Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Бабка Тася радовалась, а Ленка вытирала холодную испарину.

В тот же вечер из «попугайчика» пришел парламентер с белым флагом. В данном случае флагом служил платок в его руке. Он нервничал, вытирал платком загорелую лысину и свои красивые загорелые руки. Дядька, как видно, побывал на курорте. Бабка Тася злобно щурилась, за всю свою жизнь она съездила только в Ленинград, ну еще в Карелии побывала по путевке, а моря так и не видывала никогда… Парламентер прошел на кухню, и пораженно остановился. Видимо, он еще не видывал коммунальных кухонь, тем более таких, в старом доме почти сто пятидесятилетней давности. Низкий полукруглый потолок был закопчен до невозможности, зеленые, когда-то покрашенные стены, крашенные, конечно же, еще при советской власти, облезли и висели лохмотьями, в полу зияли черные дыры, прогрызенные крысами и только кое-где замазанные цементом. Мазали сами жильцы. Во всех углах кухни стояли старинные кухонные шкафчики, оббитые для прочности коричневым линолеумом. В общем, обстановка кухонного пространства нового хозяина жизни явно угнетала. Он покрутил головой, недоумевая, как, здесь, вообще, можно жить и быстренько повернулся к бабке Тасе, вкрадчивым голосом предложил ей вернуть строительный материал на ее условиях. Бабка Тася сразу же кивнула, деловито уселась на кривуногую табуретку и выдвинула единственное условие: работать с одиннадцати до одиннадцати и не иначе, не то война продолжится. Парламентер согласился и клятвенно заверил бабку Тасю, что так и будет. Принес свои извинения. Тогда же строителями были перенесены все строительные материалы из подвала старого дома в «попугайчик», а бабка Тася, чувствуя свою вину, выпросила, чтобы сторожа не увольняли, не виновный он оказался, хотя и напился тогда. Сторожа простили. Парламентер, желая угодить бунтарке подарил ей огромную коробку конфет и коньяк, шикарную бутылку стоимостью в две тысячи рублей…

На следующий день стройка началась в одиннадцать утра…

А еще через два месяца после этих событий старый дом на Флотской 1/18 расселили и бабке Тасе дали однокомнатную квартиру на Липовой горе. Ленка Кузнецова со своим сынулей снова жила с нею по соседству. Шестой этаж и вид, что надо, кругом зелень, окраина города, в общем, бабка Тася осталась довольна, квартира с балконом, с ванной и туалетом, но все равно ее тянуло к людям. Привыкнув к коммунальным кухням, к вечным столкновениям, к вечной болтологии, она каждый день спускалась вниз, на улицу и заседала на скамейке вместе с другими бывшими коммунальщиками. И тогда голос бабки Таси гремел на всю округу, а вопросы, мучающие ее, оставались все те же: «Откуда у людей деньги такие, чтобы квартиры покупать в „попугайчиках“?» Как видно, она так этого не поняла!..

Фанатики

Едва забрезжил рассвет, как раздался стук пяток об пол. И маленькая сухонькая старушонка, в метр ростом, бодро вскочила и как есть, в одной сорочке, со встрепанными, коротко, по-мальчишески, подстриженными волосенками, напоминающими цыплячий пух, так они были легки и желты, бросилась на колени перед иконами.

Иконостас, икон в пятьдесят, освещенный неугасимым огоньком зеленоватой старинной лампады тянулся от пола до потолка по всей стене большой комнаты, как видно играющей изредка, кроме молельной, еще и роль гостиной. Всякие иконки, от бумажных до деревянных, были тут. Возле иконостаса стоял хлипкий столик с тяжеленными темными книгами: сверху, придавливая все прочие фолианты лежала темная библия, из-под нее робко выглядывало свежее издание евангелия, пониже таился молитвослов, еще какие-то тонкие и толстые книжки, как видно жития святых и акафисты; отдельно от всех, чаще всего читаемый и это было видно по многочисленным закладкам, лежал псалтырь.

