Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Молибога

Говорил он густым рокочущим басом, не задыхаясь, не спадая с голоса, но так длинно и монотонно, что его собеседник, в конце концов, терял к разговору всякий интерес и клевал уже носом, как, вдруг, он вскрикивал, что-то такое, вспомнив и пленник его речей вздрагивал, очухивался, моргал, напуганный, силясь понять в чем дело.

Звали его Федор Молибога, причем Молибога было вовсе не прозвищем, а фамилией и Федька, сурово насупившись, усталый уже от постоянного недоверия, лез в шкаф, за паспортом, совал в нос очередному фоме неверующему ценный документ.

Федор Молибога жил на даче, по совместительству охранял дачный поселок, обходя его с приблудившимися к нему беспризорными собаками. Собак он любил и кормил сухарями. До сухарей он был большой охотник, мягкий хлеб не ел вовсе, купленную буханку резал кубиками, высыпал на противень, щедро посыпал солью и поджаривал в печке, доводя до кондиции. Собаки, несмотря на скудный рацион, никуда не уходили, а таскались за ним по пустынному дачному поселку, пережидая холодную зиму возле печки Молибоги и его сухарей. Весной же они все разбегались, видимо, в поисках лучшей доли…

Молибога был когда-то женат. Но имел скверный характер и постоянно требовал от жены невозможного. Как в той сказке про Золушку вечно, уходя на работу, наказывал ей огромное количество домашних дел, которые и за неделю-то не переделаешь. Он совал свой нос повсюду и страшно злился, заметив копоть на белых боках кастрюли. А уж к посуде относился, как самый требовательный санитарный врач относится, порою, к кухне больницы. И сам, раздражаясь все больше и больше, брызжа слюною от негодования, ругался, а потом, припадая к раковине, чистил и чистил колючей щеткой смоченной в соде, те же вилки и ложки до блеска.

У жены Федьки был загнанный вид и вечная вина в глазах. Так глядит побитая собака. Она чувствовала себя неуютно в обществе мужа. Федька ее не ценил, и даже занимаясь с ней любовью, не скрывал брезгливости, а отчаянно долго мылся после проведенной с ней минуты близости, и гнал ее мыться два раза, до акта и после. Всякий раз, она в недоумении глядела на себя в зеркало, думая о том, что чего-то не понимает. Никакого удовлетворения или удовольствия от близости с ним она не чувствовала, любовь давно прошла да и была ли она?.. И только бесконечный страх, не забеременеть бы, душил ее. Интуитивно она чувствовала, что совершенно погибнет, он ее загрызет, если она понесет. Дети в планы Молибога не входили. От детей, кричал он, одна грязь да проблемы, а как они орут! Но при этом не предохранялся, отрицая презерватив всеми фибрами своей гневливой души. Презерватив не давал ему за его минуту секса что-то почувствовать, и он только яростно отнекивался, предоставляя своей жене травиться гормональными таблетками и вообще заниматься этой проблемой самостоятельно.

Терпение ее, в конце концов, лопнуло, при разводе, она жестко поставила его на место.

Он бегал по квартире, останавливался, бессмысленно уставившись в точку на обоях, сильно топал ногами и сам же подскакивал с воем и слезами, хватаясь за отшибленные пятки.

Он запил, моментально постарел лет на двадцать, весь согнулся, будто от непосильной тяжести. Кое-как одетый, встрепанный, с одичавшим взглядом, толкался Молибога возле забегаловки и нет-нет, да и кидался к прохожим, сильно смахивая при этом на сумасшедшего. Деньги и сигареты, вот что его интересовало. Некоторые прохожие шарахались от него и убегали. Другие останавливались, любопытничая, но сразу же жалели о своем намерении. К доброхоту Молибога протягивал свои заскорузлые лапы и глядел просяще, опускаясь иногда, не притворно, на колени.

