Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

Долгожитель

Петру Петровичу Петрову исполнилось девяносто восемь лет. Несмотря на столь преклонный возраст, он не страдал слабоумием, не болел почти ничем, разве что иногда простужался и оглушительно чихал на весь дом, а только бодро, каждое утро садился на автобус, доезжал до своего старенького дома в Тверицах, где у него в огороде была посажена яблонька. Эта яблонька его спасала, он не мог умереть, не вырастив деревце.

С яблонькой дедушка Петя частенько разговаривал, будто со все понимающим существом. Возле нее он проводил много времени. Каждый листик, каждая веточка были им придирчиво обследованы и все гусеницы, все жучки и паучки, имеющие наглость за ночь обосноваться на яблоньке, летели в испуге прочь, скинутые неумолимым садоводом.

Семья дедушки Пети и не пыталась его удержать. Спорить с ним было бесполезно, он только гневно топал ногами и, посверкивая потемневшими глазами, кричал тихим шелестящим голосом, что не намерен терпеть подобные предложения, а загнать его в кресло-качалку им не удастся!

Правда, подобные разногласия в семье наступали редко. Жена дедушки Пети, белокурая, голубоглазая Надежда Александровна была младше супруга на двадцать пять лет. Ей, таким образом, исполнилось семьдесят три года. День рождения они праздновали в один день, так совпало.

Праздник отмечали с большой помпой. Стол накрывался человек на тридцать, приходили многочисленные родственники и два сына с семьями. Сыновья-близнецы, долгожданные и любимые, неизменно вызывали у дедушки Пети слезу гордости.

Они родились, когда ему исполнилось шестьдесят один. Уже год, как он был женат на Надежде Александровне.

Оба не могли надышаться на своих малышей, и малыши платили им тем же. Спокойные, ласковые мальчики ничем не беспокоили родителей, редко капризничали, редко что-то требовали, редко болели.

Оба очень любили животных, и пошли по стопам отца, выучились на врачей-ветеринаров. Открыли свою лечебницу и успешно проводили сложнейшие операции, лечили четвероногих друзей.

Дедушка был частым гостем в их клинике. Он востро следил за ходом операций, сидя на стуле, в уголке, но, не выдержав, все-таки вмешивался. Сыновья ему послушно уступали, и он твердой рукой доводил операцию до конца. И всегда сильно радовался выздоравливавшему больному.

Вечно он возился с животными. За ним, как за святым, ходили толпой бездомные собаки и кошки, летали над его головой птицы. Даже независимые вороны любили дедушку Петю и маленький ворон, которому он вылечил крыло, всегда старался подсторожить выход доктора Айболита из подъезда дома, чтобы подлететь и безбоязненно усесться ему на плечо. Ворон готов был лететь даже вслед за автобусом, уносившим любимого доктора за тридевять земель.

Зимою дедушка Петя постоянно подкармливал птиц. Натыкал для синиц и воробьев их любимые лакомства – кусочки сала на кусты. Голубям рассыпал зерна пшена и риса, крошил им белого хлеба, сыпал возлюбленные ими семечки. Ранним грачам, прилетающим всегда почему-то еще в снег, он варил картошку, мял и щедро рассыпал под деревьями, на более-менее примятых участках, где пернатые могли, не проваливаясь в сугробах, спокойно поесть.

Кошкам он покупал ливерную колбасу. Собакам варил мясные кости. Бульон делил между всеми бродягами, обычно очень покладистыми и добрыми животными, с человеческими страдающими глазами…

И, когда навязчивые корреспонденты районных и областных газет спрашивали его о причинах такого долголетия и отличной физической формы, он неизменно кивал в сторону животных и птиц, говоря, как же он умрет и оставит их одних?..

А когда неугомонные соискатели предлагали дедушке Пете вопросы о его питании, ища ответы в долгожительстве. Он, не задумываясь, подтверждал, что да, вовсе не ест мяса, потому что это противно и передергивал в омерзении плечами. Ну не понимал дедушка Петя, как это можно есть животных, они ведь мыслящие и весьма умные существа, только разве что бессловесные, но и тут можно поспорить. Потому как любой владелец собаки или кошки, пускай даже самый тупой владелец, в конце концов, начинает понимать своего питомца, который говорит не только выразительным взглядом, но и всем существом своим.

