Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

История четвертая

Юрка Митрофанов вышел из душа и пошлепал счастливый по гулкому коридору общежития в комнату. Комната от душа была далековато, но Юрку это не смущало. Соседей дома не было, еще не вернулись с работы. А махреновое полотенце все-таки скрывало его небольшое, но свое, родное, достоинство.

Юрка был выпивши. В душевую его загнала жена не жена, в общем, подруга. Она на постоянных основаниях жила с ним уже не один год. Юрка наморщил лоб, сколько же они жили с Валькой, и остановился, как вкопанный, вот те на! Да ведь вот также, жарким июльским днем он с ней и познакомился несколько лет назад!

А было это так. Юрка, тогда еще женатый на злобной и мстительной женщине по имени Светка разругался с ней. Она его терпеть не могла и все обвиняла в чем-то, постоянно обвиняла. И гоняла как осу по всей комнате, замахиваясь тряпкой, и тут выгнала-таки в душ, чтобы он смыл с себя рабочий пот, а не валялся бы грязным боровом на чистых простынях. Он и пошел мыться, а сменку не взял, полотенце тоже позабыл.

Грязную одежду он тут же запихал в стиральную машину, у каждой комнаты была машина и все они, разные, маленькие и большие, старинные и новые стояли в маленькой кладовой, примыкающей к душевой. Юрка выглянул в коридор, прислушался, никого, все население коридора отсутствовало и он, прикрываясь руками, выбежал в коридор. Но не успел добежать до комнаты, как дверь на лестницу открылась, пропуская вперед комендантшу по общежитию и жилищную комиссию, к его ужасу, состоявшую сплошняком из женщин.

Юрка заметался. Женщины глядели удивленно. Юрка попытался убежать обратно в душевую, но туда было даже дальше, чем к комнате и он, внезапно, озверел от этих взглядов. Не понимают они, что ли? Взял да и распахнул руки и зарычал на них зверем, что? Ну? Глядите!

Женщины завизжали, многие стали стыдливо закрываться руками от зрелища голого мужчины, но одна стояла столбом и зачарованно глядела. Выскочившая на шум Светка так и застала такую сцену. Ее ненаглядный обнаженный муженек Юрка наскакивает на какую-то женщину, а она глядит, не отворачивается…

После развода, Юрка недолго пребывал в гордом одиночестве. Однажды, кто-то робко постучался в двери комнаты. Он открыл и увидал ее, ту самую… Оказалось, Валю.

Войдя в комнату, Юрка с порога закричал ей, о дате. Она заулыбалась, смущаясь. И он, впервые, спросил, почему он, почему она его выбрала? А она, доверительно улыбаясь и кладя ему руку на голое плечо, откровенно поведала, что любит, когда там, кивнула она на причинное место, не такой большой, но и не маленький тоже, хотя лучше уж маленький.

Юрка потрясенно молчал, он был другого мнения о женщинах. Ему, как и многим русским мужикам казалось, что чем больше, тем лучше, разве не так? Он заглянул ей в глаза. Валя покачала головой, нет, не правильно, и улыбнулась ему сияющей улыбкой.

А Юрка сделал вывод, что все-таки не мешает каждому мужику пробежаться иногда голым, ну неважно где, по коридору общаги или по лестнице многоэтажного дома, может пляжа, авось, увидав мужика во всей красе, какая-нибудь женщина-мечта клюнет и придет, вдохновленная подходящим для себя мужским достоинством…

Дед Степан

Дед Степан был человеком эксцентричным. Он явно помешался на идее, что Россия – языческая страна. В верующих односельчан он плевался, подстерегал их возле церкви, никому не давая прохода. Обзывал противников его идеи: «Христосиками» и корчил насмешливые рожи.

Дед Степан служил древним богам, особенно сильно он преклонялся пред следами богов. В местечке, где он проживал, под Уралом, повсюду на камнях и валунах накиданных как попало, будто великаны играли в «камушки», виднелись отметины в виде отпечатков рук и подошв ног.

По вечерам, дед Степан шаманил, достал где-то бубен и гремел в него, наводя ужас на всю округу, таким необычным представлялся людям весь этот обряд.

Однажды, в гости к нему приехал стародавний друг, с которым дед Степан не виделся много лет. Друг любил развлечения и сам немного попрыгал с бубном возле камней.