Фиолетовая, искаженная страданием, физиономия его выглядела ужасно, побитые, окровавленные губы дрожали. И, когда он получал просимые деньги, потому что наш народ почему-то, совершенно, не выносит вида коленопреклоненного человека и подает, только бы поднялся… Когда Молибога поднимался с колен, когда шел неверной походкой в забегаловку за своим стаканом портвейна, только тогда сколько-нибудь мыслящий человек понимал, что видит страшенного пьяницу.

Набожные старушки, бывавшие частыми жертвами предприимчивого просителя, крестили мелкими-мелкими крестами его спину и молились в церкви за здравие болящего раба божьего Феодора.

Церковь стояла тут же, возле забегаловки и бородатые батюшки, отслужив обедню, не раз заглядывали в питейное заведение махнуть стаканчик водочки. Завидев их, Молибога кланялся в пояс и пел рокочущим басом:

– Со Святыми упокойтеся… – и без передыху переходил, вдруг, – Во Христа креститеся!..

– Моли Бога о нас! – заканчивал он, сияя широкой улыбкой.

Священники возле него останавливались, качали головами, что-то говорили нравоучительное, но Федька глядел бессмысленно на шевелящиеся губы и тупо молчал, видно было, что он ничегошеньки не понимает. Такой способностью обладают многие пьяницы, они вырабатывают эту особенность своего сознания еще в детстве, когда родители ругают их за двойки. Глядят и не глядят, слушают и не слушают. Вот, у кого бы поучиться иным йогам да медитаторам отключать сознание, плыть на своей волне и уходить в нирвану.

Впрочем, батюшек он уважал. Один его спас однажды. Перед Молибогой на прилавке стоял стакан портвейна, но, ни взять его в руки, ни тем более выпить он не мог. Зубы его так сильно стучали, пальцы так сильно тряслись, что нечего было и думать проделать эту операцию без помощи. Молибога был в полном отчаянии. Равнодушная продавщица, толстая и нагловатая тетка, давно отвернулась к своей товарке и болтала с ней о чем-то пустом, да и не стала бы она поить пьяницу. И тут, в пустынную, по случаю раннего утра забегаловку, зашел батюшка. Из-под черного пальто у него выглядывала ряса, на голове красовалась скуфейка, в глазах плескалась мягкая доброта. Он пожалел Федьку, поднес стаканчик с вином к самым губам несчастненького и, удерживая вздрагивающую голову одной рукой, другой, быстро, будто лекарство, влил в рот желанный напиток.

Сразу Федьке полегчало, захотелось прыгать и смеяться. С легкой руки батюшки началась для Молибоги другая жизнь. Он, вспомнил, что лето закончилось и давно уже на дворе осень. Ночевать в кустах стало трудно даже для такого прожженного пьяницы, как Молибога. И он отправился домой.

Дома его ждал сюрприз. Там жили чужие люди. Люди молча, указали Федьке на дверь соседей. Не то, чтобы он с соседями дружил, так иногда помогал по хозяйству тут приколотить, там починить. Семья была большая, но без хозяина. На его звонок вышла соседка, пожилая женщина, обремененная дочерьми и внуками. Соседка, сопровождаемая маленькими внуками, дочери все рожали и рожали неведомо от кого и как, вынесла ему документы и ключи. Оказалось, жена через суд выселила Федьку в комнату в коммуналке. Молибога отказался от супа, предложенного сердобольной соседкой, взглядом пожалел ее, у каждого свое горе, свой крест и пошел по адресу, указанному в документах.

Новое жилище оказалось в старом, построенном еще при Николашке втором, четырехэтажном доме, именуемом в народе презрительно бараком. Такие дома строились при фабриках и заводах. Длинные коридоры и единственная кухня, комнаты длиною в двенадцать квадратных метров, вот все счастье тамошних людей, а нынешние что же должны жить лучше? Черта с два!

