Текст книги "Пьяная Россия. Том первый"

«Планета чудаков»

«Планета чудаков» – таково неофициальное название деревни расположившейся в самой середине России, под небольшим провинциальным Ростовом Великим. Официальное название настолько скучно и ненужно, что используется разве что власть имущими.

Чудаковцы или чудики, именно так обзывают деревенских жители окружающих сел и прочих населенных пунктов. Чудики не возражают, а напротив, даже гордятся своей известностью и всячески поддерживают статус этаких клоунов от народа, хотя и получается у них чудить что-то уж очень естественно, будто чудачество является их стилем жизни.

– Что жив еще? – вскинулся Степан Евсеев, человек лет восьмидесяти.

Он был всегда удивлен тем, что жив. Каждый день ждал смерти, как избавления от этого мира, который он коротко называл «подлюкою».

– Жив, – равнодушно подтвердил сын Степана, белобрысый, красноглазый Иванушка Евсеев.

– А чего это ты там жуешь? – поинтересовался Степан, спуская босые ноги на холодный пол. – Ну-ка подай валенки отцу!

Иванушка не отвечая, равномерно двигая челюстями прошел к теплой печке, протянул руку, пошарил где-то наверху, на полатях и, достав сразу несколько пар валенок, кинул отцу.

– Дурной какой! – заорал Степан. – Я тебе не многоножка!

Иванушка пожал плечами и сел обратно к столу. На столе, застеленном клеенчатой скатеркой стояло несколько тарелок с соленьями. Иванушка расправлялся с жареным окорочком. Из кухни впорхнула в комнату молодая женщина и, улыбаясь Иванушке поставила тарелку с окорочком Степану.

– Папаша! – позвала она, глядя на Иванушку. – Иди есть!

– Какой я тебе папаша! – рассердился Степан, тем не менее, присаживаясь к столу.

Женщина подошла к шкафу, где было зеркало во весь рост. Иванушка равнодушно смотрел, не переставая жевать, как она вынула из кармашка платья маленькую расчесочку, причесала ею мягкие отливающие золотом волосы, улыбнулась ему многообещающей улыбочкой и пошла, плавно покачивая бедрами. Он проводил ее длинным взглядом. Она покинула избу и не торопясь, явно понимая, что он смотрит на нее в окно, шла, рисуясь.

– Ну и баба, – покрутил головой Иванушка.

– Да, – задумчиво протянул Степан, – вот эту-то женщину, да и взять бы тебе в жены.

– Дурак, что ли, – обиделся Иванушка, – зачем жениться, когда можно и так…

Степан недоумевая, посмотрел на сына:

– А чего же так, ведь потеряешь ее, уйдет к другому, который руку и сердце ей предложит!

– Ну и пусть уходит! – беззаботно махнул рукой Иванушка. – Одной бабой больше, одной меньше!

– А мне показалось, что она тебе не просто нравится, – тихо предположил Степан.

Иванушка только насмешливо и зло рассмеялся:

– Если хочешь знать, все бабы одинаковы, ты к ней с букетом цветов, а она тут же выдумывать, к свадьбе готовиться, взамуж за тебя норовит и примеряется, как будет выглядеть замужней, как подруги ей завидовать станут. А после как напридумывает, начинает мужиком командовать и, если мужик тетеря, то все, готов к кольцу и венцу, но если как я…

Он сделал длинную паузу со значением, глядя на отца, и расхохотался, сжимая кулак:

– Вот где я их всех держу! – сплюнул он на чистый мытый пол и процедил презрительно, – бабы…

– Бабы, – повторил задумчиво, Степан, – бабы-то не они, а ты, ты и есть баба!

Одновременно со словами, отворачиваясь от сына и всем своим видом, давая понять, сколь сильно он презирает сына.

– Оставь, пожалуйста! – сухо перебил его сын. – Я тебе благодарен за беспокойство, но это моя жизнь.

– Баба! – упрямо повторил старик. – Баба!

– Молчи! – потребовал Иванушка.