Но после недолгих расспросов деда Степана, разочаровался. Оказалось, новоявленный язычник вместе с русскими богами прославлял греческих, а заодно и индийских богов. Друг работал преподавателем истории в одном из крупнейших университетов страны. Дед Степан отмахнулся вначале, думая, ну прославляет он богов других религий, ну и что, а после отъезда друга, призадумался.

Его захватила легенда рассказанная другом о богине Кали. Дед забросил бубен, и принялся целыми днями валяться на печке, размышляя о кровавых жертвах, что приносили и приносят богине Кали индийцы и непальцы.

Супружница деда Степана недоверчиво поглядывала на него. Она сразу же поняла, что он затевает «новое» дело:

– Опять взбесился, старый черт!

– Ехидна! – бросил он ей лениво, но привычно.

– Коровий муж! – ругалась она. – Тетеря!

Дед Степан повернулся на бок, бормоча:

– К лесу задом, к себе передом!

Бабка не утерпела, ткнула его ухватом в бок и отскочила, привычно удирая во двор.

Дед Степан вынужден был спуститься. Бормоча ругательства в адрес своей второй половины, он присел на табуретку, закурил, сплевывая в открытый зев печки. Огонь ему отвечал недовольным шипением:

– Пошипи, пошипи, дура! – говорил он огню и подкладывал свежих полешков.

Бабка вернулась со двора:

– Вот, – заявила она, хихикая, – бог-то покарал.

– Кого это? – покосился он.

Бабка подошла к иконостасу устроенному ею в красном углу избы. Нарочно долго крестилась и кланялась, а дед Степан сгорал от любопытства:

– Ну, говори, ведьма старая, – наконец не выдержал он, вскакивая, табурет с грохотом полетел в сторону, – долго тут комедию с крестами, молитвами ломать будешь?

Бабка повернулась к нему, сложила руки на животе, почти ласково глядя на мужа:

– Вот я и говорю, бог покарал, – как ни в чем не бывало, продолжила она, не обращая внимания на нетерпеливые гримасы своего супруга.

– Ну? – выкрикнул дед Степан, уже готовый вцепиться ей в глотку.

– На ферме, у козы Мавки родился черный козленок! – торжествуя, прокричала она.

– Ну и что? – не понял дед и тут же спохватился, вспомнил про богиню Кали, вспомнил, что как раз ей-то и приносят в жертву черных козлов.

Бабка продолжала болтать. Дед Степан, не слушая ее, весь занятый своими мыслями схватил со стола большой хлебный нож и бегом ринулся на ферму.

Коза Мавка вместе с другими козами-роженицами лежала на свежей охапке сена. Рядом, уткнувшись носом в бок матери, отдыхал ее малыш, черный козленок.

Собравшиеся вокруг яслей коз работницы фермы с интересом рассматривали козленка, каждая стремилась подобрать для него благозвучную кличку.

Дед Степан налетел вихрем, закружил работниц, у одной выхватил кружку с водой и не успели присутствующие остановить, как он оказался уже в яслях. Полил на уши потревоженного малыша, а затем брызнул ему водой на хвостик. Козленок не среагировал, только вскинул голову, удивленно рассматривая напавшего на него человека. Зато коза Мавка с криком отчаяния бросилась на обидчика ее единственного отпрыска.

Но дед Степан сам ретировался.

– Чего надумал! – закричала на него запыхавшаяся бабка, она прибежала следом, отобрала у деда нож.

Дед, удрученно вздыхая, поглядел на козленка, по-прежнему не сводившего с него пристального и отчего-то удивленного взгляда.

– Да вот, зарезать хотел, – принялся объяснять он обступившим его работницам фермы, – думал принести в жертву богине Кали.

Женщины зашумели, возмущенные. Но дед Степан остановил их взмахом руки:

– Погодите шуметь! Я проверку сделал, если козлу брызнуть водой на уши и на хвост, и он не будет сопротивляться, значит – это человечья душа, просто наказанная. Трудно, небось, жить животным, оставаясь в душе человеком!

– Кого же это так наказали? – вгляделась в козленка супружница деда Степана.

Женщины принялись гадать. Наконец, вспомнили:

– А вот, умер недавно один пройдоха. Никому прохода не давал, всех баб на селе перещупал. У самого жена – красавица, чего еще надо было? Вспомните, при жизни его и величали не иначе, как козлом.

У козленка безотрывно глядевшего на шумное сборище людей навернулись слезы на глазах.

