствовать. Сидя за обеденным столом, она забывалась и прослушивала устный рассказ отца о том, как прошел его день на работе. Не слышала матери. Постепенно, ее оставили в покое и лишь изредка шептали:

«Дашенька занимается, Дашенька рисует!»

Даша не вмешивалась в дела старшей сестры, однако, обнаружив в шкафу парики, бормотала о радуге и радужном парике, вот, как было бы красиво, мечтала она, нацепить такой парик да пройтись по улицам.

Живя посреди реального мира, Даша как бы и не жила, а пребывала где-то в заоблачных далях, упиваясь нездешними красотами и повсюду, в самых обыкновенных предметах видя необыкновенное. К чему все это приведет, в конце концов? Может, к академии художеств? Во всяком случае, родители пока не задумывались, времени впереди было предостаточно. Дашеньке едва миновало тринадцать лет. А напрасно! Если бы они заглянули в ее мечты!

Мечты Даши действительно витавшей где-то высоко, все же день ото дня становились более реалистичными, и как ни крути, сводились к одному результату: к собственной квартире и к богатому не пьющему мужу.

Она воображала большую гостиную увенчанною хрустальной люстрой, уставленной мягкой мебелью. Ей представлялось широкое прозрачное окно и просторная лоджия благоухающая цветами. Как наяву она видела перед своим внутренним взором белую, двуспальную кровать супружеской спальни и зеркальный шкаф, в котором отражались шелковые занавески. Кухню Даша обставляла с особенной любовью, мысленно разглядывала красные эмалированные кастрюльки в горошек, синий кухонный гарнитур, расставляла по полочкам прозрачные тарелки с цветочками.

Согласно своему устремлению, Даша все более и более заглядывалась в сторону нарядов старшей сестры. Примеряла, когда дома никого не была, интуитивно чувствуя, что не надо бы пускать в свой новый, почти реальный мир, домашних, никому не поверяя тайные движения своей жадной до семейной жизни, души.

Нет, не академия художеств была ее целью, а богатый муж и дом – полная чаша. О продолжении рода она даже не задумывалась, твердо считая, что дети помешают ей наслаждаться покоем и не дадут, как не дают некоторым любителям домашних животных, съездить на юга.

Дашу чрезвычайно тяготила тесная родительская квартирка, напрягали романтические родители, вызывало недовольство неадекватное поведение старшей сестры, и она считала про себя, сколько еще придется терпеть это издевательство, загибала пальцы, высчитывая месяцы и годы, когда войдет в женскую силу и сможет найти богатого жениха.

Ну, здесь все ясно. А что же Надя? Как хочется порой прыгнуть в будущее, через преграду в несколько лет и подсмотреть, а что же там, что будет? А почему бы и нет?

Одевшись, Даша прыснула себе в лицо духами, при этом сильно зажмурившись, чтобы едкая жидкость не попала в глаза. Привычным движением проверила сумку, кошелек с карточками и деньгами, сотовый телефон, набор влажных салфеток, набор презервативов, которые она носила всякий день.

Оправляя одежду, Даша несколько раз глянула на себя в зеркало, недовольная мешками под глазами, образовавшимися, конечно, от безумной пьянки прошлой ночи. Прошлась, сильно цокая каблуками туфель по квартире, проверила газ, утюг, свет, все ли выключено. Вышла, запирая дверь, вначале одну, затем другую, железную.

На улице, в черной иномарке ждал любимый.

– Почеломкаемся? – осторожно придвинулся к ней, Даша подставила ему щеку, скорчила недовольную гримаску.

– С днем рождения! – сказал он, протягивая бархатную коробочку.

В коробочке Даша обнаружила золотое кольцо с бриллиантом. Покосилась на его правую руку с крупным перстнем на безымянном пальце.

Да, ее возлюбленный был женат, хотя и богат. Да, разводиться не собирался, да был старше ее на двадцать лет. Да, она была обыкновенной любовницей на содержании и радовалась, что в тридцать лет еще любима, еще нужна, еще светится красотой и блистает белозубой улыбкой.

В целом, Даша была довольна своей судьбой и ничего, что мольберт ее лет десять как уже пылился в кладовке. Главное, сбылась ее мечта, пускай частично, но сбылась же…

А что Надя?

…Она подбежала к нему, легко обняла и прильнула, целуя с нежностью его щеки, лоб, нос, наконец, он смог опомниться от ее ласки и страстно поцеловать в ответ.

– А меня? – вбежал в двери запыхавшийся, раскрасневшийся с мороза, отец.

Наденька с легкостью раскрыла для него свои объятия.

– А меня? – ставя лыжи возле двери, спросила мама.

И со смехом упала в объятия родных.

