Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Йося

Часто, за бутылкой водки один довольно честный малый по имени Гарик любил вспоминать своего друга, Йосю.

Жил Йося неподалеку от Гарика и славился своими странностями. Обитал он в маленькой и захламленной квартирке, спал на кипах книг, на которые бросал старый матрац. На все вопросы постоянно твердил, что вот скоро получит новую квартиру, а эта так себе… Дома у него почти никто не бывал, а если кто и заходил нечаянно, потом жалел о потерянном времени и вспоминал дискомфорт, что испытал. Зато Йося у всех своих многочисленных знакомых и завтракал, и обедал, и ужинал по многу раз. А, если у кого, не дай Бог, приключалось горе, Йося просто прописывался на жилплощади у бедолаги. Он всегда довольно искренне имитировал сочувствие и делал вид, что живет чужими заботами. Он, как пиявка, все лез и лез к людям, и те просто не знали, как от него избавиться.

Однако поручения выполнял неукоснительно, и все подарки передавал, не забывая при этом угоститься за чужой счет. Постепенно к нему привыкали и уже праздники не мыслили без Йоси, даже дни рождения своих детей не справляли без привычного всем еврея.

И вечно он входил в общество с прибауточками, с шуточками, с улыбкой на полных губах. Все праздники знал и непременно поздравлял верующего с днем какого-нибудь Святого, а атеиста ободрял по поводу погоды. И, если дождь, говорил, что скоро выглянет солнце и, если зима, мечтал вслух о весне и, если весна, желал урожайного лета…

Но при всем при этом Йося был запойным и изредка пропадал из вида, выпадал, так сказать, из ритма жизни многих своих знакомых. Вот в один из таких месяцев исчезновения Йоси, Гарик решил проведать друга…

Приоткрытая дверь в квартиру висела на одной петле. К Йосе едва можно было пробраться через захламленный коридорчик. На кухне, за облупившимся столом, уронив голову в тарелку с макаронами, храпела неизвестная пьянь. На полу – грязь. На газовой плите – почернелые страшные сковородки с засохшим чем-то неопределенного цвета. В комнате – вытертый чуть не до дыр пол, расшатанный стол завален пустыми бутылками, грязными газетами и скелетами вобл. У стены – широченный просиженный матрац с засаленными подушками, под матрацем кипы старых книг; на окнах, на полу, на тумбочке со старым телевизором – окурки и пепел… И сам Йося, едва придя в себя от пьянства, сидел в продранных спортивных штанах, в рваной майке, в шлепках на босу ногу, сидел безобразный и тупой, и ничегошеньки не понимающий на таком же негодном и никому не нужном стуле.

– Гарик, мне бы чаю! – жалобно проскрипел он.

Гарик налил воды в чайник, зажег конфорку и, морщась от брезгливости, скинул страшные сковородки в раковину. Храпевшая за столом пьянь пошевелилась, но не проснулась.

Гарик сходил в свой дом за моющими средствами, за своим чаем, потому что у Йоси ничего не оказалось. Пришлось Гарику захватить также и сахар. Потом он прибирался у Йоси долго, наверное, весь оставшийся день. Пьянь на кухне разбудил и вытолкал вон, не стоило и рук марать.

Йося блаженно пил крепкий чай. Он всегда после запоев отпивался чаем. Гарик бесцеремонно отобрал у него кружку и потащил Йосю мыться в хрустально-чистую ванну. Потом Йося одетый в чистое белье своего друга, сидел в отмытой кухне, опять пил чай и кивал, соглашался с доводами Гарика, что да, пить он не умеет, раз запойный, за своим жилищем не следит; привечает всякую шантрапу и, вообще, почему входная дверь висит на одной петле?..

Вместе они пришли к выводу, что пить горькую не надо бы, а надо как-то по-другому, что ли жить, но вот как жить по-другому они не знали и надолго задумались над этим трудным вопросом, сидя за горячим чаем в чистой квартирке с починенной входной дверью.