– Баба, баба! – дразнился старик. – За пять десятков перевалило, а все в женихах ходишь, недаром на деревне прозвали Иванушкой-дурачком.

Иванушка вскочил, как ужаленный, самолюбие его было сильно задето, хватил кулаком по столу и выскочил вон из избы.

Оставшись один, Степан не торопясь доел, смахнул крошки хлеба на ладонь и отправил себе в рот, прибрал со стола, заботливо вытер сырой тряпкой поверхность клеенчатой скатерти и, облачившись в привычную каждодневную одежду состоявшую в обыкновении из рубахи, брюк, пиджака с кожаными заплатами на локтях и теплых ботов, ноги у него мерзли и болели, вышел во двор.

Солнышко уже припекало. Многочисленные куры ходили по траве, выуживая себе на завтрак дождевых червячков. Иванушка возился возле дровяника, собираясь колоть дрова, на отца он даже не взглянул, лишь обиженно поджал губы.

Степан сходил к калитке, достал из почтового ящика свежих газет и, усевшись на общей деревенской лавке под липами, принялся читать. Для чтения из нагрудного кармана он выуживал самое настоящее пенсне с тесемкой, пенсне было старинное, когда-то его с шиком носил еще дед Степана.

Деревенская детвора собралась вокруг и заворожено следила, упадет пенсне с носа Степана или не упадет.

Многие из детей считали, что пенсне деда Степана чрезвычайно походит на круглые очки Гарри Поттера и втайне завидовали деду, желая точно такие же кругляшки и себе.

Дети писали мелом на стенах. В деревне любили поздравлять друг друга с днем рождения, с любой датой, да и просто так. За неимением денег на подарок в обыкновении чудаки брали белую эмалированную краску и писали прямо на стенах домов, на сырых досках заборов, на боках проржавевших гаражей свои поздравления. Обязательно подписывались, иногда под короткой надписью: «С Днем Рождения, Алевтина!» стояло тридцать подписей чудаковцев.

Дети и подростки подражали взрослым и тоже писали друг другу поздравления, признавались в любви. Правда, во всей деревне нельзя было найти ругательных надписей или эротических рисунков, жизнь деревенских людей изобиловала настолько невероятными физическими нагрузками, что наскальная живопись должна была поддерживать и согревать, а не раздражать и бесить. И дети это чувствовали. В особенном почете были художники. Им всегда предоставляли возможность рисовать сложные рисунки, наделяя разноцветными красками, где присутствовала та эмаль, что продавалась в сельпо, к примеру, зеленая и голубая. Таким образом, постепенно на фасадах домов, на деревянных покосившихся входных дверях избушек, на поросших мхом развалинах деревенской церкви появлялись изображения светло-зеленых солнышек, голубых подсолнухов, ярко-зеленой травы, голубоватых роз. Эти рисунки радовали усталые сердца чудаков и согревали теплом проморзглой зимой.

* * *

Толстые кривоватые пальцы наманикюренные и усыпанные для пущей убедительности блестками были унизаны массивными золотистыми перстнями. Толстую шею обвивала большая золотая цепь. И все бы ничего, но на пышных телесах болтался огромный сарафан застиранный, выцветший, ну никак не подходящий к дорогим украшениям. Простые черные шлепки, пожалуй, подошли бы еще к сарафану, но вот ярко-сиреневую сумку уже точно никуда нельзя было пристроить, картину некоего анархизма дополняла еще и прическа дыбом, и цвет волос – ярко-рыжий.

– Мамонт, ты что издеваешься? – чуть не плача проговорила молодая женщина.

Она как раз вошла во входные двери:

– Как ты выглядишь, что ты на себя напялила? – продолжала молодая, сама мимолетом бросая взгляд на свое отражение в зеркале.

Мамонт сконфузилась и попятилась в комнату, к шкафу. После недолгого перебирания коллекции состоящей из двух блуз, одной юбки и черного платья молодая психанула:

– Да, что в самом деле, у тебя приличного платья даже нету?

– Нету! – пролепетала Мамонт, глядя на дочь со слезами на глазах. – Прости, Наташенька, всю одежу моль сожрала!