– Он это! – убежденно кивнула бабка. – Видите, плачет?

– А как звали-то его? – стали припоминать женщины.

– Тимофей!

– Стало быть, кличка тебе за прошлые грехи, Тимошка! – торжественно заключил дед Степан, обращаясь к козленку.

– Правильно, – поддержали его женщины, – Тимофея еще заслужить надо!

– Ну, я и сказала, Бог покарал, – добавила тут супруга деда Степана, удовлетворенно кивнув головой.

Коза Мавка легла, успокоенный козленок привалился к ее боку и задремал…

Исповедь сорокалетнего человека

Свой юбилей инженер Владимир Костров справлял с размахом. Плясали в ресторане «Углич». Играл настоящий оркестр и пел исполнитель, молоденький, но голосистый певец. Под праздничные речи выпивалось немереное количество водки, но в какой-то момент сам виновник торжества встал во главе длинного, уставленного яствами, стола, чтобы произнести речь. По мере его слов, стихали все разговоры, головы гостей поворачивались в сторону юбиляра. Выглядывали с кухни повара, а официанты, обслуживающие столики, забывали о своих обязанностях.

Между тем, Владимир, лысеющий уже мужчина, с претензиями к полноте, говорил:

– Сорок лет я живу на свете, но как я прожил эти сорок лет? В детстве меня били и шпыняли, это называлось воспитанием.

Я дрожал от полученной тройки, а из-за двойки готов был повеситься, так велик был мой страх перед возможностью телесного наказания, криков и угроз со стороны обоих родителей.

Чем была хороша моя детская жизнь? Разве только мечтами. Я мечтал прокатиться вместе со сверстниками по ледяной горке, но понимал, что измочу или изорву пальто и вздрагивал, представляя себе кустистые брови своего отца, нависавшие над маленькими тусклыми глазками, полными угрюмого презрения ко мне.

Часто мне снились несбыточными надеждами яркие карусели и веселые клоуны, протягивающие мне радужные воздушные шарики.

Моя мать, худая женщина с напряженным, вечно недоверчивым взором лихорадочных глаз таскала меня за руку в музыкальную школу. И я, барабаня по клавишам пианино, бесконечно высчитывая такты трудных гамм, чувствовал, как она сидит там, в вестибюле школы и ждет меня, чтобы брезгливо наблюдать, как путаясь в рукавах пальто я буду одеваться, с трудом оборачивая колючий толстый шарф вокруг шеи, чтобы потом вцепиться мне в руку своими когтистыми пальцами с длинными острыми ногтями и потащить, не считаясь с моим малым шагом и хрупким телом за собою, домой.

А дома? Я боялся играть в игрушки. Все, что у меня было – это серенький солдатик, спрятанный за батареей. Я доставал его из-за батареи и ставил перед собой, когда делал уроки. В это время я был предоставлен самому себе, родители мне никогда не помогали ни в решении сложных примеров, ни в написании диктантов, единственное, что они делали каждый день – это требовали мой дневник.

Солдатик олицетворял меня, я видел его одинокое, грустное существование и чувствовал себя не таким уж несчастным, он был моим товарищем по несчастью родиться и жить в родной по крови, но чужой, по сути, семье.

Ни разу мои родители не приласкали меня, ни разу не погладили меня по голове, а, только не скрывая радости, отправляя в пионерский лагерь на все лето, облегченно вздыхали. В обыкновении я оставался вместе с начальником лагеря, знакомым отца, провожать и встречать смены. Вожатые меня жалели и опекали, будто я был сиротой. А родители встречали только в конце лета автобус, на котором я приезжал обратно, в город и ни о чем, не расспрашивая, молча, шли, неодобрительно вслух отзываясь о моем быстром преображении, я сильно рос, и, досадуя, что опять придется тратить деньги на меня, покупать мне одежду и обувь.

Так прошло мое детство и не мудрено, что в юности я взбунтовался. Не долго, думая, я нашел училище с общежитием, вдали от дома, километров, так, за пятьдесят от города, в деревне. В училище обучали сельским профессиям, я поступил на тракториста.

Мое заявление о переводе из школы в училище, родители встретили напряженным молчанием. Я собрал все вещи от холодных до теплых и уехал, больше домой возвращаться я был не намерен.