Любимчик

Вася Азов или Ася торопливо вбежал в квартиру, прикрыл за собой дверь и на цыпочках пробежал к окну, где неподвижно висели тяжелые пыльные шторы темного неопределенного цвета. Шторам было сто лет в обед. Они почти никогда не раздвигались, а все висели, заслоняя доступ солнечным лучам.

На лестнице послышались шаги. И вскоре в приоткрытую дверь вошла жена Аси. Она, женщина тучная, передвигалась медленно и часто принуждена была останавливаться, чтобы отдышаться. Жену Ася горячо любил и обзывал ее ласковым котенком. В этом ему еще помогало то обстоятельство, что звали жену Катей.

Ася не дышал в своем укрытии и только боялся, что его выдаст кот. Но кот не любопытничал, а лежал лениво и сонно жмурился с дивана на Катю, зная, что она минут пять как будет стаскивать с ног туфли и еще столько, же надевать домашние тапочки.

Кот, ярко-насыщенного рыжего цвета, как говорят в народе, такой рыжий – на счастье, чувствовал себя совершенным хозяином в квартире. Он преданно любил Катю и терпел Асю. Кота называли Толстым или Толстой, смотря по его поступкам.

Толстый, с самого младенчества невзлюбил Асю. Катю он боготворил и постоянно старался быть рядом с нею. Спал исключительно рядышком с ее теплым боком.

Готовила ли она, он тут же забирался на высокий холодильник, чтобы оттуда глядеть и глядеть влюбленными глазами на хозяйку.

Стирала ли она, кот тут же просовывал лапу в щель приоткрытой двери, пролезал и привычно вспрыгивал на скользкий край ванны. Балансируя, Толстый пробирался на угол ванны и усаживался следить за ловкими движениями Кати, переворачивающей и жамкающей белье. Иногда, впрочем, его привлекали красочные пузыри возникающие от стирального порошка и он свешивался вниз, теряя всякое представление о грозящей ему опасности, забывался и летел в мыльную воду. Катя, выловив его, возмущенного, хватала и крепко прижимая лапы, чтобы не царапался, быстро обмывала под краном теплой воды, а потом, высушив старым полотенцем, отпускала на волю. Но когда приходило время стирать, кот опять лез на край ванны, позабыв о полученном им уроке.

И, когда Катя шла спать, Толстый хозяином ложился возле, приваливался к ее боку, протягивал вперед лапы, стремясь дотронуться до ее полного плеча мягкими подушечками, никогда не позволяя себе ее оцарапать.

И все бы хорошо, все бы замечательно, но когда Катя привычно нашла притихшего за шторами мужа и со смехом поцеловала его в бритую щеку, кот тут, же ожил, соскочил с дивана, и в мгновение ока оказался возле супругов.

Он ревновал Катю и требовал ласки, особенно, когда она ласкала Асю. Азов ежился, увидев его ненавидящий взгляд, и ждал от кота разных гадостей.

С возрастом, характер Толстого не изменился. Он мстил Асе, царапал его и кусал при всякой возможности. Бывало, напускал лужу в его ботинок, но получив нагоняй от хозяйки, менял тактику, отстав от своей затеи.

Ася иногда поддразнивал кота. Он научился мяукать призывным басом. Научился у дворовых котов, потому как Толстый был кастрирован еще во младенчестве, и часто начинал, вдруг, мяукать из комнаты, пока Толстый увлеченно ел корм на кухне.

Всякий раз кот велся и, не изменяя себе ни в чем, бежал, распушив воинственно хвост в комнату. Ася сразу же делал вид, что он тут не причем, озабоченно хмурил лоб и вообще пыжился, чтобы не прыснуть, пока Толстый обнюхав все углы комнаты и не обнаружив другого кота, не возвращался к Асе с большим недоверием и обоснованным подозрением в глазах.