– А нас? – закричали двое детей, девочки-двойняшки, лет тринадцати.

Все вместе, сцепившись тесным клубком, они повалились на пушистый белый ковер. Распались на отдельные части, но отнюдь не отдельные друг от друга.

Глава семейства, муж Наденьки горячо принимая участие в общей свалке хохотал и вертелся больше всех. Однако после продолжительной возни она все-таки устал и ласкаясь к жене, обнял ее, поцеловал ее плечико, погладил по голове, как всегда восхищаясь ее роскошными длинными волосами цвета пшеницы.

За окном виднелись заснеженные горы, аккуратные дома тянулись, ступенями забираясь куда-то вверх, под облака.

В доме говорили на трех языках: русском, английском и гэльском. В углу, в шкафу, за стеклом хранилась старинная волынка. Да, да, муж Наденьки был самым обыкновенным шотландцем!

Лет в семнадцать она познакомилась с ним в суровых условиях дикого похода, где студенты театральных вузов со всей Москвы, объединившись в большую банду, покоряли Кавказские горы. Там, под облаками Наденька встретила своего шотландца, любителя высоких гор. Счастлива ли она была? О, да! Совпадение с мужем у нее было полное, во всем. Это, как инструменты в оркестре, сразу слышно, если одна-единственная скрипка повизгивает. В семье Наденьки никто не фальшивил, не такие люди, знаете ли…

Она больше не носила чудных париков и накладных ногтей. Не таскалась по улицам в странной до неприличия одежде.

Нет, нет, выглядела Наденька блестяще, но скромно. Бывало, конечно, уносилась в сторону авангардизма, но проявлялось это исключительно в разноцветных легких шарфиках и не более.

Она теперь должна была быть опорой для своей семьи. И легко переделав основные домашние дела, накормив семью вкусным завтраком, уносилась на небольшом красном автомобиле в городской театр, где работала драматической актрисой.

Дома оставались ее родители. Дочери учились в школе. А муж, чрезвычайно талантливый режиссер театра, пребывал в одном творческом мире, с женой.

Вот так проживала когда-то самая обыкновенная московская семья!,,

Вот так выборы!

немного о политике

«Голосование проводится следующим образом: один из членов бюро вызывает избирателей поодиночке; вызванный избиратель, если он благонадежен, вручает свой бюллетень, сложенный вчетверо, председателю секции, который, скрепив его своей подписью, опускает в урну; если же избиратель неблагонадежен, бюллетень его разрывают в клочки, а самого вниз головой выбрасывают через окно или спускают с лестницы. Умерщвление необязательно. Если неблагонадежными окажутся все избиратели, последовательно приводятся в действие пехота, кавалерия и артиллерия.»

«Закон о выборах»,

Алеко Константинов,

конец 19 века, Болгария

Вечером в Семибратово, что под Ростовом Великим тихо, изредка только некая фигура торопливо перебежит через рельсы блестящих путей, что разделяют поселок надвое. Но вот гудит, гремит поезд. Выбегает встревоженная девица в форме, до того мирно хохотавшая в обществе своего ухажера и светит машинистам поезда фонарем. Но видят ли они? На бешеной скорости, так что самолеты обзавидовались бы, товарняк пролетает мимо станции.

– Который уже по счету? – беспокоится старичок, беря за руку молодую девицу.

– Пятый, дедуль, – отвечает девица и смотрит на него широко распахнутыми удивленными глазами.

– М-да, нехорошо, – качает головой дед и, отобрав у девицы фонарь, кивает на двери станционного домика, – иди уже, твой-то заждался, а я подежурю. Один черт, машинисты на такой скорости не разберут, кто им тут светит, ты или я – простой дед!

Девица радостно вскрикивает, целует деда в обе щеки и благодарная, бабочкой упархивает в объятия своего суженого.

Дед сидит, сосредоточенно слушает. Ровно через десять минут после того эшелона, что уже прошел, снова слышен грохот, лязг и скрежет бешеного поезда. Дед встает, исправно светит фонарем и исправно считает:

– Один, два, три… пятнадцать, двадцать! – вздыхает, садясь в большой печали на скамейку.

Девица, оправляя форму, несколько помятую в объятиях неуклюжего кавалера, выбегает на крыльцо:

– Сколько, диду?

– Двадцать, – отвечает дед, – а всего, вместе с другими составами, сто!

Из домика высовывает свой нос ухажер девицы, рыжий, простоватый на вид, парень.

– А куда они все едут-то дедуль? – весело интересуется он. – Может, война?

– Выборы завтра, – вздыхает дед. – Государи-императоры местами меняться будут! Надо бы нам москвичей предупредить, что им вооруженный отпор готовится!

– Уж чего проще! – хохочет парень. – Есть же интернет!