Старушонка быстро, между тем, наизусть, скороговоркой прочитала утренние молитвы, легко прыгнула на колени, сделала земной поклон, легко вскочила, бормоча о спасении и милости со стороны Бога. Была заметна многолетняя привычка к подобным упражнениям…

Иконостас старушке достался от родителей. На некоторых иконах невозможно было уже разобрать ни надписей, ни образов, но богомолку это нисколько не смущало. Глядя на безликие иконы, она свято верила, что ее предки, бабушки и прабабушки, поклонники старообрядческой церкви, намолили иконы настолько, что вот-вот произойдут некие чудеса веры, вроде мироточения или кровавых слез. Эти мысли волновали ее душу, и она не смела битых два часа отойти от иконостаса, а все кланялась, перебирала книги одну за другой, раскрывала и читала домашнее правило, которое наложила на себя самостоятельно. Вслед за утренними молитвами, она обязательно читала две кафизмы из псалтыря, затем главу из евангелия, странички две из библии, без передышки бралась за акафисты и взывала к Николе Чудотворцу, образ которого ей особенно был дорог. Вглядываясь в спокойные глаза святого, разглядывая на иконе, хорошо написанной и не такой уж старинной, свежую масляную краску, еще играющую всеми оттенками радуги, она вспоминала своего доброго и кроткого батюшку, чрезвычайно религиозного человека, любившего молиться подолгу.

Отец ее, словно монах, ходил всегда в черном, это был его любимый цвет одежды, соблюдал все посты и постные дни, среду и пятницу. Не ел мяса вовсе, и его отвращение к мясу передалось и правнуку, внуку старушонки, Тиме. С малых лет Тиму невозможно было накормить даже курицей. Отец молился постоянно, носил в руках четки и должен был произнести в день и произносил-таки тысячу молитв к Иисусу и тысячу молитв к Богородице. Умер он легко, просто заснул и не проснулся.

Старушонка верила, что отец ее в Царствии Небесном и иногда потихоньку от своей дочери и внуков, молилась ему, как святому, но это бывало в самых тяжелых случаях жизни.

Дочь ее, Ангелина, женщина лет сорока пяти, располневшая после родов четверых детей тоже страдала крайней набожностью. К вере она пришла не вдруг и не сразу, напротив очень долго сопротивлялась и насмешничала над матерью. Выучилась на учительницу младших классов и поверила в Бога лишь после смерти своего первенца, умершего в два года от инфаркта миокарда.

Ангелине трудно было жить на свете, она страдала от ожирения, задыхалась при ходьбе и принуждена была пить таблетки от аллергии. У нее была аллергия на тополиный пух. Потому все начало лета она спала от убойных доз лекарств, как правило, здорово усыпляющих. Нос у нее, итак, картошкой, еще больше распухал, становился красен от постоянного трения, в ход шли все носовые платки и даже простыни с пододеяльниками.

Она молилась об избавлении от тяжкой болезни и могла ранним утром отправиться в соседний Спасо-Яковлевский монастырь, где только еще не прописалась, так часто она там бывала. Но одной ей путешествовать было не сподручно и, зная, что мать должна приготовить еду, а готовила она все сразу и завтрак, и обед, и ужин, чтобы уж больше не возиться, Ангелина будила детей. Брала их за руки и вела, сонных, к ночной службе.

Вместе с монахами дети стояли на коленях в темной, освещенной тусклым светом лампад, пустой церкви и не столько пели, славословя Бога, сколько спали с открытыми ртами.

Возвратившись, Ангелина проходила прямо в обуви из прихожей в гостиную и начинала вслух, горячо молиться и кланяться иконам.

Ее дородная фигура при этом дышала благочестием, что нельзя было сказать о трех замученных исхудалых фигурках ее детей.