Правда, дедушка Петя пил молоко, но неизменно покупал только козье молоко у своей знакомой, бабушки-соседки, в Тверицах. Часто напрашивался в пастухи и пас ее беленьких, чистеньких козочек на берегу Волги, поросшем сочной зеленой травой. Не редко проплывающие мимо белые теплоходы и величественные баржи привлекали внимание коз и они, оставив зелень в покое, долго глядели задумчивыми взглядами вслед речным кораблям. Дедушка Петя составлял им компанию.

Созерцание вообще было его любимым занятием. Летом, он часто сиживал на обширной лоджии своей квартиры, тихонько покачивался на широких качелях, такие качели, бывает, покупают на дачи. Но тут раскошелились сыновья и поставили для родителей качели обтянутые полосатой материей с полотняным верхом, на балконе. Дедушка Петя, бывало, даже полеживал на них, умещаясь весь с ногами, как правило, обутыми в войлочные носки, напоминающие этакие мягкие белые валенки.

Возле стен лоджии стояли горшки с белой геранью и за лоджией висели, всем на поглядение, горшки с ярко-оранжевыми бархатцами, способными радовать глаз до самой глубокой осени. Все эти цветы издавали резкий запах, который почему-то очень нравился Надежде Александровне.

Она любила наслаждаться ароматом своих цветов и частенько сиживала рядышком с супругом на чудо качели. Сидеть так они могли часами, и меланхоличные улыбки бродили у них на губах, а каждое облако, плывущее куда-то по своим делам, они, молча, подолгу рассматривали. Сидели, как правило, ничего не обсуждая и ни к чему не стремясь. И только в какой-то миг сухой и горячей рукой дедушка Петя дотрагивался до мягкой и нежной ручки Надежды Александровны, они глядели друг на друга с улыбкой, переплетались пальцами и продолжали наслаждаться видом неба, как иные люди наслаждаются видом обширного простора шумливого моря.

История их знакомства была сложна. Она была его ученицей и знавала его еще преподом сельскохозяйственной академии, где она училась на зоотехника.

Он полюбил ее со всей нежностью и страстью, на которые только была способна его чувствительная и талантливая душа.

Но так как она была младше его на двадцать пять лет, он любил ее, молча страдая и никогда не отважился бы сказать ей о своих чувствах, не потому что опасался отказа, а потому что знал, ей такой старый муж ни к чему и восторгался, когда увидел, как она резко отвергла однокурсника, ее поклонника. Поклонник этот довольно нагло и развязно признался ей в любви. Перед тем, рисуясь, бросился на колени и, протягивая к ней руки, горячо и громко говорил о свадьбе. С колен же перечислил ей все имеющееся у него, доставшееся от папаши, чиновника и вора, движимое и недвижимое имущество, будто покупая дорогую машину или драгоценный сервиз, он оглядел ее с ног до головы и сообщил, что она станет в его коллекции квартир, дач, автомобилей самою дорогою, самою желанною…

Надежда в негодовании тут же и закончила за него фразу:

– Статуей?

На что он не смог ответить, смешался и опозоренный только зажевал челюстями. Правда, через несколько месяцев упорного ухаживания он, все-таки, добился согласия, и Надежда вышла за него замуж.

Петр сильно переживал, даже чуть не спился и все описывал круги вокруг дома молодоженов в надежде увидеть свою возлюбленную. Он так и не терял ее из виду, все следил за нею, не веря, что она счастлива со своим мужем и оказался прав.

Она, из бескорыстных и мечтательных людей, не могущих ответить ударом на удар, потихоньку истаивала под напором деспотичного муженька и когда Петр, выловив ее, посеревшую, похудевшую на улице сделал ей предложение. Она пошатнулась, сильно побледнела, ресницы у нее дрогнули и медленно опустились, она наклонила голову, и видно было, что на глазах у нее закипают слезы, готовые прорваться, как вода сквозь долго сдерживаемую плотину…

Они поженились и оставили ее бывшего мужа, воспринимавшего жену только в качестве рабыни, далеко в прошлом. Надежда перестала вздрагивать и вскрикивать во сне, а замученное, избитое в побоях тело, налилось постепенно прежней женской силой.