Мир между Васей и Толстым наступал во время перекуров. Толстый очень любил запах сигарет и мог, позабыв обо всем на свете, прикрыв в экстазе глаза, внюхиваться и внюхиваться в протянутую ему сигарету. Он явно кайфовал. Особенно Толстый любил пиво и неизменно бил Азова лапой, требуя своей доли от его бутылки. Ася наливал ему в пробку и кот торопливо лакал, чтобы выпросить еще чуть-чуть пива.

Ася называл его «алкашом». Катя недоумевала на странное пристрастие кота, но оба соглашались, что Толстого любят. Он со своим характером и привычками очень сильно выделялся в бездетной семье Васи и Кати.

Ася переживал, что Толстый плохо к нему относиться и потому пытался всячески наладить с ним отношения. Он обнаружил, что пушистый диктатор любит мультики. Ася тоже любил. Кот настолько увлекался, что вставал на задние лапы, вытягивался во весь свой немалый рост и пытался протянутой лапой поймать цветные персонажи мультяшных героев, дотрагиваясь до экрана телевизора. Телевизор крепко стоял на тумбочке, потому как в азарте Толстый нередко вскакивал на тумбочку и тыкался носом в экран. Телевизор шатался, но не падал, со всех сторон его подпирали книги.

Как всякий кот, Толстый очень любил играть, тут ему во всем помогал Ася. Он прятался, Толстый его находил. Они менялись местами. За шторы нырял Толстый, а Ася делал вид, что никак не может найти кота и под заливистый хохот Кати, всегда любившей смотреть на их игры, кот не утерпев, вдруг, выскакивал из-за занавесок и боком-боком, выгорбив спину, наскакивал на Асю, а тот забравшись с ногами в кресло испуганно пищал, успешно имитируя мышь.

Согласие они достигали и еще в одном деле. Вася Азов обожал вязать, невзирая на то, что это совсем не мужское занятие, честно говоря, он плевать хотел на предрассудки так сильно распространенные у нас в народе, что иные влияют на жизнь и благополучие целых семей. У него были тонкие длинные пальцы. По молодости он как-то научился у тещи, большой любительнице вязаных вещей вязать на спицах. И скоро связал жене белые носочки. Катя тогда очень обрадовалась, ее гордость за его хобби подстегнула Асю.

Они принялись вязать вместе. Катя обожала вычурные кофты с розочками и шишечками. А Ася любил свитера с косами. У Толстого были свои предпочтения. Он обожал валяться в готовых деталях вязаных изделий и вдыхать, шевеля ноздрями, изредка чихая своеобразные запахи новых шерстяных ниток, которые, действительно, до стирки, пахнут как-то резко и своеобразно.

Иногда он выкатывал лапой клубок из большой круглой шляпной коробки и катал по всей комнате, запутывая под ножками стульев и обеденного полированного стола. К его забавам супруги относились снисходительно.

Обессилев, Толстый засыпал, развалившись на паласе и зажав в лапах драгоценную игрушку – клубок, а просыпался только, когда извязав весь километраж ниток, что он запутал, вязальщик или вязальщица, смотря, чей был клубок, тихонько не выдергивали шерстяную игрушку из его объятий.

Совсем по-человечески Толстый любил слушать комментарии Аси. Вася распалялся и махал руками, слушая новости. Возмущению его не было предела, и кот вполне согласный с мнением Аси протягивал к телевизору лапу и выпускал когти, выражая, таким образом, свое презрение к тому, что говорят с экрана.

В семье любили читать. Особенно много читали, когда надоедали новости, в обыкновении такие страшные, будто в стране шла война.

Катя начинала и когда она хрипла, эстафету подхватывал Вася. Оба были записаны в соседнюю библиотеку и активно ее посещали, в особенности, один угол, где на полках стояли затрепанные книги старых авторов. Оба скучали по хорошим произведениям, а они, как известно, были написаны классиками еще девятнадцатого века, последующие литераторы выдавали раз в десятилетие разве что одну достойную книгу, остальные, можно было бы с чистой совестью побросать в печь. Ну, а о современниках и говорить нечего.