Комната обросла грязью, бурые лохмотья пыли летали по стертым половицам, на потолке виднелись желтые подтеки от недавних потопов. Окна были почему-то едва не под потолком, и приходилось вставать на табуретку, чтобы дотянуться до обширной форточки. Зато на широченном подоконнике Федька устраивался с большим удовольствием, он любил глядеть в открытую форточку на улицу. На его опухшей, от пьянства, роже, тогда надолго поселялась уверенная улыбка. Иной раз он плевал на головы прохожих, он жил на третьем этаже, и радовался, глядя, как его желтый плевок благополучно приземлившись, едет на чьей-нибудь шляпе путешествовать.

Часто мечтал и глядя в облака, думал, как хорошо было бы разогнаться да и выпрыгнуть в обширную форточку, так и треснуться башкой об асфальт, расколов ее, будто грецкий орех, мозги, кровь полетели бы во все стороны и женский визг перекрыл бы вечный шум автомобилей, круглосуточно снующих взад-вперед по улице, у него под окнами.

Скоро Федька познакомился с бабою. Подобрал ее у забегаловки. Баба обрадовалась теплу комнаты и, не обращая внимания на грязь, разделась для секса. Молибогу вид ее синюшного тела не вдохновил, трупы, наверное, и то выглядят лучше. Однако, хочешь не хочешь, а надо, вздохнул Федька и провел свою минуту славы безо всяких-яких. Потом сумрачно смотрел, как баба ест и недоумевал на ее явление в своей жизни. Привычке своей на сей раз, он изменил, ванны в коммуналке не было, разве что раковина, но в ней всегда была чья-то посуда и помыться, таким образом, не предоставлялось никакой возможности…

Баба ела торопливо и жадно, губы ее лоснились от жира, с подбородка иногда сваливались на пол крошки, платком она не пользовалась, чтобы утереть рот. В пять минут, прямо из горла, выпила весь портвейн из бутылки. Но ела и пила она как-то машинально и все вертела головой, пристально оглядывая полупустое пространство комнаты Молибоги.

Оказалось, что у нее есть жилье, небольшой дачный домик с русской печью, жить можно. Документы на нее оформила сестра, как видно, до чертиков надоело ей возиться с родственницей-алкоголичкой. Но дача разве прокормит, рассуждала вслух баба, лишь летом, когда можно много чего натырить с соседских огородов.

Молибога слушал, пуская дым сигареты из ноздрей, задумчиво улыбался и кивал.

Через какое-то время, месяца три, не больше, Федька с бабой расписался. А еще через какое-то время переоформил ее дачу на себя. Баба после таких потрясений, шутка ли, трезвою надо было быть долгое время, известное дело, пьяным в учреждения не придешь, а бюрократия в нашей стране та еще. Иной, вон, взял бумажку с печатью в одной конторе и пока валандался в очередях за другой, глядь, а у первой-то срок истек, известное дело, десять ден, дают на все про все, а разве успеешь в таких-то очередях? Иные ходят по году, а то и по два, по три, оформляя наследство, прописку, покупку на квартиру или на дом и красные воспаленные глаза выдают их уже, самую что ни на есть, последнюю степень озверения. При царизме или вот, при Совдепии никто и не мечтал о подобном бюрократизме и идиотизме, времена правления единороссов всех переплюнули своей бредовой казенщиной.

Но у Молибоги повсюду имелись знакомые, серенькие людишки, дворники да уборщицы. Однако без этих людишек у чиновников, бумагомарак, выросли бы в кабинетах тонны из просроченных бумажек с печатями, к тому же обкапанные слезами измученных жертв казенщины они бы заполонили все вокруг, забились бы в носы и в уши чинушам, заставили бы биться в истерике и отпихивать от себя очередную бумажонку норовящую влезть, пожалуй в самый рот, которым, довольно редко, но все-таки чиновники выкрикивают заветное для любого томящегося в очереди:

«Следующий!»