Правда, Петр долго не мог успокоиться и все подыскивал способы отомстить недомужчине, издевавшемуся над его Наденькой. Способы такие он нашел, но, ни его жена, ни окружающие так и не узнали никогда, что же он сделал. Только, вдруг, психушка приобрела нового пациента, весьма необычного и с такими заскоками, что известными лекарствами и методами коррекции личности тут явно было не обойтись. В конце концов, психа перевезли в московскую клинику, столичные врачи были крайне заинтригованы интересным клиентом. Но состояние его все ухудшалось и ухудшалось, скоро врачи, признав себя бессильными, отправили скатившегося до уровня младенца, дебила, в дом для инвалидов.

Угрызения совести Петра не мучили, главная угроза спокойствия его Наденьки исчезла вовсе. И телефонные звонки с матом и угрозами, изредка будоражившие покой новой семьи, сгинули безвозвратно.

Оба супруга любили пешешествовать по лесам да лугам, забираясь далеко за город. Иногда ездили верхом на велосипедах. При этом для подросших сыновей они специально приварили к велосипедам сидения с ремнями безопасности.

Молодой отец веселился, словно ребенок, прыгал с сыновьями, носился, резвился и катался в стоге сена, обнаруженного неугомонным семейством где-нибудь в совхозном поле. Петр сучил ногами и так заразительно хохотал, так вторили ему звенящими голосочками-колокольчиками дети, что даже застенчивой, не оправившейся до конца после первого тяжеленного брака, Наденьке, хотелось смеяться. Обычно, она дожидалась окончания игр где-нибудь в сторонке. Но заканчивалось тем, что неумолимый Петр затягивал ее на самый верх стога, тормошил и добивался, наконец, ласкою и нежными поцелуями, румянца на ее бледных щеках. А ее сияющий взгляд был наградой ему за все страдания безответной любви.

Любила ли она его? О, да! Верила ли в возможность их союза? О, нет! В студенческие годы она даже чувствовала его приближение по обширному коридору академии к аудитории, где за партами успевали расположиться студенты, и точно знала, что вот сейчас он войдет, а войдя, посмотрит, прежде всего, на нее. Оказавшись рядом, они замирали, будто в испуге и учащенно бились их сердца, когда невольно соприкасались их руки. Он безнадежно путался в словах, когда она близко наклоняясь, чтобы заглянуть в его глаза, что-либо спрашивала у него.

Он любил похвалить студентов и всегда хвалил искренне и честно, зная, что похвальба придает бодрости и вселяет оптимизм даже в неудачливого двоечника. Наденька училась отлично, но и ее он старался похвалить, и бывало, забываясь, говорил ей с любовью, глядя в глаза:

– Наденька!

Тогда как остальных студентов всегда называл по фамилии и по имени, но никогда уменьшительно ласкательно. Их поздний брак в обществе встречен был по-разному. Но в целом оба ощутили жгучую зависть со стороны знакомых и родных, потому как такая любовь, как говорится, истинная, крайне редка в человеческом обществе и попросту для многих невозможна. Мотивируют это кандидаты на такой брак не столько разницей в возрасте, сколько страшатся осуждения того же общества, а что, мол, люди скажут! Беда, если такая любовь придется на карьериста, он подергается, подергается, да и оставит всякую мысль о возможности женитьбы на своей ученице и будет только спустя много времени наблюдать с усмешкой, как она подурнела да похудела, а то, что сам невозвратимо изменился, постарел, опух да поседел, не заметит.

И уверенный в своей успешной жизни, в сделанной карьере будет говорить ей, своей бывшей любви, что, мол, хорошо пожил, много чего повидал, а главного-то не увидел, вскрикнет, вдруг, кто-то в его душе. И карьерист, на мгновение всего лишь на мгновение, запнувшись, прислушается с удивлением к этому голосу, кого, спросит он, я не увидел или чего такое пропустил? И голос крикнет, как глухому, громко и отчетливо:

«Ты пропустил самое главное в этой жизни. Все, ради чего и стоит жить на этой Земле! Ты пропустил ее!»