– Лучше бы моль тебя сожрала! – закричала молодая. – Нафталин чего не кладешь, покупай тебе после этого модные тряпки!

И оскорблено хмыкая, вышла в другую комнату, двери за собой захлопнула подчеркнуто громко, как говорится, с треском.

Мамонт тут же сдернула с себя украшения, бережно сложила в деревянную шкатулку, засунула в сервант. Перевела дух. Кинулась к бельевому шкафу, сунула руку под стопку постельного белья, вытащила пакетик перехваченный резинкой. В пакетике лежали деньги, выудила бумажку в тысячу рублей, подумала и присоединила к одной бумажке другую, точно такую же.

Через минуту она, теряя шлепки, неслась тяжелым ядром в сторону сельпо.

– Надо блюсти себя! – визжала старая учительница. – Как ты одета, где твое достоинство?

Внучка, лет пятнадцати удивилась:

– Достоинство у мужиков, а у меня-то оно откуда возьмется?

Старая дама моментально пришла в себя, сдержанным шепотом осведомилась у внучки, что она разумеет под словом достоинство?

– Как что? – ответила внучка, удивляясь еще больше. – Естественно, пенис, а он бывает только у мужиков.

Дама застонала и, прижимая пальцы к вискам, прошла в свою комнату, оттуда послышался ее смех полный горькой иронии.

К Степану на скамейку подсела старушка, светло ему улыбнулась и на мгновение в ее изборожденных морщинами чертах, промелькнул призрак былого очарования молодости.

– А, богомолка, здорово! – поприветствовал ее Степан. – Как живется-можется?

Старушка немедленно пришла в движение и, погрозив пальцем Степану, произнесла назидательным тоном:

– Терпи, не ропщи! В награду за мучения в рай попадешь!

– А, ежели не мучаешься, а живешь, как сыр в масле катаешься? – поинтересовался Степан и к всеобщему разочарованию детворы снял пенсне с носа, упрятал его в карман пиджака.

– В ад! – убежденно кивнула богомолка.

– Так что, стало быть, все русские в рай пойдут? – попытался сбить ее с толку Степан.

– С чего бы это? – оживилась старушка.

– Да ты что, посмотри только, как мы мучаемся! – разгорячился Степан.

– Ну не все же мучаются, – усомнилась она. – те, кто Россию и русский народ губят, точно в пекло пойдут, а остальные, что же, пущай хоть в рай, отдохнуть тоже надобно!

И она повела рукой в сторону белых перистых облаков устилающих высокое голубое небо, великодушно разрешая русским идти в рай.

* * *

– Ты, что же свадьбу зажилил, гад? – вырвал топор у Иванушки взлохмаченный краснорожий мужик.

– Какую свадьбу? – изумился Иванушка.

– А еще друг называется! – кричал краснорожий. – Вся деревня уже в курсе!

– Погоди! – Степан присел на бревнышко, и строго взглянув на краснорожего, приказал, – рассказывай!

Краснорожий вздохнул, возмущенно посопел, но все же начал:

– Я в магазин пришел, за хлебом, ты знаешь, скотины у меня прорва и хлеба просто пропасть идет на прокорм!

Степан молчал, краснорожий подождал-подождал и продолжил, усиленно махая руками:

– Нинка меня послала, чего говорит, прохлаждаешься. А я и не прохлаждался вовсе, – обиженно проговорил краснорожий, на глазах его показались слезы, – я воды с утра натаскал два ведра воды, раз! Огурцов из теплицы собрал, два! Пугало огородное поправил, три!

Он снова замолчал выжидая сочувственных комментариев от Иванушки, но не дождавшись, продолжил:

– А она еще и дерется, как даст мне сегодня веником по заднему месту, это говорит, тебе для скорости!

– Ну вот, прибежал я в магазин, – продолжал краснорожий, – а там очередь и мамаша Наташки платье для себя выбирает.

Иванушка оживился:

– Зачем выбирает?

– Так я и говорю, – закричал краснорожий, – платье все в блестках, в таком только жениться, а ты зажилил свадьбу, гад!