Дед настроен решительно:

– Вот, вы, молодые и идите, отошлите всем революционерам послания, что, так, мол, и так, только что мимо Семибратово прошел пятый состав груженый танками.

– Не танками, – снисходительно улыбаясь, возражает парень и поправляет, – а бронетранспортерами.

– Ну, все едино! – отмахивается дед и добавляет сердито. – Сто танков, это же надо, против своего же народа! Дожили до дней светлых!

Дед кивает и, забываясь, бормочет себе под нос ругательства, а после спохватывается, что внучка-то стоит рядом и все слышит, хватается за сердце:

– Ты не слушай меня, моя красавица, – говорит он ей в испуге, – ни к чему тебе эта грязь!

Девица смеется, снисходительно пожимает деду руку, в этом жесте, во взгляде, все: любовь, понимание, всепрощение…

Молодые, держась за руки, уходят. По дороге они рассказывают прохожим о военных эшелонах на Москву. Старики столбенеют, и только приоткрыв рты, испуганно крестятся. Мужики и женщины средних лет начинают кричать, образовывая кружки и собираясь постепенно в небольшую толпу, принимаются перечислять, что разрушено единороссами, сколько родных уже отнесли на кладбище, в сырую землю. Молодежь, радуясь случаю погалдеть, взбирается куда повыше, чтобы с крыш подъездов или домов слушать и чирикать бестолково, не вписываясь в процесс стихийного митинга. Многие из молодых, даже не помнят дату начала Великой Отечественной войны, знают только те, кого обучают сами родители. Таковых в Семибратово много. Родители обучают детей на дому читать, считать и писать, в пятом классе школьники по литературе проходят, смешно сказать, сказки Андерсена! Дети в школу приходят только на зачеты и экзамены. Образования при единороссах никакого, с политикой оболванивания школьников многие взрослые не согласны вовсе. Это тоже приводится, как аргумент и толпа угрожающе рыкая, продвигается к станции, где дежурит давешний дед и считает бронетранспортеры, которые обзывает, по старинке, танками.

Последний, десятый состав, толпа семибратовцев успевет забросать камнями, но нанесли ли они ущерб, не знают, скорость у поезда та еще, секунда-две и нету его.

Скоро пошли обыкновенные товарняки с привычными уже грязными бочками. Поехали пассажирские поезда. Из окон вагонов глядели на собравшихся семибратовцев бледные утомленные лица, наверное, долго простояли где-нибудь, в тупике, вагоны с людьми, чтобы пропустить военные эшелоны.

– И эти еще, едут куда-то, – глядя на пассажирские дальнего следования, будто метро, проносящиеся мимо станции, через каждые три минуты, задумчиво произнес дед.

Семибратовцы погрустнели, мрачно принялись расходиться, со злобой обсуждая, что теперь уж убивать надо этих-то… и смотрели угрюмо вдаль, туда, куда так поспешно ускакал последний эшелон со смертоносной техникой…

Был поздний вечер, даром, что весна 2012 года…

P. S. Как известно, весной 2012 года произошли в столице России столкновения народа с полицией. Тут было все применено власть имущими и репрессии предводителей революционного движения, и незаконные обыски у них дома, аресты, тюремные заключения не согласных. Митинги протеста против единороссов и в частности, президента страны и премьер-министра, ну или наоборот, премьер-министра и президента страны, окрасились кровью ни в чем не повинных людей, впрочем, повинных разве только в том, что хотели бы видеть на троне не разрушителей государства, а созидателей России…

Особый разговор

С утра Яков сварил картошки, сварил два яйца, почистил картоху от кожуры, обильно смазал растительным маслом, подбавил тертого топинамбура, посыпал сверху нарезанным в крошку зеленым луком, посолил и принялся поглощать эту «здоровую» пищу для продления жизни.

За его действиями следил брат Якова, очень похожий на него внешне, но не внутренне человек по имени Борис.

В противовес «здоровой» пище он употреблял «вредную». И потому к сваренной картошке добавил соленых огурцов, копченой колбасы, а главное горячительного напитка.

– Не вижу, кому я требуюсь! – заявил Борис брату. – А раз надежды нет, так зачем мне существовать? Лучше я себя самогоном убью!

И решив умереть, он налил себе полный стакан мутного нечто, выпил, крякнул, закусил огурцом и вызывающе уставился на Якова.

Яков ничего не сказал, только глаза отвел, продолжая поглощать свою «здоровую» пищу.

– Ах, так! – взъярился Борис. – Ну и что, что женщины у меня нету?

Брат молчал.

– Женщины нет, и я людей бью почем зря! – продолжал Борис, сопровождая свою речь сильными ударами по столу. – Нешто, это люди? Люди не пьют, а эти, нешто люди?