Дети, трое, сын и две дочери, были малы ростом, бледны и полупрозрачны. Тима, мальчик лет десяти, белоголовый и голубоглазый, обычно держал за руки двух сестер, как бы цепляясь за них и находя в них свое спасение. Старшей, Оле, было лет восемь, и она выглядела крепче остальных. Широка в кости, курносая, вся в мать, с жидкими, как у бабки волосами, походившими и цветом, и прочими качествами на цыплячий пух. Младшая, семи лет по имени Вера отличалась от своих брата и сестры словно небо от земли. Она смотрела дерзко, с вызовом, и следила всегда с насмешкой за действиями матери. Если бы не Тима с Олей громким шепотом уговаривавших не буянить, она бы задала перцу двум богомолкам. Волосы ее черные, как воронье крыло, были густы и отливали синевой, уже в семь лет она заплетала их в толстую косу, что спускалась до пояса. Глаза ее были карего цвета. Нос прямой, щеки румяные и упрямый подбородок. Ходила всегда танцующей походкой и очень любила музыку, любила петь. У нее было маленькое радио с наушниками, которое она слушала потихоньку от бабки и матери, радио ей подарил отец, он жил в другом городе и находился в разводе с матерью. Под музыку она танцевала и часто мечтала о балетных па, мечтала о сцене.

С малых лет ее, как и брата и сестру приучали к молитвенному бдению. Не допускали на улицу. Все трое не знали качелей и каруселей. И только подросшая Вера смогла внести некое разнообразие в скучное течение их жизни. Даже в тюрьме есть свои развлечения. Она стала потихоньку подмешивать бабке снотворное, бабка пила какие-то порошки от нервов, каждый день, отправляя мелкий белый порошок себе в рот. Вера умудрялась истолочь в ложке таблетку снотворного в изобилии прямо так валяющегося в пачках у бабки в ящике комода. Бабка ничего не могла разобрать, порошок был горек и перебивал вкус другого лекарства. Через полчаса бабка объявляла, что приляжет и скоро ее булькающий храп со стонами да неким непонятным рокотом ничего не значащих фраз летел, кувыркаясь по дому. Мать тоже пила эти горькие порошки, и Вера толкла ей в ложке такую же таблетку, скоро обе падали, часа на два выключаясь, дети же чувствовали свободу.

Оказавшись на улице, они никогда не забывались и следили за временем по наручным маленьким часикам бабки, часам было сто лет в обед, но ходили они исправно. Ребятня качалась на качелях, бегала, прыгала, лазала в свое удовольствие и вообще улыбалась, от души радуясь необходимому для всей детворы желанию порезвиться.

Мать с бабкой просыпались, удивленные своим обморочным сном, впрочем, обе немедленно приписывали произошедшее с ними, к проискам врага рода человеческого. Проснувшись, они находили спектакль, который разыгрывала специально для них Вера, остальные ей просто подыгрывали.

Вера вставала перед иконостасом на колени и читала нараспев любимые молитвы бабки, из псалтыря. Бабка умилялась и даже плакала над религиозностью внуков. Мать, недоверчиво поглядывала. Она что-то такое чувствовала, но не могла сформулировать что. Ее необыкновенное ожирение пришлось и на мозги, соображала она с трудом и только понимала, что надо бы наказать детей, может даже на всякий случай, чтобы выработать в них послушание, но наказать.

И тогда Ангелина усаживалась в широкой прихожей на большую деревянную лавку, сколоченную бывшим мужем. На лавке полностью умещался ее объемистый, обвисший зад и долго-долго говорила нравоучения, подбирая, в основном свои мысли из библии.

Дети при этом должны были столбом стоять перед ней, глупая Оля, во всем походившая на мать, тряслась от страха перспективы порки, до которой, кстати говоря, Ангелина была большой охотницей.

Лицо Оли становилось восковым, губы синели и по щекам мелким горохом так и сыпались слезы. Видя произведенный ею эффект, Ангелина еще больше воодушевлялась и могла произносить свои речи два часа кряду, пока Оля не падала в обморок.

Только тогда Ангелина прерывалась и, брезгуя притронуться к ослабевшей дочери, вставала, перешагивала через нее, говоря:

– Пускай тут и валяется, бесноватая!