И он с кулаками бросился на Иванушку, тот легко отвел рукой взбесившегося приятеля, задумчиво проговорил:

– Ну, мать-то мне ее зачем? А Наташка мою точку зрения знает.

Толпа голоногих восторженных детей пронеслась мимо двора. Ликование их было вполне понятным, два веселых пса подпрыгивали, отбивая лбами подачи, и легкие цветные мячи летали от ловких ручонок к мохнатым головам четвероногих соучастников игры.

– А может и вправду окрутиться? – вслух высказал свое сомнение Иванушка.

– А, давай! – радостно согласился краснорожий. – У меня десять литров самогона припрятано.

– Ну? – не поверил Иванушка.

– Честное слово! – ударил себя в грудь краснорожий.

– И Наташка станет все делать, кормить, деньги зарабатывать, стирать, дрова колоть, – продолжал рассуждать Иванушка.

– Конечно! – тут же подтвердил краснорожий. – Счастлива будет тапочки тебе поднесть!

– А ты лежи себе на диване да в телевизор поглядывай! – продолжал Иванушка. – Опять же приятно, когда в постели, ну ты понимаешь…

– Понимаю! – козлом заблеял краснорожий, и заподмигивал, мелко-мелко подсмеиваясь.

* * *

Краснорожий частенько ездил в город торговать овощными радостями со своих трех-пяти соток, но умудрялся каждый год снять по два-три урожая. Зимой он выращивал зелень: укроп, зеленый лук, петрушку, для того была отведена и вся уставлена стеллажами с длинными рядами горшков одна комната в его доме.

Возвратившись из города, он всегда поражал чудаковцев своими приобретениями:

– О, да ты по моде одет! – восклицал тогда Степан, улыбаясь краснорожему.

– Да? – моментально соображал краснорожий. – Вот, видишь!

И он принимался демонстрировать деду свой наряд: бардовую кожаную куртку с одной единственной прорехой на рукаве, джинсы в заплатах, кожаные ботинки, перевязанные вместо шнурков тоненькими веревочками, в довершение показа мод с удовольствием демонстрировал деду синюю тельняшку и кожаную кепку, правда, чуть-чуть вытертую, но все еще хорошую.

– Откуда такая благодать? – интересовался Степан, с любопытством разглядывая «роскошную» одежду краснорожего.

– Из города, откуда же еще? Видишь ли, там, на помойке, городские богатеи выбрасывают хорошие вещи, – и краснорожий тыкал прокуренным желтым пальцем в сторону города, – там и одеваюсь, причем бесплатно!

И он, хохотал довольный и уверенный, что так и надо поступать.

* * *

У сельпо, на скамье сидели несколько человек, вооружившись бумажными фунтиками с жареными семечками, щелкали, обсыпая шелухой вытоптанную землю у своих ног, живо обсуждали событие:

– Послевчера они целовались у калитки! – говорила одна.

– Да что ты! – удивлялась другая, – послевчера хлестопад был, ужасть, какая-такая калитка, вымокнешь до нитки!

– Хорошо, хоть не шняка! – говорила третья, покачивая головой.

Девочка, лет пятнадцати, по всему видать, приезжая, гостья у родной бабулечки-учительницы, прислушиваясь к разговору трех бабушек, не выдержала, вмешалась:

– Извините, – вежливо вмешалась она в беседу местных аборигенок, – а что такое шняка?

– Шняка, внученька – это метель со снегом, – добродушно пояснила одна из старух.

– А хлестопад? – не унималась девочка.

– Сильный дождь, – пояснила старуха, начиная сердиться.

– А послевчера?

– Послевчера – это послевчера! – воскликнула раздраженная глупыми вопросами бабушка.

Девочка опрометью бросилась прочь:

– Ну и сленг у них, городские пацаны с ума бы сошли разгадывать! – прошептала она, с удивлением, с безопасного расстояния разглядывая чудаковатых сплетниц.

* * *

Матвеевна вылезла на улицу прогуляться. На лице ее бродила довольная улыбка.

Навстречу ей из-за угла дома тихо вышла Степановна.