Как-то супруги покусились было на чтиво одного автора, по книгам которого были поставлены телесериалы, но кроме мата и бандитских разборок, ничего не вычитали и забросили этого «детективщика» навсегда, далеко, подальше…

Толстый или в то время Толстой с упоением слушал чтение и мешал чтецу довольно громким урчанием. Может ему нравилась монотонная речь, но только, если чтение заканчивалось, и книга откладывалась в сторону, куда-нибудь, на диван, как Толстый тут, же ложился на нее своим объемистым пузом и тогда мгновенно превращался в Толстого.

Предполагалось, что кот, таким образом, обогащается информацией. Заканчивался день. Катя раскладывала диван, и Толстый принимался ей помогать. Он подпрыгивал, вертелся и запутывался в простыни. Катя смеялась, выпутывала кота. Он не успокоено фыркал и наконец, успокаивался, когда чистые, после вечернего душа, супруги укладывались спать.

Ася закрывая глаза, видел перед мысленным взором прожитые семьдесят лет. А Катя вздыхая, обнимала кота и любимчика дома и прислушивалась к болям в сердце, надеясь, что может, пройдет и свое шестьдесят очередное день рождения она встретит непременно. Кот же ни о чем не думал, а только наслаждался близостью родного человека и знал, что завтра будет день и будут дела, развлечения, вкусный корм…

Ярославский блокнот

Немного о политике

Рабы – не мы, мы – не рабы

Накануне выборов, осенью 20.. года по районам города носились целые банды расклейщиков листовок. Реклама была повсюду. Жители многоэтажек устали выносить охапки газет из своих подъездов, почтовые ящики моментально заполнялись новым газетным хламом.

Правящая партия власти тратила на рекламу миллионы рублей. С боков трамваев, троллейбусов, автобусов улыбались заученно и однолико «честные» лица кандидатов в депутаты, которые желали только одного – победы на выборах!

И провожая взглядом очередной такой рекламный трамвай, житель города, обыкновенный пьяница Леонид Соловьев сжимал кулаки. Давняя, неистребимая ненависть к правящей партии жуликов и воров грызла его за сердце.

В Советском Союзе Соловьев был уважаемым человеком, окончил с отличием Политехнический институт, получил диплом инженера. Устроился работать на Электромашиностроительный завод, но грянула перестройка, заводы разворовали ушлые «воры в законе», рабочих выкинули на улицу, Соловьев не явился исключением из правил. Семья рухнула, жена ушла к более удачливому, как раз бандиту, норовящему нажиться на бедах тех, кто не умел воровать. Бандит нажился и влез в депутаты, стал править, диктовать свою «волю», а Соловьев спился.

Ленька сосчитал копейки, вздохнул и подался к дверям сияющего мегамола, просить милостыню.

Ярославцы – народ не жадный, но бедный. Денег заработанных на двух-трех работах не хватает даже на еду. Собрать ребенка в школу – целая трагедия, учебники, тетради, школьная форма – все это стоит больших денег. А тут еще предстоящая зима и морозы, без теплой одежды и обуви не обойдешься. В мегамолах же бывают скидки, за этим и идут.

Ленька уже битый час слонялся возле дверей гигантского сельпо, построенного на городской манер. Он испробовал все: и умолял о копеечке, и становился на колени, и ногу подтаскивал, выказывая себя инвалидом, но ничего не добился. Ему не подавали.

И тут на стоянку вплыл большой черный джип. Ленька зачарованно следил за ним:

– Живут же люди! – завистливо вздыхал он.

Из джипа, не торопясь вылез толстяк в костюме и победно улыбаясь, направился прямиком к Соловьеву:

– Ты, что ли? – удивился Ленька.

Бандит тоже узнал, хмыкнул, оглядел пьяницу, его заросшую щетиной пропитую «синюю» физиономию, помятую затасканную одежду. Однако, как выяснилось, бандит нуждался в Леньке. Он настоятельно попросил Леньку сесть для разговора, к нему, в джип.