Тима тоже слабел, он был, пожалуй, даже более впечатлительный, чем Оля. Тима прислонялся к косяку двери, закрывал глаза и оседал постепенно, сползая по косяку на пол.

И Вера, гневно сверкая глазами, бежала в детскую, хватала диванные подушки, подсовывала брату и сестре под головы. Сама же шла на кухню, чтобы молча уставиться на невозмутимую мать.

Ангелина в это время в обыкновении залезала за стол и ела что-нибудь, все больше хлеб с маслом. Бабка, убежденная в правоте своей дочери и согласная с ней во всем, гремела сковородками и между делом наливала любимой доченьке большую кружку сладкого чаю. Обе невозмутимо ели и пили, пока двое детей валялись в коридоре, а третья, пылая местью, глядела на них с большой ненавистью и злобой. Заканчивалось это обычно тем, что Ангелина бралась за ремень и била Веру приговаривая о гордыне, которая, якобы, поедает гнусным червяком ее душу. Вера, в семь лет, уже достаточно сильная, чтобы дать отпор, вырывала у матери ремень и сама пару раз очень больно по голым местам, обычно по руке или по лицу ударяла ее. Только тогда Ангелина приходила в себя, изумленно глядела на взбунтовавшуюся, красную от гнева, раздраженную дочь, тащила ее в коридор и выкидывала на лестницу. Двери она перед ее носом закрывала, нарочито громко щелкая замком.

Вера оставалась на холодной площадке. Бывало соседи, не одобрявшие действий и воспитательных мер, да и самой жизни двух фанатичек брали Веру к себе домой, в теплые квартиры. Расспрашивали с участием, кормили и поили. Вера ничего не скрывала. В душе она люто ненавидела мать и бабку, считала их сумасшедшими и мечтала уехать хоть куда, может даже к отцу.

Бывало, сообразуясь с великими религиозными праздниками, когда обе праведницы сияли от счастья и торжества веры, к ним в квартиру стучался отец детей и бывший муж Ангелины.

Он нерешительный и робкий человечек долго переминался с ноги на ногу на сером стареньком резиновом коврике, лежавшем перед входной дверью. Долго облизывал нервно языком верхнюю губу, над которой топорщились щеткой белые редкие усики. Долго гладил свою почти лысую круглую голову с остатками белых волос, задевая рукой оттопыренные уши. Долго прислушивался и наконец, кивнув и глубоко, вдохнув воздуху, как перед погружением в воду, стучался.

Его, конечно же, впускали. Кроме ежемесячных алиментов он еще давал денег Ангелине, как правило, много давал. Он все время работал, колотился в фирме, занимающейся евроремонтом квартир и офисов, и хотя не являлся предпринимателем, все же был хорошим мастером, потому ему много платили. Деньги шли на детей.

Впрочем, отец не смел баловать их игрушками, как это вполне естественно происходит в других семьях, не привозил им книжек. Игрушки, по мнению бабки, изобрел враг рода человеческого, особенно при этом доставалось куклам и вспоминалось ни к селу, ни к городу, про сатанинскую религию Вуду. Ну, а книги все, кроме духовных написали или готовы были написать, по мнению бабки да и самой Ангелины, писатели, которых обе праведницы величали по-монастырски не мирскими, а мерскими… Сказки и легенды дети не знали, а знали только истории из Библии. В школу не ходили и научились читать и писать под руководством Ангелины.

Отец, таким образом, привозил им новую одежду и обувь, таковыми и были подарки.

Обновы подвергались тут же обряду очищения, бабка выливала на них три литра святой воды и прочитывала заклинательные молитвы. Вера, сияя глазами, смеялась при этом совершенно открыто над действиями бабки. Она обнимала отца за шею, Оля цеплялась за одну его руку, Тима за другую. Все трое готовы были с ним уехать хоть сейчас. Но отец был робок и только улыбался подрагивающей улыбкой, а на Ангелину поглядывал заискивающе и осторожно.