Обе остановились и уставились друг на друга:

– Гляди-ка, вырядилась, дуреха! – пробормотали они под нос, синхронно, но каждая про другую.

– Здравствуй, Матвеевна! – сказала с ехидной улыбочкой Степановна.

– Здорово, Степановна! – преувеличенно низко кланяясь, ответила Матвеевна.

– Женихов выползла искать?

Матвеевна побагровела, надула щеки и ничего не ответила, намереваясь пройти дальше. Она до пенсии работала учительницей в деревенской школе и считала себя причастной к интеллигенции, противница же ее Степановна напротив всю жизнь проторчала на скотном дворе, посреди грязных быков да коров и все же Матвеевна не выдержала, ляпнула хамоватое:

– Оно и видно, про себя, небось, говоришь? – кивнула на синее трикотажное платье врагини, платье было украшено белоснежным кружевным воротником.

Степановна обиделась, поджала губы и отодвинулась, пропуская учительницу. Победительница, гордо вскинув голову, удалилась не спеша.

– Ничего, Матвеевна, будешь помирать, так я нарочно, вперед тебя умру да в рай-то тебя и не пущу! – крикнула ей вслед, довольная своей идеей Степановна и заковыляла прочь.

У обеих надолго установилось вполне радужное настроение…

* * *

Вечером, Степан сидел на скамье возле своего дома с самым серьезным видом. Сложив руки на груди, он задумчиво смотрел на потемневшие дома, окутанные наступающими сумерками. Солнце только-только село, но красные лучи еще бросали последнее «Прощай!» на окружающее пространство и маленькие стрижи легко скользя над землей, добавляли печали своими горестными криками в погрустневшую душу Степана. Он плакал. Прошла минута-другая, темнота сгустилась, и на черном небе замигали звезды. Степан продолжал сидеть, теперь уже рассматривая ночную жизнь деревни, и не стирал со щек мелкого бисера слез так и скатывающихся из уголков его глаз. Слезы стариков, что вода, только горечи в них много, а еще сожаления, иногда раскаяния. Степан плакал от всего сразу. Он ронял слезы от одиночества, вспоминая свою покойную жену, сильно тосковал по ней и, понимая, что это неосуществимо, тем не менее, все же мечтал о ее теплых мягких руках, о ее душистом поцелуе всегда отдающем привкусом мяты.

Степан плакал и от обиды, что жена его оставила в этом мире, а сама ушла в иной. Он не особо любил этот мир, не любил людей, которых считал хитрыми и злыми созданиями. Частенько ругался в сельпо или на улице с соседями и оскорблял всех, кого ни попадя. Он считал, что мало будет обозвать нормальными словами, проштрафившихся перед ним односельчан он называл: «Гоблинами!», «Имбицилами!» и это далеко не полный перечень оскорбительных слов, которыми он осыпал людей на деревне. Матерщинников Степан вначале окатывал презрительным взглядом, а после бормотал так, чтобы все слышали:

– Ишь ты, какие он междометия знает!

И все чудики постепенно так и привыкли говорить про матерный, да и просто иностранный язык, что это не слова, а сплошные междометия.

Степан любил поражать своими выходками, в связи с этим он частенько посещал библиотеку в клубе, забирал домой книгу со старорусскими словами, выучивал некоторые, а после как бы, между прочим, и вворачивал в свою речь. Чудаковцы тут же подхватывали, Степан со своей «эрудицией» был очень популярен на деревне.

А между тем, к скамье Степана подошла женщина. От нее так и посверкивало, так и поблескивало. Степан вытер слезы и удивленно произнес:

– Золотая баба, что ли?

Баба шумно вздохнула и виновато пробасила:

– Это платье такое, в блестках.

– А, – разочарованно протянул Степан, – ну садись, рассказывай!

– Мамонт, – добавила баба.

Степан покорно кивнул, прозвища и клички деревенских ему были хорошо известны.

Она села, скамейка крякнула под ее весом, но выдержала.

Мамонт немного помолчала, Степан тоже молчал, выжидая. Наконец, она высказалась:

– У вас товар, а у нас купчиха!