И удивленный карьерист, выпучив глаза, взглянет на притихшую непонятным внутренним диалогом, бывшую свою возлюбленную, углядит что-то и, смешавшись, смятенно расстанется с нею, чтобы после, дома, напиться до бесчувствия, чтобы уж не думать о ней и не мучиться драгоценною пропажей.

Слава ангелам, дедушка Петя не принадлежал к карьеристам. Преподавал он спокойно, также спокойно, без фанатизма лечил животных в ветеринарной поликлинике, где работал по совместительству. И, встречая свои семьдесят, а потом восемьдесят, девяносто лет он только думал, что не может умереть и оставить Наденьку одну в этом мире. Правда, у него были сыновья и даже маленькие внуки, но уйди он на тот свет и она осталась бы одна, дети жили отдельной жизнью.

И уже охватывала его досада при мысли о смерти. Ну, зачем ему умирать? Он не нуждался в отдыхе, который в обыкновении предлагает усталым землянам ангел смерти. Он хотел жить и жить, может до ста, а то и до ста двадцати лет и уйти, крепко обнявшись с Наденькой, просто, как уснуть. И снилась ему яблонька, вся в белом цвету. Чего уж говорить о том, что и яблоньке он дал имя: «Наденька», с мечтою о долгих годах этого деревца он и просыпался, встречая с улыбкой новый день, радуясь жизни своей и своей половинки, бесконечно дорожа каждым мгновением, каждым вздохом…

Скороход

Полная Луна заглянула в окно. Серебристый свет широко разлился по комнате, задержался на аквариуме, проник в самую толщу воды, разбудив заснувших было аквариумных рыбок. И те, сонно, еле-еле виляя хвостиками, подплыли все, как есть к стеклу, уставились на удивительный светильник.

Луна разбудила Скорохода… Скороход был тонок, худ, с глазами, полными скрытого напряжения. Руками он вечно выписывал чрезвычайно опасные для окружающих маховые движения. Дома, в связи с этим беспрестанно бил посуду и потому частенько покупал пластиковую, которая, правда, тоже летела на пол, но не разбивалась, а только мялась, да трескалась.

Он необычайно быстро бегал за пойлом и в обществе пьяниц его прозвали Скороходом.

Скороход также был незаменим и в других делах. Например, мог весьма ловко заштопать дырку на одежде, а носки вообще подшивал преудивительно. Брал лампочку, которая все время хранилась у него в тумбочке, натягивал на лампочку носок и искусно зашивал прореху.

Он часто болтал, и говорил иногда сам, не понимая, о чем говорит. Бывало, у собеседников он спрашивал, а с чего, собственно, он сам начал разговор и чего он хотел сказать?

Он был человек очень добрый и покладистый, всем желал угодить, и на улице часто здоровался с незнакомыми людьми, повергая тех в смятение и в навязчивое желание вспомнить, а кто это такой с ними поздоровался сейчас, знакомый? И какой знакомый, и где с ним познакомились? И останавливались, озадаченно глядя ему вслед.

У Скорохода, как и всякого пьяницы была своя трагическая история жизни. В один вечер его жена надела плащ и ушла из дома, позже ее тело выловили из реки с запиской, тщательно завернутой в полиэтиленовый пакетик. В записке она написала, что больше не может жить, так как ее замучила нищета и муж-пьяница.

Скороходу она оставила троих детей. Старшему Кольке только исполнилось пятнадцать. Среднему сыну Артему минуло двенадцать. Младшей дочке Катюшке едва стукнуло десять лет.

Скороход бросился вначале к теще, но та категорически отказала в помощи. Она, как и многие русские, обладала черствой душой и не помогала даже, когда дети были маленькими, предпочитая, как она говорила, пожить для себя.

Собственная мать у Скорохода давно умерла от старости, она родила его поздно, едва ли не в сорок лет. К остальным родственникам можно было даже не обращаться, все они жили своей жизнью и до Скорохода с его детьми, им не было никакого дела. Вот, если бы он был богат и имел много всего-всего, ну тогда от родственничков, точно, отбоя бы не было…

Оставшись один, Скороход взвыл. Он был работягой, но за пьянство отовсюду получал пинки и снова, и снова садился на шею жены, пока она была жива… А она работала повсюду, и дворы мела, и полы в офисах мыла, и сторожила где-то, и, и…

Скороход заметался, дети просили есть, в школу надо было поставлять деньги за обеды, за бесконечные ремонты, за походы в театры, на выставки. Кате надо было покупать одежду, обувку. Мальчишки не такие требовательные и даже едва ли, не сами поняли состояние отца.