Поэтому, чиновники и чиновницы не долго думая, сами состряпали соответствующую бумажку, передавая папку с документами Молибоги и его новой жены, из кабинета в кабинет. И глядя, как они ловко постукивают печатями да пощелкивают степлерами, Молибога понял, что более никогда за всю свою жизнь не переступит порога подобного заведения. Лучше уж сдохнуть на улице, рассуждал он, чем помереть в коридорах таких маньяков, как эти чинуши.

Баба, на радостях состоявшейся сделки, стала пить, ушла в забегаловку, надолго исчезнув из жизни Молибоги, и когда он хватился ее, оказалось, что она в морге, валяется посреди бесхозных трупов, горою наваленных в углу полуподвального холодного помещения мертвецкой. Федька после опознания, когда, в кожаном фартуке, будто мясник, один патологоанатом, стащил синий труп бывшей его супружницы сверху, с горы других голых трупов, бесстыдно перемешанных, где мужчины, где женщины, шлепнул ее на бетонный пол и, взглянув на него, только буркнул:

«Ну?»

С трудом сдерживая дрожь отвращения, подписал отказ, мол, хоронить не на что, пущай, хоронит государство.

После, уже весною, он нашел ее бесприютную могилку на городском кладбище, она лежала посреди таких же бедолаг, неизвестных и никому не нужных, людей. Молибога деятельно стащил чей-то деревянный крест, врыл его в могилу бабы. Украл чью-то новенькую ограду и, потеснив соседей своей подруги, обделал все как надо. Точно также стащил новый столик и скамейку, вырыл у кого-то куст шиповника. Удовлетворенный, хмыкнул, оглядев дело своих рук.

И потекла жизнь, как у всех русских. Комнату в коммуналке он сдал большой трудолюбивой таджикской семье. Они в ножки ему поклонились. Сделали ремонт. Натащили мебели. И не смущаясь, веселились на трехъярусных кроватях, свешиваясь сверху, поглядеть на обалдевшего таким изобилием людей на двенадцати квадратных метров комнаты. Но платили исправно, а все прочее Федьку не волновало.

Сам он переселился на дачу. Ломал старый забор и штакетник у других дач на дрова, благо зимою он сам хозяином ходил посреди тихих домиков. И затапливая печь, всегда с благодарностью вспоминал свою вторую жену, но тут же спохватывался, что к стыду своему никак не может вспомнить лица ее, разве только жадные губы, алчно пожирающие хлеб да крошки, падающие с жирного подбородка и более ничего.

Зато, первая жена, след которой он потерял давным-давно, ему казалось, что прошла целая вечность после развода, стала сниться каждую ночь, и Молибога просыпался, со стоном хватаясь за известное место на своем теле. Эротические сны с женой, как колокол совести, не давали ему покоя. Он изменил свой образ жизни, стал занимать себя с утра до ночи и с ночи до утра, устроился дополнительно сторожем на стройку очередного торгового центра. И обходя с собаками территорию стройки, всякий раз угрюмо думал, что приметой правления единороссов являются, как раз постройки торговых центров и гипермаркетов. Словно грибы, они вырастают откуда-то, едва не за месяц, построенные, как говорится, в народе, «на соплях», иные полыхают невиданными пожарами, но тут же на месте головешек вырастает, как в сказке опять такой же центр. И сверкает огромными щитами покосившихся реклам, норовящих свалиться на головы зевак и убить их на месте. Рекламы кружатся и трещат, но зазывают и зазывают пугливого и обедневшего обывателя на небывалые распродажи, бросаются в глаза бесконечными акциями, в расчете на простачков. И простачки ведутся, бегут, запасшись тысячей рублей, а выбегая из торговой западни, отряхиваются в недоумении, поднимают легкий пакетик с покупками к самому носу. Ну чего купил? Ведь, ничего! А тысячи, как не бывало. Целой тысячи из десяти тысяч рублей месячного заработка…

Молибога постепенно привык к однообразной размеренности своей жизни и даже радовался уединению на даче, как самому долгожданному счастью. Он привык мало спать, а для отсутствия мучительных сновидений, выпивал снотворного – несколько сот граммов вина или водки. Он любил гостей, потому как гости отвлекали его от мыслей о первой жене.