Скудная стипендия не позволяла шиковать, но товарищи мои по училищу оказались людьми широкой души и мы бегали на свиданки с деревенскими девушками, подчас, пользуясь одним чьим-нибудь костюмом и ботинками. А на занятия одевались, кто во что горазд.

Обувь, по мере возрастания ноги, мы передавали друг другу. И я вздохнул с облегчением, когда заметил, что к годам восемнадцати, наконец-то размер ноги у меня установился окончательно.

Лето я проводил в совхозе, ночуя в деревенском доме, у самого председателя в гостях. За лето я успевал отъесться, хорошо заработать и приодеться.

Никто из родителей за все три года обучения в училище ко мне так ни разу и не приехал. Они никак не интересовались моей судьбой, на что бесконечно удивлялись директор училища и мои учителя, а товарищи, сами, без моего наущения, звонили в двери к моим родителям и когда те возникали на пороге, спрашивали, как же так? Но слыша в ответ только грозное рычание моего отца и высокомерные насмешки моей матери, сбегали в испуге. Оказывается, оба родителя сильно негодовали по поводу моего «предательства» и выбора профессии. Все время они припоминали некоего дальнего родственника, неврастеника и пьяницу, погибшего в нищете. Они припоминали, что он выучился под давлением своей матери на инженера, но спился и скатился до уровня скотника в совхозе. Злорадно хохоча и упирая руки в бока, моя мать кричала моим товарищам, что я пошел по следам этого самого пьяницы, а она это предвидела и всегда была уверена в моей никчемности!

Товарищи мои глядели на меня во все глаза, но я мысленно благодаря Бога, что родился на свет в нормальной стране, где есть бесплатное образование, медицина и можно опереться на государство, радовался, что я мужчина, а не зависимая во всем, слабая женщина. С присущим мне беспокойством и проявляя железную силу воли, которая стала расти во мне с неукротимой яростью, я вгрызся в науки. Мне помогали мои товарищи и педагоги, после училища я сразу же поступил в технический институт, преодолев огромный конкурс и оставив позади себя всех своих соперников. Поселился я в студенческом общежитии, а наградные листы и грамоты, которые мне вручали за хорошую учебу, я маниакально кидал в почтовый ящик к родителям.

Летом, по-прежнему устраивался в знакомый мне совхоз и жил у председателя в доме. Были у меня романы, но каждый раз я берегся, чтобы как-нибудь чего не вышло и мне не пришлось бы жениться.

Свою любовь я никак не мог встретить, а, только подчиняясь зову глупого тела, шел на свидания в надежде встретить опытную женщину, которая отдалась бы мне безо всяких предисловий.

Так прошла моя юность и, получив диплом инженера я не без злорадства подумывал о своих родителях, которых вознамерился посетить.

В течение пяти лет обучения в институте я ни разу не получил от них ни одной весточки, ни разу не увидел на пороге общежития или студенческой аудитории.

Дома, если так можно выразиться, потому что домом эта квартира для меня никогда не была, меня ждал сюрприз в лице трехлетней родной сестры, родившейся без меня.

С удивлением глядел я, как мать, воркуя над девочкой, одевает ее, будто куклу. А отец, растроганно улыбаясь, бежит по первому требованию дочки, исполнять любой ее каприз.

Я сидел, как чужой, в углу комнаты, на плохеньком стуле, мой диплом ненужной бумажкой валялся на столе, а мои суровые родители вьюном вились вокруг трехлетней дочери.

С тяжелым сердцем, взяв диплом и не попрощавшись, я вторично покинул дом.

Через пару лет мытарств, устроился на хорошую должность Моторного завода. Женился. Получил с женой от завода квартиру. Родился сын. И как-то так случайно, оказавшись с двухлетним сыном в детском театре, увидел моих родителей. Они гуськом шли за моей сестрой. Одетая, будто королевна, она важно выступала впереди. Отец, этот угрюмый и злобный человек, не раз, избивавший меня ремнем до крови, подобострастно наклонялся к восьмилетней дочери и, получив от нее приказание, бежал со всех ног в буфет за пирожным. А мать глядела на свою принцессу с обожанием и не смела даже пальцем ее коснуться, тогда, как у меня от ее когтей остались темные синяки на запястье руки на всю жизнь.

По-прежнему, мои родители ничего не желали знать о моей судьбе, не отвечали на письма с фотографиями их единственного внука, не признавали меня на улице, когда я нарочно делал крюк и приезжал с сыном в знакомый двор качаться на качелях.