А еще через некоторое время обрадованные «синяки» со всего района, ленькины дружки и подружки сбежались на дармовщинку. Стол во дворе был щедро накрыт, из откупоренных бутылок рекой лилась водка. А Соловьев начисто позабыв о своей ненависти к бандиту, присвоившему себе его жену, позабыв о своем пренебрежении правящей властью, с жаром расхваливал собутыльникам благодетеля, депутата и кандидата в депутаты Ярославской Областной Думы.

Через пару дней протрезвевшие избиратели, распространяя вокруг себя сильный запах перегара и шумно рыгая, приперлись большой толпой голосовать за благодетеля.

«Благодетель» топтался тут же, на своем «участке», расположившемся в одном из Дворцов культуры района. Избиратели ему в ножки поклонились, а получив каждый по сто рублей на опохмел, куда как рады были продолжить банкет. Кандидат в депутаты с надеждой улыбнулся им вслед.

Впрочем, в день выборов любому кандидату в депутаты было не по себе, стационарные телефоны в штабах партий натужно трезвонили и подпрыгивали, сотовая связь была перегружена. Практически со всех участков города наблюдатели от партий сообщали в штабы о явных нарушениях, в основном, нарушали представители партии власти. Мобильные группы коммунистов, справедливороссов, патриотов, яблочников, лдпрвцев, носились от участка к участку.

Низко опустив голову и облокотившись локтями о колени, один из кандидатов сидел в коридоре, на стуле, перед своим «участком», а после поднял голову, в глазах его блеснули невыплаканные слезы.

Этому кандидату кланялись многочисленные старики и старушки, его избиратели. Уважительный шепот витал над его головой, щекотал ему уши, а ведь чего он сделал? Всего лишь нанял технику и перед самыми выборами заасфальтировал на своем избирательном участке разбитые вдребезги дворы, дорожки и детские площадки, давным-давно просто утопавшие в грязи.

Стыдно ли ему было за обман обывателей? Наверное, раз он плакал. Вероятно, еще сохранились у него проблески совести. Ведь знал же, что пыль пускал в глаза всем этим старым людям, сразу же ему поверившим. Слишком тяжко им жилось в стране, где отсутствует государство, где правители только и делают, что врут о так называемом благополучии и возрождении России. Может, он ронял слезы еще и потому, что жаль ему, было этих глупых старых людей, которые шли теперь с надеждой во взоре голосовать за него, ни один из них, ведь ни один не задался вопросом, а чего же раньше-то, до выборов никто от партии правящей власти не асфальтировал двор? Ни один не спросил, где же была партия власти раньше и почему дороги в Ярославле все в выбоинах, ямах, рытвинах, впору на вездеходах ездить, а не на автомобилях!

Итак, партия власти победила, использовала дешевые трюки и победила. Что же дальше?

Нетрудно предугадать. Так называемые властители окажутся в Областной Думе в большинстве, добьют горожан «дикими» реформами и «новаторскими» законами, на которые они, просто мастера, загубят город, превратив его из исторического центра «Золотого кольца» России в торговый центр. А люди, избиратели, прозванные представителями партии власти «анчоусами» за неспособность размышлять и гнать бездарных правителей прочь, от трона, пойдут и пойдут в эти самые торговые центры. «Анчоусы» по мнению депутатов от партии власти все стерпят, они – низшая раса.

И советские люди, когда-то писавшие в первом классе средней школы: «Рабы – не мы. Мы – не рабы!» вздохнут, глядя с тоской на рекламные щиты и транспаранты с улыбающимися лицами уже выбранных ими депутатов, рассказывая друг другу с дрожащими улыбками рабов о предвыборной кампании, когда «щедрый» кандидат от партии власти ходил по квартирам пенсионеров и просто так, за бесплатно дарил билеты в театр имени Волкова. А, другой приглашал стариков на чаепитие в шикарное кафе, где на столах пенилось в бокалах шампанское и прямо так, бери – не хочу, валялись на тарелках кружки копченой колбасы, старики и набирали про «черный» день. Третий, вообще раздавал палки вареной и копченой колбасы, ходил вместе с социальными работниками по квартирам нищих избирателей, благо таких все больше и больше становится.