Но однажды, он встретил ее на улице, а увидав спокойные, холодные глаза, ее равнодушную улыбку, еле-еле смог дождаться, когда она вежливо склонив голову, легко и корректно распрощается с ним и после забежал в чей-то темный подъезд дома, где рыдал, зажимая рот сжатыми кулаками, подавляя крик рвущийся наружу… Только тогда Федор Молибога осознал, что все бы на свете отдал, лишь бы она, его первая жена, любила его, жила бы с ним. Понял, как безнадежна его жизнь без нее, понял, как страстно и несчастливо любит ее…

День рождения

«Утро таяло в тумане,

Шелестели камыши.

Грациозные, как лани,

Шли по полю алкаши»

Русский анекдот

У журналиста Славки Крапивина было день рождения, ему стукнуло сорок лет. В квартире у него, в связи с этим событием, было не протолкнуться, гости сидели на диване, на креслах, на обширном подоконнике, на трех стульях, на кухонных табуретках. Народ пил вино и водку, шампанское и пиво, гомонил, обсуждая что-то, возникали споры и тут же гасли, по сути никто никого не слушал, уединяясь в собственные кружки. Но тут пришел Егор, ярославский поэт и пьяница. Он вычурно и долго поздравлял Крапивина, кланялся ему, прижимая страстно руку к сердцу, а потом неожиданно для всех, попросил у именинника кастрюлю. Славка пожал плечами, но кастрюлю выдал. Егор немедленно ушлепал на кухню. Недолго там повозился и пришел в гостиную с кастрюлей вареных пельменей. Сам нашел на кухне у Славки большую тарелку, вывалил пельмени, достал из своей сумки пачку майонеза и пачку кетчупа. Безо всякого сомнения выдавил из обеих пачек, в тарелку с пельменями. Народ вовсе не страдающий от голода, стол ломился от закусок, шарахнулся от Егора и от его пельменей, перемешанных в красно-белой массе, в панике, зрелище было отвратительное.

Егор сел на освободившееся место, спокойно достал из сумки свою бутылку водки, открыл, выпил из горла, закусил пельменями. Все спокойно и молча. Славка, да и гости немного успокоились, уселись обратно, но как-то подальше от Егора, боялись внезапной реакции его желудка. Но ничего, скоро про него стали подзабывать, вернувшись к прежним разговорам, да к пьянству. А зря! Егор, допив свою бутылку водки, потянулся к сумке и достал вторую точно такую же, открыл, отпил и, не вставая с места, вдруг, довольно громко объявил, что сочинил новое стихотворение и сейчас прочитает его для всех впервые. Народ притих, талантливых людей, в этом обществе весьма уважали. Егор прокашлялся и размеренно принялся читать что-то про весенний день и про толстых девок, которые ходят по прозрачным лужам, отражаясь в этих самых лужах всеми своими телами, по сути эта была восторженная песня филейным частям полных дам. Народ выслушал, вежливо похлопал, никто ничего не сказал, но Егор никогда и не нуждался в оценке своего творчества, считал себя лучше всякого поэта и постоянно сравнивал свое творчество с творчеством Сергея Есенина. Прошло время, гости решили устроить танцы. У Крапивина нашелся завалящий патефон и пластинки, заиграл вальс, все увлеклись, вертелись в тесном пространстве однокомнатной квартиры Крапивина и даже по временам вываливались в общий коридор, где на них в изумлении выглядывали из дверей своих квартир соседи. И тут Егор встал, прошел твердыми шагами к патефону, выключил шарманку и заявил на возмущенные вопли танцующих, что он написал новое стихотворение и намерен его здесь прочитать. Народ, опять-таки уважая творчество и творческих людей, притих и приготовился слушать. Егор картинно выкинул руку в сторону и размеренно прочитал то же самое стихотворение про толстых девок и про их задницы отражающиеся в лужах. Когда он закончил, на него долго, с изумлением глядели. Егор прошел на место, уселся и стал «уговаривать» оставшуюся половину бутылки водки с оставшимися пельменями. Молча и невозмутимо, совершенно не замечая устремленных на него взглядов, допивал уже вторую бутылку водки, но не выглядел пьяным, только глаза будто стекленели, а лицо побледнело как будто больше обычного, хотя и без того он выглядел бледным. Длинный, худой и очень прожорливый, про таких говорят, не в коня корм.