Только спустя семь лет, когда сестре моей стукнуло пятнадцать, кто-то позвонил в двери. Оказалось, сестра нашла в кладовке, посреди старого хлама, коробку с моими посланиями и фотографиями, после короткого скандала, который она учинила родителям, узнала, что у нее есть родной брат и племянник. В числе многих негативных характеристик тут же высказанных в мою «пользу» родителями, прозвучало и мое стремление к независимости…

Оба мы в большом недоумении глядели друг на друга, сидя на кухне моей квартиры и не могли отгадать, в чем секрет такого отношения ко мне отца и матери?

Ольгу, мою сестру, эти двое никогда даже пальцем не тронули, не принуждали ее к обучению в музыкальной школе, и она свободно скакала себе по жизни, не представляя, что ее отец и мать, эти два добрых и любящих существа, могли изводить и мучить ее брата.

Оля выбирала кружок пения, и кто-то из родителей беспрекословно сопровождал ее на пение. Разонравилось петь, она шла в танцевальный и также, без слов, за ней таскали пальто и шапку, радуясь на ее успехи и ни к чему не призывая. Она хотела кататься с горки? Пожалуйста! Хотела качаться на качелях? И любящий отец, улыбаясь, раскачивал ее под самые облака. Получала в школе двойку? Никто ее не ругал, а напротив, ругали учителей, отец делал за нее математику, а мать читала вслух, чтобы доченька не трудилась, заданные на дом тексты сказок и повестей.

Но даже с приходом в мою жизнь сестры, даже с началом нашей дружбы не изменилось отношение родителей ко мне.

И вот, отмечая свое сорокалетие, я вижу за столом мою сестру, уже двадцатилетнюю девушку, но не вижу моих родителей, хотя приглашены они были дважды, вначале мной по телефону, а затем самой Ольгой лично.

И я спрашиваю вас, моих друзей и подруг, сплошь грамотных и умных людей, почему так, почему они меня игнорируют?

За столом повисло тягостное молчание, и только давний друг виновника торжества, врач-психиатр с богатой практикой, вздохнул тяжело и промолвил:

– Больные люди, что же поделаешь, это Россия…

И тут же все закивали, согласные с его мнением, каждый подумал о том же самом. А Владимир, закусив губу, обнялся с сестрой, белокурой Ольгой, в глазах которой было безграничное сочувствие произошедшему с ее братом несчастью, и улыбнулся дрожащей улыбкой, поднимая бокал с вином за собственное здоровье и долголетие. Его сын, впрочем, улыбался ему из-за праздничного стола счастливой улыбкой, вполне обласканного родителем молодого человека и пил за здоровье отца умеренными глотками холодный квас, предпочитая данный напиток всем прочим…

Белая горячка

Стук крупных капель разбудил ее. Она чутко прислушивалась к звукам непогоды. И казалось ей, что кому-то очень, очень плохо. И этот кто-то, большой, неухоженный, ободранный, в лохмотьях прыгает по голым ветвям деревьев. По временам он кидался, вдруг, к окнам дома и тряс их, пытаясь распахнуть, стекла тогда тоненько дребезжали. А она плакала от страха, прячась под одеялом, сжимаясь в дрожащий комочек на своей кровати. Чудилось ей, что этот лохматый забрался на чердак, бродит там, так, что на потолке у нее над головой качалась люстра, а потом бешено мчался по всему чердаку, выпрыгивая в чердачное окошко, гремел по крыше и стонал стоном в печную трубу. Тогда она кричала не в силах больше выдержать эдакий страх и, стуча зубами, все повторяла, раскачиваясь:

– Это всего лишь ветер, ветер!

Она вспомнила, однажды, прочитанные в одном умном журнале слова: «Пьяницы и сумасшедшие живут в сумеречной зоне, между двумя мирами: миром физическим и миром духовным»..

В слезах, в отчаянии, выпив целую бутылку водки из горла, наконец, заснула. Проснулась от взгляда. Открыла глаза и увидела мятущуюся темноту. За окном по-прежнему моталась непогода. А в комнате, в углу, кто-то был. Она, дрожа, в сильном испуге, всматривалась в него. Он был рослый и темный. Но на фоне всеобщей черноты отчетливо выделялись глаза, ярко-зеленые, светящиеся. Взгляд пронзительный, страшный, однако в нем сквозило детское любопытство. Она себе уже всю руку исщипала, а этот не исчезал… Она взвизгнула и неожиданно для себя бросила подушку. Он поймал, аккуратно положил в кресло, рядом с собой.