И приободрившиеся «анчоусы», с мечтой во взгляде, делятся друг с другом мыслями о том, как же их «облагодетельствуют» на будущих выборах кандидаты от партии власти, что думают об этом сами депутаты – неведомо. Но наверняка их мысли текут в том же направлении, норовя понять, где, кого из «анчоусов» можно объегорить, где, кому наобещать да не выполнить, и где во время предвыбороной гонки, подкупить, как подкупали всегда и во все времена рабов, в которых нуждались, на краткое время, зарвавшиеся богатеи…

Воровка

Танька Лепехина мыла полы в подъезде. Шоркала грязной половой тряпкой по загаженной лестнице, сметала веником окурки в мусорный пакет и ни о чем не думала, просто исполняла свою работу.

Но тут к лифту вышел солидный мужчина в костюме с галстуком, в золотых очках, при портфеле, на плечах у него было дорогое шерстяное пальто с перламутровыми пуговицами, впрочем, с шиком, распахнутое. За ним вслед выпорхнула, вероятно, его жена, вся такая расфуфыренная, благоухающая духами да такими, что, как говорится, ну вообще… Танька еще долго шмыгала носом, вдыхая неземной аромат, а добравшись тряпкой до площадки, где только что стояли эти двое, наткнулась, вдруг, на связку ключей и тут же, не соображая, что делает, сцапала их, упрятав в глубокий карман своего темного рабочего халата.

Она вымыла лестницу, добросовестно до самых входных дверей размазала грязь по бетонному полу, потом спрятала швабру с ведром в каптерке дворника, что под лестницей, там же оставила и халат, забрала только ключи.

На цыпочках, осторожненько, беспрестанно прислушиваясь, поднялась до необходимого этажа и, просунув голову в двери своеобразного тамбура, принялась осматривать двери двух квартир. Двери как двери, впрочем, из-за одной слышался детский негодующий визг и брань взрослых.

Танька немедленно перевела взгляд на другую дверь и сразу же поняла – она!

Сунулась к двери с ключами, быстро и бесшумно провернула в замках, тихонько приоткрыла, нет, никто не выбежал, и Танька перевела дух, она боялась собак и не любила кошек. Но, как видно, тем двоим, таким представительным, не было дела до четвероногих питомцев, куда там, если все силы уходят на маникюры, педикюры! И Танька, состроив гримасу презрения, проскользнула внутрь. Легкой тенью пробежалась по квартире, везде заглянула, никого не нашла и вернувшись к входным дверям, заперла их на замок. Рабочие резиновые перчатки ей сейчас пришлись, как нельзя, кстати!

Танька проскакала на цыпочках в гостиную, открыла дверь серванта и сразу же наткнулась на шкатулку. В шкатулке лежали пачки банкнот и золотые украшения. Золото Танька проигнорировала, а деньги взяла. Вытащила из кармана брюк сложенный вчетверо цветастый пакет с ручками и сложила все пачки, не считая и особо не разглядывая, в пакет.

Возле телевизора, на тумбочке, стояла еще одна шкатулка, поменьше. Танька и туда заглянула, вытащила несколько сотенных, не побрезговала, взяла.

Пробежалась глазами по гостиной и решительно повернула во вторую комнату. Это была спальня. В зеркальном шкафу отражалась огромная кровать, застеленная атласным покрывалом. Танька завистливо повздыхала и принялась искать. В шкафу, в самом низу стояла новенькая обувь хозяина квартиры. В одном ботинке, под стелькой, Танька нащупала заначку солидного мужика. Достала и, усмехаясь на явное отсутствие изобретательности и мужскую тупость, сунула деньги к остальным пачкам.

На кухне искать было негде, но Танька не удержалась и заглянула в холодильник. Как и следовало ожидать, забитый деликатесами.