Бабка его терпела из-за денег и лишь фыркала на него, ворочая на кухне кастрюли, выражая недовольство вторжением чуждого ей человека в дела ее семьи.

Обе праведницы жили достаточно закрыто. Про школу соседям говорили, что дети на домашнем обучении. И соседи, по большому счету, не очень-то и горели вмешиваться, а только тихонько негодовали между собой…

Отец уезжал и мучение продолжалось.

Часто детей будили еще до рассвета, и в полной морозной темноте все семейство шагало в монастырь, где жил и служил Богу когда-то святой Дмитрий Ростовский. Дети не помнили, что он был автором многих книг по житиям святых, а помнили только легенду о битве между Дмитрием Ростовским и неким демоном. Битва происходила на острове посреди волн озера Неро. Эта легенда часто беспокоила умы детей, и они обсуждали ее жадно, в красках представляя, как же все это могло происходить.

Тем более, во время ночной службы, на которую их и таскали обе праведницы, позолоченный гроб со стеклянной крышкой открывали, и монашество с прихожанами тянулось жадной цепочкой приложиться к бренным останкам удивительного святого. Черное облачение, в которое полностью был облачен этот поразительный человек, испещренное вышитыми крестиками, благоухало запахом благовоний и ладана.

Вслед за ночной службой в монастыре следовал завтрак и, жалея усталых детей, монахи часто приглашали все семейство в трапезную. Тима, никогда не наедавшийся дома, все время этому обстоятельству мешали какие-нибудь постные дни, да и бабка готовила крайне невкусно, а мать не умела готовить вовсе, тут наедался от души.

В монастырской трапезной глаза у Тимы разбегались. Пищу из самых обыкновенных продуктов приготовляли самую разнообразную и вкусную. На стол подавался картофельный салат с зеленью и солеными грибами. Обязательно следовало горячее, в основном гречневая каша с маслом. На больших тарелках, так просто, бери, не хочу, лежали картофельные драники, до которых монахи были вообще большие охотники. И обязательно подавались аппетитные пышные картофельные оладьи.

В обычные дни к столу запекали рыбу в больших пирогах.

Вместо чая монашество любило пить компот из яблок и из сухофруктов. А к чаю иной раз монастырские повара пекли шаньги.

Вылезая из-за стола, Тима каждый раз отдувался и шел к двери, толстый-толстый, еле передвигая ногами.

Частенько он шептал тогда девочкам, что вырастет и уйдет в монахи, пускай даже причина его решения крылась в еде.

У него была мечта стать звонарем, он очень любил церковные перезвоны и выбегал всегда из церкви, несмотря на угрозы матери и рассерженное шипение бабки, как только начинали звонить к службе. Во дворе он восторженно глядел на колокольню и топал ногой в такт мелодичному звону колоколов и колокольчиков. Заметив стремление мальчика, и в душе сочувствуя его плохому воспитанию, настоятель монастыря, поговорил с Ангелиной и благословил Тиму на уроки. Тима получил относительную свободу, он каждый день стал бегать на колокольню, где двое смешливых звонарей учили его, в том числе и музыкальной грамоте. Оба звонаря сами выучились еще в советское время и получили приличное образование, как в школе, так и в музыкальной школе. Незаметно, оба выяснили, что мальчик не знает даже азов общего образования, не знает литературы и известных писателей, сделавших Россию знаменитой на весь мир.

Тиму допустили в монастырскую библиотеку, где вопреки всему, были и светские книги, так сильно пугавшие бабку и мать. Тима взахлеб прочитал всего Чехова и Гоголя, Пушкина и Некрасова, Лермонтова и Достоевского. Монахи достали ему через прихожан учебники, обучили математике и объяснили азы физики, химии. Один припомнил историю России и с увлечением посвятил мальчика в даты и события, произошедшие с нашей страной. Другой, рассказывал про растения и животных и припоминал все, что помнил обо всем мире.

Тима в свою очередь потихоньку от бабки с матерью обучал всему, что узнавал у монахов, своих сестер.