Свет, спасительный свет электрической лампочки вот, что ей сейчас было нужно. Трясущейся рукой, наконец, нашла выключатель на стене, как раз над собой, нажала непослушными пальцами. Бра сразу включилось, несмотря на то, что она ожидала обратной реакции и продолжения ужасов этой ночи.

В углу стоял бомж в рваном кожаном пальто, в разорванных на коленях джинсах и в старых кроссовках на босую ногу. Бомж выглядел еще не старым дядькой, но согбенным какою-то угловатою привычкою, возникающей у таких вот бродяг, постоянно трясущихся от холода улиц. Лицо у него было худое, с ввалившимися щеками, глаза смотрели слезливо, просяще. Черные спутанные волосы свалялись на голове и в густой бороде никогда, как видно не знавшей расчески, выросли непроходимые дебри.

На лице у него зеркалом отобразился ее испуг. В глазах забился страх. Он рухнул на колени:

– Не прогоняйте, погибаю! Холодно и голодно мне! – и заплакал, роняя на корявые руки скупые слезы. Промычал сквозь всхлипы:

– Помогите!

Она опомнилась, вскочила и куда, как радая, что перед нею живой человек, а не нежить какая-то, заспешила по дому, собирая поесть. Больше ее не пугала буря за окном, светло и празднично стало в доме. И пока после легкого перекусона, он стирался и мылся в большой чугунной ванне, в комнатке, которую она сама для себя определила душевой, где был сделан ее мужем отвод для воды в овраг, за огород. И пока она готовила ему нажористую картошку с мясом, все произошедшее накануне показалось ей, ну, что ли, сном, давно позабытым сном.

Он надел белье мужа, брюки и рубашка ему идеально подошли. Он не стал справляться, чье, только бросил короткий взгляд на фото с черной ленточкой и все понял.

Он остался у нее жить. Сбрил волосы на голове, лысина ему даже пошла, только на фоне смуглого обветренного лица как-то выделялась ее не загорелая белизна, но это ничего, пойдут огородные дела и сровняют цвет кожи солнечные лучи. Бороду он тоже сбрил и оказался без нее вполне приятным, молодым еще, мужчиной.

Она им любовалась, он все делал по дому и на огороде, и вообще, и совсем не просил водки. Она тоже не пила, даже не тянулась. А только резво бегала на работу, на коровник и при встрече с подружками-доярками рассказывала им о нем, хвалила его. Подружки за нее радовались, конечно, только смотрели как-то странно, с недоумением что ли, с вопросом. Кончилось все это тем, что к ней пришли люди: районное начальство, участковый, фельдшер.

Они вошли и хором принялись убеждать ее, что его нет, что он – плод ее галлюцинаций.

А он в это время сидел прямо перед ними в прихожей на стульчике и починял ее туфли, каблуки-то отвалились. На вошедших даже не взглянул. Сидел, ловко постукивая молоточком, а она металась между ним и пришедшими, и кричала, и смеялась, как же его нет, вот же он! Плакала ему в ухо, скажи что-нибудь, прогони их, но он только плечиком пожимал, чего, мол, с ними связываться и продолжал заниматься своим делом.

Опомнилась она в дурдоме, кричала, билась, с уколами успокоилась, лежала себе, закрыв глаза и ни о чем не думала, легкая, усталая, спала и спала.

Через три месяца ее выпустили на поруки сестры. Сестра встретила и отвезла обратно, в деревню, в дом. Покрутилась немного, снимая ставни с окон, и уехала, оставив больную сестру на пенсии по инвалидности одну. Родственники в России не любят возиться с убогими.

Потерянно, она пошла по дому. В гостиной тикали одиноко часы и смотрел с фотографии, со стены давно ушедший человек, ее муж. В спальне, свернувшись клубочком, спал кот-гулена, независимое создание. А в комнате, которую они с мужем решили сделать детской, да так и пустовала комната-то, не рождались у них деточки, слышался тихий шум, чья-то возня. Открыла двери и замерла на пороге.

Он, ее галлюцинация, ее лысый и загорелый мужчина, стоял на стремянке и мирно, вполне реально клеил новые обои на старые стены нелюдимого жилища. Она заплакала от счастья. И разве важно, что для других его нет, главное, он есть для нее!