– Погоди, – перебил ее Степан, – не так говорят, а так – у вас товар, а у нас купец.

Мамонт на это ничего не сказала, а подышала шумно и упрямо повторила:

– У вас товар, у нас купчиха. Отдавай своего Ванюшку взамуж за мою Наташку!

Степан подумал-подумал и закивал, согласный:

– В этом смысле, конечно! Только пойдет ли он?

– Дело решенное, – пробасила Мамонт, – слово было только за тобой!

– А я-то что? – удивился Степан. – Пущай идет, подвенечный наряд я ему сбацаю и на попа да на стол денег найду!

– Я в доле! – сухо доложила Мамонт и доверительно опустила свою огромную лапу на его запястье.

* * *

Через пару недель сыграли свадьбу.

Иванушка одетый в новый черный костюм, белую рубашку без галстука и коричневые начищенные до блеска ботинки выглядел рядом с невестой этаким молодцом.

Наташенька, вся в белом, в кружевах была куда как хороша и мужики помоложе жениха крутили усы, запоздало притоптывая под звуки магнитофона, выказывая перед ней свою удаль и разухабистость. Женщины, все как одна, кудрявые, с навороченными прическами дыбом, неумело и ярко накрашенные, одетые в тесные блестящие платья, точные копии платья Мамонта вызвали у отца жениха, старого Степана бурю негодования и, тыча пальцем в огромные шарики бус на толстой шее Мамонта, он кричал со злостью:

– Обабусилась как!

И фыркал рассерженным котом, но в целом свадьба прошла замечательно спокойно. А после свадьбы, что же рассказывать? Зажили молодые как все, Наташа замужней, Иванушка-дурачок муженьком, а Степан свекром и только Мамонт сидела в одиночестве, в своем доме, грызла семечки и смотрела с утра до вечера и с вечера до утра телесериалы по телевизору, при этом в ее взгляде читалось сплошное блаженство и наслаждение…

Ведьма

Отец пил и был изгнан безо всякого сожаления из дома. Изредка он притаскивался и скандалил, требуя денег, а когда дочь выросла, он подал на неё в суд. Дочь по его мнению должна была его содержать, но вмешалась мать и без труда доказала, что отец не платил алиментов пока дочь росла, а только пил, изводил свою престарелую мать и пропивал её пенсию, живя хозяином в её квартире.

Тем не менее, Алена бледнела и дрожала в его присутствии. Мать она боялась ещё больше. Мать часто била её ремнём, била пластмассовой линейкой по рукам и по спине, хотя более тихого ребёнка, чем Алёна было бы трудно отыскать, наверное, в целом мире. Она не бегала и не шалила, а вначале, не слышно, играла в свои не многочисленные игрушки, а затем, подросши, сидела в уголке дивана и читала сказки. Мать отбирала книги, называя их колдовскими, и заставляла ее читать Библию и Евангелие. А по воскресеньям она поднимала ее в пять утра, чтобы Алена читала вслух акафисты, а после мать бесцеремонно тащила девочку в церковь.

Алена была истощена и часто в храме теряла сознание от духоты и непосильного бремени. Мать обзывала ее обмороки бесноватыми и таскала ее на отчитки к «святым» старцам, возила по глухим деревням к бабкам. Алена задумывалась о смерти и желала умереть, как желают могильного покоя уставшие от надоедливых болезней, старики. Она горячо молилась о скорейшем приходе к ней смерти, чтобы наконец-то отдохнуть, и смерть ей снилась, огромная, в черном плаще с капюшоном, добрая, печальная, с теплыми родными руками, которыми она гладила ее, жалея, по голове. Алене так и слышался глухой голос смерти:

– Все будет хорошо!

Но принимать ее на тот свет отказывалась…

А мать, между тем, маниакально увлекалась верой в Бога. Она явно была нездорова, да и что такое, в сущности, религиозный фанатизм, как не болезнь души и разума?