Яков доел, встал и ничего не говоря, пошел в комнату. Достал из шкафа серый шерстяной костюм, принялся переодеваться.

– Истерика какая! – сказал ему вслед Борис и крикнул из кухни. – Я без тебя проживу да помру без суда и следствия!

Яков молча, причесался перед зеркалом в прихожей, надел ботинки и вышел из квартиры.

Оставшись один, Борис еще выпил и вслух высказал свое сомнение:

– А кто меня полюбит. Рыжего?

Но тут же покачал головой, сам с собой не соглашаясь:

– И рыжих любят…

После, Борис переместился в комнату, включил телевизор:

– Душа из тебя вон! – в следующую минуту ругался он.

– Избран единогласно, сомнению не подлежишь! – тыкал он пальцем в экран телевизора норовя задеть грудь президента России.

– Далеко пойдешь! – завидовал он президенту. – У тебя и талант, и наглость есть.

Во входные двери постучались и не найдя как видно достаточным только стук, завыли в замочную скважину:

– Открывай!

Борис открыл. На пороге стояли, улыбаясь, страшненькие исхудалые люди. В руках у людей были бутылки с вином и водкой. В пакете буханка хлеба и палка колбасы.

– Не густо! – прокомментировал Борис, указывая на закуску.

– Сойдет! – хором сообщили ему страшненькие.

Через минуту они все сидели в кухне, за столом и неторопливо выпивая, говорили:

– А я ей, ты что, Танька, курс поменяла? Скоро в могилу, а ты на развод подаешь? Потерпи чуточку, в нашем роду мужики долго не живут!

– Мертвым ничего не надо! – подхватил разговор Борис и добавил, категорически постукивая ладонью по столу. – Мертвым – нет, а мне – да! Потому и на кладбище я хожу, за могилками родителей ухаживаю, что мне надо!

– Эх ты, кулема! – Борис протянул руку к одному выпивохе. – Сходи на могилку к матери, повинись перед ней и будешь свят!

Выпивоха расплакался.

– Это водка в тебе плачет! – заявил Борис и, разглядывая своих собутыльников, подбавил. – Незачем жить, вот и лезет всякая чепуха в голову.

– Надо Богу молиться! – бросил кто-то.

– Ишь ты! – удивился Борис. – Это значит, подставь одну щеку, потом другую? Тебе будут в рожу плевать, а ты, значит, будешь смиряться да кланяться, будто крепкого первача отведал?

Ему никто не возразил. Но Борис уже разгорячился:

– Вы мыслите глупо! – рубанул он воздух рукой.

Выпили. Задумались. Один из выпивох затянул песню. Послушали. Выпивоха срезался, забыл текст и смущенно замолк. Общество беспокойно заерзало. Почувствовав на себе вопросительные взгляды, Борис немедленно заявил:

– Стихами не злоупотребляю! Давняя нелюбовь знаете ли, еще со школьной скамьи, – пояснил он. – Когда училка двойки да колы ставила за невыученное «Лукоморье», а стихи – это те же песни…

Явился Яков. Страшненькие тут же встали и боком-боком, боязливо косясь на кулаки Якова, как видно был уже случай, просочились в прихожую, а после за входные двери.

Борис, молча прибрал со стола. Яков ждал, и когда исчезла последняя бутылка с недопитым вином, выставил на стол свою провизию: коробку молока и пачку зерновых хлопьев.

– Скажи, – обратился Борис к брату. – Веришь ли ты в светлое будущее?

– Чего? – впервые за весь день подал голос Яков, отрываясь от тарелки со «здоровой» пищей.

– В светлое будущее? – повторил Борис и, видя затруднение в глазах брата, добавил, – После жизни, говорят, нас всех ждет рай!

– Говорят, что кур доят! – отрезал Яков продолжая прихлебывать хлопья с молоком.

– Реклама – двигатель желудка! – ткнул пальцем Борис в то, что ел брат.

Яков промолчал.

– А будут рекламировать, что железо надо жрать, что это «здоровая» пища, тоже поведешься?

Яков молчал. Борис хмыкнул и подался в комнату.

Как только брат вышел из кухни, Яков быстро повернулся к холодильнику, достал бутылку водки и кольцо колбасы, потихоньку от брата выпил, закусил, и задумчиво глядя перед собой, высказался вслух:

– А может, я тебе в пику «здоровую» пищу употребляю. Может, я спиться тебе не даю, подавая своим примером тебе пищу на размышление. Может, я не хочу одному на этом свете остаться, может…

И он, не закончив своей речи глубоко задумался о чем-то нам недоступном, но таком знакомом и простом, что и говорить, здесь, в общем-то, не о чем…