По-деловому, быстренько, Танька нарезала для себя по небольшим кускам от разных там копченых окороков, балыков и прочих вкусностей и положила все, как было, так, чтобы не сразу, а может, и вообще не было заметно, что в холодильнике кто-то копался.

Продукты она сложила в тот же пакет с деньгами. Деньгам что? Вкуснее пахнуть будут.

Из квартиры она выбиралась также осторожно, не теряя бдительности и не расслабляясь ни на секунду.

За дверью другой квартиры звенел детский негодующий визг, и по-прежнему ругались двое взрослых.

Танька бесшумно выскользнула из квартиры, аккуратно закрыла дверь на все замки, как и было, и, пробежав к двери тамбура, притормозила, выглядывая на площадку перед лифтом и лестницу. Никого. На цыпочках, прошмыгнула до первого этажа и торопливо подбежав ко входной двери, выглянула на улицу. Перевела дух, вездесущие старухи еще не оккупировали приподъездную скамейку и Танька, воровато оглядев пустынный двор, недоверчиво тряхнула головой, неужели повезло? Но на всякий случай прокралась возле самого дома, не выходя на тротуар. Из окон ее никто так и не увидел.

Домой Танька отправилась рысью, по дороге выбросила в решетку люка ключи и они, булькнув, унеслись вместе с бурлящим потоком отработанной, населением, воды.

Жила Танька в частном секторе, в убитом старостью домишке, настолько плохеньком, что, когда зимой, бывало, в жесткие морозы, покрывались инеем и льдом деревянные половицы и настеленные для тепла ковровые дорожки дубели, к Таньке в кровать, под одеяло, лезли мыши и спали с нею вместе, прижавшись к ее горячему боку. Впрочем, Танька мышей любила, они ей представлялись такими хорошенькими, с острыми ушками и черными глазками-бусинками. Для мышей Танька крошила хлеб прямо возле отверстия в норку, для них подкупала иногда плавленый сырок и дешевые сосиски.

Для них, от щедрот своих, Танька отщипнула от ворованных деликатесов. Тут же, возбужденно пища, выскочили из норы по паре мышей и кинулись на невиданную пищу. Танька тоже утолила свой голод, задумчиво разложила пачки денег на столе и принялась рассматривать и подсчитывать. После недолгих вычислений она поняла, что украла ни больше, ни меньше, как два миллиона рублей и еще пару сотен долларов с несколькими тысячами рублей.

Тут же, Танька нашла в хламе, оставшемся еще после ее отца железный ящик, в этот ящик предварительно упаковав деньги в полиэтилен, она положила деревянный ящичек и уже непосредственно в него почти все деньги. Себе оставила разве что несколько десятков тысяч рублей.

Железный ящик завернула в плотный полиэтиленовый мешок и зарыла под одним из углов дома, землю притоптала и засыпала сверху пожухлой листвой, во множестве усеивавшей все вокруг. В воздухе, особенно с утра, пахло морозом.

И Танька тут же сбегала куда надо, заплатила. Через час ей во двор ссыпали гору уже напиленных сухих дровишек. Она из них быстренько выстроила поленницу. Кинулась по улице еще кое-куда и через несколько минут мужички, деловито постукивая, принялись шуровать в доме и вокруг дома. Работа кипела дня три, а через три дня посвежевший, помолодевший дом как бы выпрямился, перестал заваливаться на сторону. Внутри и снаружи дома пахло краской, утепленные стены заново были оклеены обоями, печка больше не дымила, все щели в ней были надежно замазаны. Пропал и вход в нору, забитый железными пластинами и заклеенный обоями, но Танька только рукой махнула, новый ход прогрызут.

Печка весело потрескивала дровами, в доме заметно потеплело. После недолгих раздумий Танька выволокла на помойку все старые ковровые дорожки, покрывшиеся от сырости плесенью, к тому же пахнущие резко и неприятно.

А когда печка протопилась, побежала на рынок и купила новые дорожки. Да и вообще, сменила мебель, сменила одеяла. Купила цветной телевизор.