Алена чахла в такой обстановке. Она училась в школе, приходя домой, ела в зависимости от дней – постные или нет, простую еду, которую она не замечала, так как была весьма непритязательна в пище. После обеда садилась за уроки, а потом должна была учить заданный матерью текст из Библии. Вечером, когда приходила с работы мать, а она работала учительницей и преподавала биологию в школе Алены, и как же ей трудно было на своем преподавательском месте! Представьте только, религиозная фанатичка и биология! Она ненавидела свою работу и встречала учеников стоя у учительского стола, упираясь одной рукою в стол, а другой в свой бок. Темные глаза ее метали молнии, презрение и гнев так и обрушивались каменной глыбой на ни в чем не повинных учеников и учениц. И Алене пришлось вытерпеть немало упреков от своих одноклассников по поводу поведения матери, пока они сами не поняли, что не стоит доставать одноклассницу, так как она ничего не решает в своей семье…

Так вот, вечером, после скромного ужина мать инспектировала Алену по поводу выученного текста священного писания. А, если девочка что забывала или путала, она, без разговоров, хваталась за ремень и била ее. Алена плакала, просила шепотом прощения, просила не бить ее больше, обещала все прилежно выучить. Так длилось до двадцати лет Алены, пока Алена не познакомилась с Екатериной. Новая и практически единственная подруга убедила ее уйти из дома.

Катя перевелась на факультет, где училась Алена. Она приехала из другого города, где жила с теткой. Родители у нее умерли. Тетка, как и мать у Алены, сошла с ума и помешалась на религиозном фанатизме. Катя не выдержала, уехала. Училась она прекрасно и безо всяких проблем была принята в институт, на третий курс. Кстати, обе они занимались в Медицинском институте.

Профессия врача показалась Алене очень даже необходимой в ее скорбной жизни. Училась она прилежно, хотя знахарского дара не имела. Другое дело, Катя. Она не столько оперировала полученными в институте знаниями, сколько присоединяла их к другим, которые интересовали ее больше. Она все знала о травах и успешно применяла лечение, которое некоторые умники называют гомеопатией, хотя уместнее говорить травоведение. Она вечно носилась с книгами по знахарству и среди прочих Алена не редко видела книги по магии. Алена очень боялась, что ее полоумная мать тоже увидит эти книги и сделает неправильные выводы. Катю она сразу причислит к ведьмам и еще чего доброго заставит Алену покинуть институт. Итак, уже, довольно часто звучали у нее мысли вслух, она говорила, к примеру, что лучше бы Алена бросила учебу и поступила послушницей в монастырь, а там стала бы инокиней, затем монахиней, а может и настоятельницей монастыря. Мечты о религиозной карьере дочери так и роились в ее безумной голове. И при этом сама она не пылала душой поступить в монастырь, а предпочитала сидеть в своей школе, изводя учеников неподдельной ненавистью. Это Алене, как неоспоримый довод доказала Катя. Она, дымя сигаретой, уселась на подоконник возле студенческого туалета. Прищурив глаза, слово за слово, она вытянула из Алены всю историю ее жизни и тут же разработала план, как Алене уйти из дома.

Алена слушала и восхищалась смелостью решения. С математической точностью Катя определила болезнь матери Алены и вывела решение вопроса. Она сама отшатнется от дочери, если дочь выйдет замуж! Да, да, замуж! Для нее это будет предательством и вполне возможно, мать даже отречется от Алены, что будет, конечно же на руку заговорщикам.

Недолго думая, Катя подозвала к ним какого-то долговязого студента с другого факультета, коротко кивнула на Алену и без лишних слов предложила ему жениться на ней. Долговязый тут же радостно, глядя в изумленные таким скорым оборотом дела, глаза Алены, согласился. Оказалось, он искал невесту. Власти города отнимали у него дом и, чтобы не отняли, надо было срочно с кем-то расписаться. Алену уговорили. Взамен ее брачного подвига, все-таки, будет стоять печать в паспорте, он, в свою очередь должен был разыграть перед матерью Алены целый спектакль. Конечно, жить какое-то время Алена должна была в доме у своего жениха.