Колька первым предложил помощь. Весь в отца, такой же тощий, жилистый и проворный он предложил выживать. Вместе они ходили в дальние походы за картошкой, оставшейся после трактора на совхозном поле. Вместе собирали грибы, а Катя ловко мариновала и солила «лешье мясо» на зиму. Один Артем не принимал участия в общих делах семьи, он всегда и везде думал о деньгах. В свободное от школы время торговал газетами, распространял на улице рекламу разных фирм и потом стал врубаться в компьютерные дела опять с той же целью, заработать. В результате к четырнадцати годам он стал приносить в семью приличные деньги, о происхождении которых Скороход никак и ничего не мог добиться. Он не понимал, что ему объяснял Артем. К пятнадцати годам Артем бросил школу и когда Скороход спросил, сунул ему под нос диплом, сказав, что этого будет достаточно для того, чтобы начать работать. После недолгого размышления Скороход понял, что средний сын у него гений.

Скороход почти не пил, а только скоро бегал туда-сюда. Он работал и слесарем, и автослесарем. А Артем ходил в черном костюме, в галстуке, с кожаным портфелем, гениального мальчика взяли работать в большую фирму программистом.

Кольку Артем «отмазал» от армии, подделал документы так, что все комиссии на Кольку рукой махнули. Ну и хорошо, пускай не служит, незачем служить Отечеству, которого нет…

Катя ходила за отцом, она очень боялась, что Скороход опять запьет. И потому часто сверкая глазенками активно прогоняла отца от знакомых ему алкашей, которые по привычке тянули Скорохода к пивному ларьку.

Возле ларька бродили пьянущие мужики, изредка они сходились в большие кружки и разговаривали хриплыми голосами. Некоторые уже не могли стоять или бродить, а падали, разбивая головы и носы об асфальт, и под их неподвижными телами расплывались лужи крови, будто их убили. Мужики эти стонали страшным стоном. Изредка подъезжала милицейская «буханка» и два дюжих мента брали упившихся за руки и за ноги, и бесцеремонно забрасывали в «буханку», а после увозили в вытрезвитель.

Все это в одно мгновение пронеслось в голове у Скорохода, когда он проснулся от пристального взгляда Луны.

Он прошел к детям. Мальчики спали в одной комнате. Колька разметался, одеяло валялось на полу, натруженные за день, перебинтованные руки положил неудобно, вверх ладонями. Скороход покачал головой, пожалел парня, ни детства не видел, ни юности нет, ни жизни никакой не будет, кроме нищенской зарплаты да битвы за выживание, ничего он не увидит и разве только найдет «радость» на дне бутылки. В последнее время Колька устроился в автомастерскую и ладони стирал в кровь, это потом уже его ладони привыкнут и обрастут шероховатыми мозолями…

Скороход повернулся к Артему. Тонкие черты, поджатые губы, упрямый подбородок, хоть бы не дошел до тюрьмы своими компьютерными делами. Артем лежал на спине, прямо, уверенно, подвернув под себя одеяло, не оставив ни единой щелочки. Скороход долго стоял над ним, пытаясь угадать, что его ждет, но так ничего и не угадал.

В третьей комнате спала Катя. Аккуратная, маленькая, свернулась сиротливым клубочком, под пальцами фотография матери.

Скороход так и сел, взял фотку и залился слезами. Совесть и раскаяние, все было тут. Тихому плачу его, заглушенным рыданиям сопутствовало спокойное дыхание дочери и двух сыновей за стеной. И только аквариумные рыбки увидели, как Скороход вошел в комнату, прилип лбом к оконному стеклу и стал тихо-тихо жаловаться кому-то невидимому на свою тяжелую жизнь. Он говорил, и говорил, и как-то подзабыв, с чего начал говорить и не найдя у кого же спросить, устал и лег спать, прижимая к груди фотографическую карточку жены, а неустанная Луна все так же серебристо светила и рассматривала спящего человека, бесстрастно высвечивая слезы катившиеся из-под закрытых глаз по его щекам…