Всю эту невидаль ей тут же привезли и расставили, как она захотела.

Она не боялась проколоться со своим ремонтом дома и покупками. На ее улице жили новые хозяева жизни, и им было глубоко наплевать, откуда у Таньки взялись, вдруг, деньги. Все любопытные соседки уже давно полеживали в могилках, на кладбище, сожранные своими жадноватыми детками. Таньку сожрать было некому, детей она не имела, мужа-пьяницу схоронила давным-давно и ее родители почти сразу же составили ему компанию, упившись до смерти на его похоронах. Они очень переживали его смерть, да и любили они зятя гораздо больше, чем дочь. Танька не пила, а муж ее пил. Мать с отцом каждый день накрывали на стол, даже не стараясь отыскать предлога для пьянки, а напившись, заунывно, плачуще голосили народные песни. Теперь, поди-ка голосят все втроем на том свете составляя конкуренцию слащавым ангелочкам, восхваляющим Бога или вместе с чертями запевая застольную, орут в преисподней, помахивая кружками с пивом, фыркнула Танька…

Через пару дней она опять мыла ту же лестницу в том же подъезде. С работы не торопилась увольняться, неизвестно еще как посмотрят на ее действия следователи. В том, что те двое завели уголовное дело, она нисколько не сомневалась, ведь чем богаче человек, тем он жаднее.

Поэтому, она опять добросовестно размазывала грязь шваброй, на которую была намотана сырая половая тряпка.

Двое, появились из тамбура, неслышно, словно тени. Он, такой же, в костюме, в распахнутом шерстяном пальто, но более чопорный, нежели она. Она, такая же расфуфыренная, но более собранная и решительная.

Взглянула на Таньку и ринулась к ней.

– Послушайте, – вкрадчиво заговорила она, – нас ведь обокрали, может вы видели кого-нибудь незнакомого, пока мыли полы?

И с надеждой заглянула Таньке в лицо. Танька коротко взглянула ей в глаза, медленно оглядела нарумяненные щеки, белое пальто и воздушный шарфик, обмотанный вокруг морщинистой шеи, пожала плечами:

– Я что, внимания, что ли обращаю, мало ли, кто где ходит? Да и какое мне дело до жильцов? Вот намусорят, семечек наплюют – это мое, а ежели кого обворуют, это уже не ко мне, а в милицию надо.

– Да подали мы заявление! – с досадой вскрикнула женщина. – А они даже не соизволили прийти, отпечатки пальцев снять. Был один какой-то, осмотрел замки в двери и сказал, что царапин нет, стало быть, отпирали ключами. Вот, если бы отмычками открывали, сказал он, тогда другое дело…

– И много украли?

– Да в том-то и дело, что немного, – махнула женщина рукой, – всего два миллиона рублей, но обидно, вы понимаете? Очень обидно! Милиция не хочет заниматься расследованием, потому что, видите ли, нет царапин на замке. Мало того, менты намекают, что кто-нибудь из нас двоих и прихватизировал совместные деньги, а сознаваться не хочет! Они хотят нас поссорить! А я говорю им, что я в тот день ключи потеряла!

– Где потеряла? – не сводила с нее глаз Танька.

– Да не помню я, где! – вскричала женщина, хватаясь за голову.

Тут приехал лифт и солидный мужчина до того совершенно равнодушно взиравший на всю эту сцену, деликатно кашлянул, таким образом, как видно, призывая жену.

Она тут же скатилась к нему в лифт и, ни слова больше не говоря, эти двое укатили вниз.

Из окна подъезда Танька видела, как они отъехали на крутой иномарке с депутатскими номерами, и вздохнула, счастливо улыбаясь. В тот же день подала заявление об увольнении.

А еще через несколько дней поступила в автошколу. После, купила уаз-буханку, накупила продуктов по оптовым ценам и принялась развозить по селам и деревням, радуя доживающих свой век стариков долгожданными колбасами да консервами. И никто, глядя на шуструю продавщицу автолавки не смог бы даже предположить, что это – воровка…