Катя сияла, студент по имени Ваня тоже светился от счастья, и только Алена замирала душой, вспоминая ремень и хлесткие удары, которые имела обыкновение обрушивать на нее мать.

Алена была худа, и, тем не менее, очень красива. Лицо у нее было всегда утомленное и замученное. Но большие серые глаза обрамленные черными длинными ресницами светились добром и искренностью, в них жил целый мир. Она любила мечтать и во снах часто летала высоко над землей, сидела на облаках, болтая ногами. Красота ее только расцветала и была похожа на невзрачный полевой цветок, к которому надо наклоняться, чтобы разглядеть вблизи роскошный наряд, нежную суть. И даже в невзрачной одежде, которую она покупала за бедностью в комиссионных магазинах, она была прекрасна.

Тоненькая, про таких говорят, мол, непонятно, в чем душа держится. С легкими движениями, как бы летящими. С длинными темными волосами, часто заплетенными в косу и уложенными кругами на голове, она, проходя мимо, тем не менее, останавливала юношей и молодых мужчин. И они провожали ее удивленными взглядами. А старики, глядя на нее, умиленно шептали ей вслед:

– Ангел, чистый ангел!

Она обладала тихим, грудным голосом и часто бывало, задумавшись, на переменках, вполголоса, пела молитвы, которые знала наизусть. В пении молитв она находила отдохновение, они были созвучны с ее тихой, ласковой душой…

Ваня выполнил все условия. Он мечтал о карьере психиатра и потому ловко и просто обманул мать Алены. Мать выкинула вещички дочери на лестницу. А в форточку крикнула, не скрывая злобы:

– Ты такая же, как твой отец! Ведьма!

И захлопнула форточку. Другой реакции Ваня от нее и не ожидал. Мать была неизлечимо больна, никакой надежды поставить ее мозги на место он не увидел, а просто пошел в наступление, агрессивно требуя Алену себе в качестве жены.

Алена плакала. Она не знала, как сложится ее жизнь, не знала, куда ей пойти после развода. Одна Катя, волевая и крепкая девица, требовательно прикрикнула на нее и потребовала жить, а не выживать.

И Алена начала жить. Она поселилась у Вани в доме. Он, в принципе, добрый малый, выделил ей в своем трехкомнатном доме одну комнату, самую уютную и каждый день приносил ей по букету свежих цветов, явно радуясь, что Алена выходит за него замуж. Часто к ним приходили в гости студенты. Тогда в кухне стоял дым коромыслом, кипел самовар, варилась картошка и девчонки из того, что было, городили немыслимо-вкусные салаты. Потом садились на лавки, на стулья, на крепкие еще дедовские табуретки, пели туристические песни под гитару и только под утро разбредались.

Спустя время сыграли свадьбу. Мать, конечно же, пригласили, но она не пришла, а только прислала короткое письмецо, в котором она проклинала и Алену, и Ваню.

Что и говорить, власти города дом у Ивана не отняли, молодые не развелись, а полюбили друг друга, закончили институт, устроились работать в городскую больницу, родили сыночка, стали жить, поживать да добра наживать. Но вот одно непонимание так и осталось в их жизни. Сколько они ни обращались впоследствии со словами любви к матери Алены, так и не смогли добиться взаимопонимания. Напротив, натыкались на все большее и большее проявление ненависти и неприятия с ее стороны. Слова обличения в неведомых грехах так и сыпались на голову дочери. Короткие, как лай крики всегда встречали молодых родителей и в замочную скважину, двери она не открывала, мать кричала, обращаясь к похорошевшей дочери:

– Ведьма, ведьма!

И, как доказательство приводила тут же довод, что она вся в отца, а он колдун. Почему он колдун? Она не могла ответить, ей было так удобно считать. И вот звучит одна мысль, которая, к примеру, не дает мне, автору, покоя, где же тут Бог, который, как известно, отличался милосердием, во всяком случае, отличался милосердием в человеческом облике, будучи Иисусом Христом, и как можно выбросив из своей жизни дочь, тут же бежать в церковь и молиться Ему? Не понимаю, а вы понимаете?..