Монахи нашли способ и их обучать, оторвав от безумных родителей. В монастыре процветало гончарное ремесло. Была и своя кузня. Трудились с удовольствием художники-иконописцы.

Вера увлеклась глиной и лепкой из глины, а Оля обнаружила, что хорошо рисует. Обе девочки тут же, без стеснения, бросили свою мать и бабку, растерявшихся от сурового и внезапного вмешательства монахов. Они ничего не могли противопоставить монастырю. И только приходили за своими детьми поздними вечерами, а ранним утром, по требованию настоятеля, которого обе не смели ослушаться, отводили детей обратно.

Обе не умели ни в чем возразить настоятелю, не умели его осудить, они его боялись. А настоятель постепенно, не сразу пришел к выводу, что воспитание детей, которое, волей-неволей взял на себя монастырь, было очень хорошим решением и самым правильным для всех.

Шло время. Тима вытянулся и превратился постепенно в юношу с тонкими чертами лица. Он поступил в духовное училище, хотя это и сложно было сделать без документов об окончании средней школы. Ему прочили важное будущее и хороший церковный приход.

Оля пошла в художественное училище, поступить она смогла и даже затмила по школьной подготовке своих сверстников. Документы заместило влияние настоятеля монастыря выступившего в качестве опекуна и учителя девочки.

Вера, ну, а Вера исполнила свою мечту. Она не пошла в художественное, ей это было не интересно и мало что для нее значило, а поступила в театральное, где преподавались танцы и актерское мастерство, столь желанные для нее.

Мать с бабкой было вякнули о проклятии, по их мнению, все артистки должны были неминуемо стать проститутками, а лицедейство – дело рук врага рода человеческого, но вмешательство настоятеля, авторитет которого не подвергался сомнению, их остановило. И они, затаившись, бессильно наблюдали за успехами младшей и самой трудной дочери. Вера блистала и жила в полную силу. Скоро ее таланты нашли свое применение не только на сцене одного из лучших драматических театров страны, но и в кино тоже.

Такими мы их и оставим, надеясь, что вмешательство сильных людей, каковыми были монахи, все-таки, поставило на ноги этих детей. Что же касается бабки, то она вела прежний образ жизни, ни в чем, не отступаясь, и так и молилась перед иконостасом, горячо веря в чудеса веры, могущие произойти с минуту на минуту с ее старинными иконами.

Толстая Ангелина еще больше растолстела и обрюзгла. Она после недолгого размышления нашла, что вмешательство монахов оказалось, как нельзя кстати. В душе она понимала, что все трое детей были ей в тягость, ей бы и с одним ребенком было бы не сладить. Лень и сонливость, вот что ее привлекало по большому счету.

Постепенно она стала забывать даже молиться, в храм не ходила, а только сидела на кухне, бесконечно что-то ела и пила, и глядела вяло в окно, ожидая в гости, кого-нибудь из детей.

И дети, в принципе, ставшие хорошими людьми, приезжали из своих далей, привозили подарки и деньги. Все, кроме Веры. Вера ограничивалась открытками издалека и денежными переводами, навсегда отравленная отнюдь не семейной жизнью. Она также отстранилась от веры и церкви. И даже, если бы храм стал последним спасением перед лицом смерти, она бы и тогда не стала искать спасения посреди фанатично настроенных верующих, икон и облаков ладана, что уж говорить о монотонности служб и усыпляющих молитв, произнесенных или спетых небрежными священниками и равнодушными басовитыми дьяконами.

А мать, степенно передвигая свое большое тело, кивала, уверенная, что так и должно было быть, прятала деньги на дальнюю полку шкафа и говорила:

– Дети должны кормить своих родителей, для того я вас и растила…

Сама она давным-давно нигде не работала, а только жила на пенсию по инвалидности. Ну, конечно, бабкина пенсия по старости вносила свою лепту. Дети молчали и только жалели ее, как жалеют иные слабоумных людей, видя, что никакие объяснения, никакие призывы к человеческой жизни на них не действуют…