Егор работал дворником в своем собственном дворе и мотался по редакциям, изводя всех своими стихами. Он засылал их тоннами в редакции журналов и газет Москвы и Петербурга. И когда его печатали, а происходило это крайне редко, он носился по всему Ярославлю и хвастался, его просили проставляться и он проставлялся, тратя последние деньги на водку, угощая бессовестных просителей. Сам пил много и абсолютно не пьянел, а только валился посреди пьянки, будто мертвый, на утро же опохмелялся, и как ни в чем не бывало, жил дальше.

Друзья его жалели, многие газеты Ярославля из сострадания к безумному поэту печатали его неважные стихи… Но вернемся к нашему дню рождения.

Егор допил бутылку и поднял взгляд на развеселившихся гостей. Танцы уже закончились, Славка взял гитару, заиграл, а гости запели. Егор прислушался, что-то в стихах песни показалось ему знакомым. Твердой рукой остановил гитару. Встал, картинно поклонился и громко, безо всякого предисловия принялся читать тот же самый стих про толстых девок и про зады, отражающиеся в прозрачных лужах. Народ взревел, что достал уже. Егор холодно поинтересовался, чем достал? Ему ответили, что этим же стихотворением. На что Егор спокойно возразил, что читает свое замечательное стихотворение впервые и как же он тогда мог кого-нибудь достать? Народ насмешливо расхохотался ему в лицо, и Егор, оскорбленный сел на свое место. Из сумки достал третью бутылку водки, ее проводили изумленными взглядами. Правда, никто не знал предела в выпивке Егора, но третья бутылка – это уже слишком, надо быть каким-то монстром, чтобы за один вечер выпить еще и третью бутылку, тогда как многим вполне хватает и пол-литра. Между тем, Егор невозмутимо откупорил водку и прямо из горла сделал порядочный глоток, закусил остатком пельменей. Скоро про него опять подзабыли. Многие танцевали, пели, просто болтали. Егор пил и ел в глубоком одиночестве. Внезапно, он встал, вышел на почти свободное пространство комнаты, вскинул голову кверху и решительно начал читать стих про толстых девок. Гости мужского пола взревели, схватили Егора на руки, вынесли из комнаты прочь, вниз по лестнице, поставили на асфальт, и, пригрозив напоследок кулачной расправой, если он вернется, ушли, громко хлопнув дверьми. Егор постоял, постоял, сунул руки в карманы и пошел по улице прочь от дома Крапивина, глубоко оскорбленный в своих чувствах. На следующее утро, проспавшись у себя в квартире, до которой он каким-то чудом добрался без происшествий, приперся в редакцию одной газеты, сунул редактору листок со стихотворением, заявив, что это его новое произведение. Редактор немедленно убежал и долго хохотал, запершись в туалете. Та же реакция ожидала Егора и в другой редакции. В третьей Егора заставили прочитать этот стих, ставший просто знаменитым среди журналистских кругов Ярославля. Ничего не понимающий Егор читал и был изумлен аплодисментами благодарных слушателей, которые спрашивали его с участием даже не о стихе, а о том, почему же он ходит в гости со своими пельменями, майонезом, кетчупом и водкой?.. На что Егор не смог дать достойного объяснения, так как не помнил о своем походе на день рождения в гости к Славке Крапивину, он уже, оказывается, тогда был порядочно пьян…